е что, Уильям... Ты умеешь готовить?
     --Когда-то у меня это неплохо получалось, миледи.
     --В таком случае приготовь завтра ужин для меня и моего гостя.
     --Хорошо, миледи.
     --Слуг  можешь  отпустить.  Им совсем  необязательно знать, что я  буду
ужинать не одна.
     --Понимаю, миледи.
     --Как видишь, Уильям, я тоже способна на безрассудные поступки.
     --Вижу, миледи.
     --Тебя это шокирует?
     --Нисколько, миледи.
     --Вот как? Почему же?
     --Ни вы, ни мой хозяин ничем не можете шокировать меня, миледи.
     Дона расхохоталась, прижав руки к груди.
     --О, Уильям, значит, ты обо всем догадался? Но как? Чем я себя выдала?
     --Походкой, миледи. Как только  вы  вошли в комнату, я сразу понял, что
что-то  случилось.  Да и глаза  у  вас, с позволения  сказать, стали  совсем
другие: живые, веселые. А когда я увидел, что вы к тому же пришли со стороны
реки, я мигом сообразил, в чем дело, и сказал себе: .
     -- Почему ?
     --Потому  что я  верю в судьбу, миледи. Рано или поздно она должна была
свести вас с моим хозяином.
     --Несмотря на то, что я -- почтенная замужняя дама, мать двоих детей, а
твой хозяин -- француз и опасный преступник?
     --Да, миледи, несмотря на это.
     --Но  ведь это грех,  Уильям,  страшный грех. Я  предаю интересы  своей
страны. Меня могут посадить в тюрьму.
     --Конечно, могут, миледи.
     На этот раз  он не скрывал улыбки,  губы его задрожали  от смеха, и она
поняла, что он больше не будет держаться с ней холодно и отстраненно, отныне
он ее друг, верный, преданный друг, на которого всегда можно положиться.
     --А ты разделяешь убеждения своего хозяина, Уильям? -- спросила она.
     --Я  слуга, миледи, -- ответил он,  -- и мне достаточно того,  что  мой
хозяин считает их правильными. Корабль --  это его королевство. Там он волен
делать  все, что захочет,  и никто  не посмеет  ему  запретить.  Он сам себе
господин и сам себе судья.
     --Но разве обязательно быть пиратом, чтобы чувствовать себя свободным и
поступать, как хочешь?
     --Мой хозяин считает,  что да, миледи. Он убежден, что человек, живущий
обычной,  размеренной жизнью, быстро  становится рабом собственных привычек,
делается вялым, тупым и бездеятельным. Таким, как все, одним из многих. В то
время как пират -- вечный  бунтарь, вечный изгнанник  -- всегда противостоит
миру.  Он  свободен  и  беспечен,  и никакие  людские  законы  не  могут его
удержать.
     --Или помешать ему быть самим собой, -- тихо добавила она.
     --Совершенно верно, миледи.
     --А твоего  хозяина не смущает, что пиратство  -- это  зло, что грабить
людей -- преступление?
     --Поверьте, миледи, он грабит только  тех, кого  грех не ограбить. Да и
добычу свою, как  правило,  раздает беднякам.  Многие  бедные  семьи Бретани
считают  его  своим  благодетелем. Так  что и  в  этом  смысле  совесть  его
совершенно чиста.
     --Он, очевидно, не женат?
     --Нет, миледи. Супружеская жизнь не для пирата.
     --А если его жена тоже будет любить море?
     --Вы забываете, миледи, что  природа уготовила  женщине быть не  только
женой, но и матерью.
     --Да, ты прав.
     --Стоит женщине  обзавестись ребенком,  как  она  сразу  же  становится
домоседкой.  Кочевая жизнь ее  больше  не устраивает.  И мужчине  приходится
выбирать:  или сидеть дома, изнывая  от скуки, или бродяжничать,  страдая от
тоски.  В любом случае это уже  не  пират.  Нет, миледи,  если мужчина хочет
сохранить свободу, он должен выходить в море один.
     --Твой хозяин тоже так считает?
     --Да, миледи.
     --Как жаль, что я не мужчина.
     --Почему, миледи?
     --Я тоже хотела бы найти свой корабль, на котором можно уплыть в море и
забыть обо всем.
     Не успела она закончить,  как сверху послышался громкий детский  плач и
ворчливые уговоры Пру. Дона улыбнулась и покачала головой.
     --Твой хозяин прав, Уильям: все мы рабы  своих  привычек, в особенности
матери. Только пираты и могут быть свободными в этом мире.
     И, проговорив это, она  отправилась наверх, чтобы  утешить и приласкать
своих детей. Вечером, улегшись в кровать, она  вынула из ящика томик Ронсара
и стала  перелистывать  его, пытаясь представить, как несколько  дней  назад
француз лежал на этой же кровати  и, зажав в зубах  трубку,  откинувшись  на
подушку, читал эту же книгу. Должно быть, устав от чтения, он так  же, как и
она, отложил книгу в сторону и задул свечу, собираясь уснуть. 

     Проснувшись на следующее утро,  она первым делом подбежала к окну. Небо
было пронзительно ясным  и чистым, как всегда при восточном ветре. Солнечный
луч скользнул по ее лицу, и она подумала о корабле. Ей представилось, как он
стоит  в  тихой,  спокойной  заводи,  со всех сторон  защищенной  деревьями,
отделенной широкой равниной от главного русла, по которому начавшийся прилив
гонит беспокойную мелкую рябь,  и от пенной полосы прибоя, где высокие валы,
вскипая, обрушиваются на берег и рассыпаются мириадами брызг.
     Она  вспомнила  о  предстоящем ужине и  улыбнулась  --  взволнованно  и
виновато, как заговорщица. Весь сегодняшний день представлялся ей прелюдией,
предвкушением того, что должно произойти  вечером.  Размышляя об  этом,  она
отправилась  в сад,  чтобы  нарезать свежих цветов,  хотя  те, что стояли  в
комнате, еще не успели увянуть.
     Она любила срезать цветы,  это мирное занятие  отвлекало и  успокаивало
ее.  И  сейчас, перебирая  длинные стебли, гладя  нежные лепестки, укладывая
цветы в  корзину и расставляя их  затем в вазы, приготовленные Уильямом, она
чувствовала, как напряжение ее постепенно спадает, а тревога рассеивается. У
Уильяма  тоже  был  заговорщицкий вид. Начищая серебро в столовой, он поднял
голову  и  многозначительно посмотрел  на нее  -- ему было  приятно, что она
знает, для кого он так старается.
     --Достань все серебро, Уильям, и зажги все свечи,  -- сказала она. -- Я
хочу,  чтобы гость по достоинству оценил Нэврон.  И  не забудь  поставить на
стол сервиз с розами, который приберегают для самых торжественных случаев.
     Ее вдруг  охватило  безудержное  веселье.  Она  сама  принесла  сервиз,
перемыла тарелки,  покрывшиеся толстым  слоем пыли, и украсила  стол букетом
только что срезанных полураспустившихся роз. Потом они спустились в  подвал,
и  Уильям,   осмотрев  затянутые  паутиной  бутылки,  совершенно  неожиданно
обнаружил  любимое  вино  своего  хозяина.  Они  обменивались  таинственными
улыбками,  перешептывались,  словно  два  заговорщика,  и  это доставляло ей
удивительную,  преступную  радость,  какую,  наверное,  испытывает  ребенок,
напроказивший тайком от родителей и тихонько посмеивающийся в уголке.
     --Что ты приготовишь на  ужин? --  спросила она,  но он только  покачал
головой, не желая раньше времени разглашать свою тайну.
     --Не волнуйтесь, миледи, все будет в порядке.
     И  она  снова  пошла в  сад, чувствуя,  что сердце ее переполняется  от
счастья. А потом  был  полдень,  жаркий, ветреный и мглистый,  и нескончаемо
долгие послеобеденные часы, и чай с детьми под шелковицей... Потом незаметно
подкрались сумерки, детей отправили спать, ветер стих, солнце  село, окрасив
небо яркими красками, показались первые звезды.
     Дом замер; слуги, убедившись, что усталая хозяйка отказалась от ужина и
отправилась  спать,  сочли  ее  поведение  достойным  всяческих   похвал   и
разбрелись по своим комнатам. Уильям, должно быть, тоже ушел к себе готовить
ужин. Дона больше не расспрашивала его -- ей было уже не до этого.
     Она поднялась в спальню, открыла  платяной шкаф  и задумалась, не зная,
на  чем остановиться.  Наконец,  после  долгих  колебаний, выбрала  кремовое
платье, которое надевала несколько раз и которое ей определенно шло, вдела в
уши  рубиновые  серьги, доставшиеся  ей  в  наследство  от  матери  Гарри, и
украсила шею ожерельем из рубинов.
     . Но все же продолжала тщательно накручивать локоны на
палец и аккуратно укладывать их по бокам. Неожиданно часы на конюшне пробили
десять,  она испуганно  отложила  расческу и побежала  вниз.  Спустившись по
лестнице  в  столовую,  она  увидела,  что  Уильям в  точности  исполнил  ее
указания:  свечи  были  зажжены,  а  на  длинном столе  сверкало  начищенное
серебро. Сам он стоял здесь  же, у буфета, завершая последние приготовления.
Она  подошла  поближе,  чтобы  узнать,  чем  он  их  порадует, и  не  смогла
удержаться от улыбки.
     --Так вот почему ты ходил сегодня в Хелфорд  и вернулся с корзинкой, --
сказала она.
     На буфете красовался  разделанный  краб,  приготовленный по-французски,
блюдо молодой картошки в мундире, свежий зеленый салат, сдобренный чесноком,
и  мелкая ярко-красная редиска. У Уильяма хватило времени  даже на десерт --
Дона  увидела  тонкие  вафельные трубочки с  кремом  и  целую  миску  свежей
земляники.
     --Уильям, ты поистине превзошел самого себя! -- воскликнула она.
     На что он позволил себе улыбнуться и с поклоном ответить:
     --Очень рад, что вам понравилось, миледи.
     --Как  я  выгляжу?  --  спросила  она,  поворачиваясь  на каблуках.  --
Достаточно хорошо, чтобы заслужить одобрение твоего хозяина?
     --Не  думаю,  что  вы дождетесь от него  одобрения,  миледи, -- ответил
слуга. -- Хотя абсолютно равнодушным ваш вид его, конечно, не оставит.
     --Спасибо и на  этом, -- мрачно ответила она и  отправилась в гостиную,
чтобы не пропустить появления француза.
     Уильям   из   предосторожности  задернул  в  гостиной  все  шторы.  Она
раздернула  их, впуская в комнату сладкие ароматы летней  ночи,  и выглянула
наружу;  по лужайке к  дому  неслышно  двигалась  высокая темная  фигура  --
француз был уже здесь.
     Очевидно, он догадался, что  ей  захочется сыграть роль хозяйки, -- его
наряд  был  тщательно  подобран  и  полностью  отвечал  ее  намерениям.  Она
разглядела  белые  чулки, туфли  с  серебряными пряжками,  поблескивающими в
лунном  свете, длинный  камзол  вишневого  цвета,  пояс  чуть более  темного
оттенка, рубашку с кружевным воротником и кружевными манжетами. Но парик  он
так  и  не надел,  предпочитая  прическу из собственных волос, делающую  его
похожим на солдата.  Подойдя  к Доне,  он поклонился  и  почтительно, как  и
подобает  гостю, поцеловал  ее протянутую  руку. Затем остановился в  дверях
гостиной и с улыбкой взглянул на нее.
     --Ужин готов, -- сказала она, только чтобы что-нибудь сказать.
     Он промолчал и двинулся вслед за  ней  в  столовую, где их уже поджидал
Уильям. На пороге он на минуту задержался, окидывая  взглядом горящие свечи,
ярко  начищенное серебро и  матово поблескивающие тарелки с  каймой из  роз.
Потом  повернулся к  хозяйке и  произнес  со своей  обычной  неторопливой  и
насмешливой улыбкой:
     --А вы не боитесь выставлять все эти соблазны перед пиратом?
     --Это не моя идея, -- пробормотала Дона. -- Я здесь ни при чем, это все
Уильям...
     --Не может быть, -- сказал француз. -- Раньше  он меня так  не баловал.
Обычно  он  ограничивался тем,  что зажаривал  кусок  мяса,  швырял  его  на
выщербленную тарелку и сдергивал чехол с одного из стульев. Верно, Уильям?
     -- Да, сэр, -- откликнулся слуга, и его круглое личико просияло.
     Дона  уселась за  стол, чувствуя, как робость  и  неловкость, возникшие
между  ними вначале,  исчезают  благодаря  присутствию  Уильяма.  Он отлично
понимал свою роль и охотно позволял хозяину и хозяйке оттачивать на нем свое
остроумие, отвечая улыбкой и легким пожатием плеч на их  шутливые реплики. К
тому  же  краб  был  весьма  недурен, салат отменно сочен, пирожные  вкусны,
земляника ароматна, а вино -- выше всяких похвал.
     --А  все-таки  Уильяму  до меня далеко,  --  заметил  француз.  --  Вот
погодите,  как-нибудь я  угощу вас  своим  коронным  блюдом --  цыпленком на
вертеле.
     --И  где же вы собираетесь его готовить? --  недоверчиво спросила Дона.
-- Уж не в  своей  ли  каюте,  этой суровой  келье отшельника?  Философия  и
кулинария как-то плохо вяжутся друг с другом.
     --Напротив, -- возразил он,  -- они прекрасно друг  друга дополняют. Но
жарить цыпленка  я буду, конечно, не в каюте, а на костре, который мы с вами
разожжем где-нибудь на берегу  ручья,  под открытым  небом. Только есть  его
нужно непременно руками. И не при свечах, а здесь же, у костра.
     --И может  быть, тогда из леса прилетит  козодой и пропоет для нас свою
песню, -- сказала она.
     --Может быть, -- с улыбкой ответил он.
     Дона представила костер, который они разожгут на берегу, у самой кромки
воды,  искры,  с  шипением  и  треском уносящиеся в  небо, аппетитный запах,
щекочущий ноздри... Наверное он будет  готовить цыпленка так же  серьезно  и
сосредоточенно, как вчера рисовал цаплю, а завтра  будет разрабатывать  план
очередной операции.
     Неожиданно она  заметила,  что Уильям  ушел,  оставив  их  вдвоем.  Она
поднялась, задула свечи и провела его в гостиную.
     --Можете закурить, если хотите, -- сказала она, показывая на камин, где
лежала забытая им табакерка.
     --Вы необыкновенно гостеприимны, -- ответил он.
     Она уселась в кресло, а он остался стоять у камина, набивая трубку и  с
интересом поглядывая вокруг.
     --Да, -- проговорил он наконец,  --  здесь многое переменилось с  зимы.
Когда я приезжал сюда  последний  раз, мебель  скрывалась под  чехлами,  а в
вазах  не  было  цветов.  Все  выглядело  уныло  и  заброшенно.  Ваш  приезд
преобразил Нэврон.
     --Все пустые дома кажутся заброшенными, -- сказала она.
     --Конечно,  --  согласился  он, -- но я  имел в виду  не  это. Я  хотел
сказать, что Нэврон выглядел бы заброшенным, если бы не вы,  а кто-то другой
нарушил его уединение.
     Она не ответила --  его  фраза  показалась ей  не  совсем понятной. Оба
помолчали, затем он спросил:
     --А, собственно говоря, почему вы сюда приехали?
     Она  подняла  руку и принялась вертеть  кисточку на подушке, лежавшей у
нее под головой.
     --Помните, вчера вы  говорили о дурной славе,  которой  пользуется  имя
Доны Сент-Колам, о сплетнях, которые идут  за ней  по пятам? А что, если мне
надоело  быть Доной  Сент-Колам?  Что,  если  мне  захотелось стать  кем- то
другим?
     --А, вот оно что, -- произнес он. -- Значит, вы просто решили удрать.
     --Уильям предупреждал меня, что вы именно так расцените мой приезд.
     --У Уильяма  большой  опыт. Он помнит, что  и  я  в свое время поступил
точно так же. Когда-то в  Бретани  жил человек по имени  Жан-Бенуа Обери. Он
был богат,  владел несколькими  поместьями, у него были  друзья, положение в
обществе  и  верный,  преданный  слуга,  которого  звали Уильям.  Но в  один
прекрасный день хозяину  Уильяма надоело быть Жаном-Бенуа  Обери и он  решил
сделаться пиратом. Он построил себе корабль и назвал его .
     --Разве можно изменить свою судьбу?
     --Как видите, можно.
     --И вы счастливы?
     --Я удовлетворен.
     --В чем же разница?
     --Разница между счастьем и удовлетворением? Сложный  вопрос, сразу и не
ответишь.  Наверное,  в  том, что  у  довольного  человека и  ум,  и  сердце
находятся в полном согласии, работают дружно и слаженно. Ум  спокоен, сердце
свободно,  оба  отлично  дополняют  друг  друга.  Ну  а  счастье...  счастье
капризно,  оно может явиться раз в жизни -- и одарить ни с чем не  сравнимым
блаженством.
     --  То   есть   вы   хотите  сказать,  что   удовлетворение   прочно  и
долговременно, а счастье зыбко и мимолетно?
     --Да, именно так! Впрочем,  у счастья много  оттенков. Я,  например, до
сих пор помню свою первую  вылазку,  когда мы  решили  захватить  английское
торговое судно. Все закончилось успешно, и мы благополучно доставили  его  в
порт. Я был по-настоящему счастлив в эту минуту. Мне удалось достичь того, к
чему я стремился, удалось, несмотря на все трудности.
     --Да, -- проговорила она, -- да... Я понимаю.
     --И таких минут, поверьте, наберется немало. Я испытываю счастье, когда
заканчиваю рисунок  и вижу, что под моим пером он обретает ту форму, которую
я хотел ему придать. Вот вам и еще один оттенок счастья.
     --Мужчинам проще, -- сказала она, -- природа создала их для творчества.
Они могут сотворить счастье своими руками, с помощью силы, ума или таланта.
     --Верно, -- ответил он, --  но и у женщин есть  свое призвание -- дети.
Воспитать  ребенка  не менее  сложно, чем  нарисовать  хорошую  картину  или
разработать план операции.
     --Вы действительно так считаете?
     --Разумеется.
     --Мне это никогда не приходило в голову.
     --Но ведь у вас есть дети?
     --Да... двое.
     --Неужели вы не чувствовали себя творцом, когда  впервые держали их  на
руках?  Неужели вы  не говорили себе: ?
Неужели вы не были тогда счастливы?
     Она задумалась, а потом с улыбкой ответила:
     --Да, пожалуй, вы правы.
     Он отвернулся и начал разглядывать безделушки, стоявшие на камине.
     --Вы слишком беспечны, -- проговорил он наконец, -- нельзя оставлять на
виду такие  сокровища, когда приглашаешь  в гости пирата. Вот эта  шкатулка,
например, стоит никак не меньше нескольких сотен фунтов.
     --Я вам доверяю.
     --Совершенно напрасно.
     --Я рассчитываю на вашу снисходительность.
     --Про меня говорят, что я не знаю снисхождения.
     Он поставил шкатулку обратно и взял в руки  миниатюру  Гарри. Некоторое
время он разглядывал ее, тихонько насвистывая, потом спросил:
     --Ваш муж?
     --Да, -- ответила она.
     Он ничего больше не  добавил  и молча водворил  портрет на место. И это
его молчание, а также то,  что он ни словом не обмолвился о достоинствах или
недостатках миниатюры, о ее сходстве с  оригиналом, неожиданно больно задело
ее. Она поняла, что он не слишком  высокого мнения  о Гарри, что он  считает
его жалким и никчемным. Ей стало досадно, что она поставила портрет на камин
и что Гарри был именно таким, каким изобразил его художник.
     --Портрет сделан  очень давно, -- проговорила она, словно оправдываясь,
-- еще до нашей свадьбы.
     --Вот как? -- произнес он.  Затем помолчал и спросил: -- А ваш портрет,
тот, что висит в спальне, написан в это же время?
     --Да, -- ответила она, -- точнее, сразу после помолвки.
     --И давно вы замужем?
     --Шесть лет. Нашей старшей дочери сейчас пять.
     --А почему вы вышли замуж?
     Она растерянно посмотрела на него --  вопрос был довольно  неожиданный.
Однако он задал его таким естественным тоном, словно речь шла  о выборе блюд
к обеду, и она, сама того  не желая, ответила ему  так просто  и честно, как
никогда не ответила бы себе самой:
     --Из любопытства. А еще потому, что у Гарри были очень красивые глаза.
     Слова ее прозвучали отстраненно, как будто их проговорил кто-то другой.
Он ничего  не  сказал -- молча отошел к  камину, сел  на стул  и  достал  из
кармана  камзола  листок бумаги. Дона  не видела этого, она  смотрела  прямо
перед собой  и  думала о прошлом. Ей вспомнилась их свадьба,  состоявшаяся в
Лондоне, и толпы приглашенных,  и то,  как Гарри, совсем еще юный и наивный,
напуганный важностью предстоящего  события, решил немного  подбодрить себя и
так надрался на  праздничном  ужине, что с  трудом дотащился до  кровати.  А
потом было  свадебное путешествие, и они колесили по Англии, подолгу гостя у
его друзей, казавшихся ей жеманными  и  неискренними. Да и сама она в те дни
сильно  изменилась: она уже ждала Генриетту,  чувствовала себя отвратительно
и, не привыкнув к недомоганиям, сделалась злой, капризной и раздражительной.
Пришлось  оставить  прежние  веселые  забавы,  долгие прогулки,  катание  на
лошадях,  и это  еще больше угнетало и  раздражало  ее.  Если  бы она  могла
побеседовать  с  Гарри,  получить от  него  помощь,  поддержку  и  утешение,
возможно, ей стало бы легче. Но утешения его выражались в основном в глупых,
вымученных шутках, которыми  он надеялся  поднять ее  дух,  и  в неумеренных
ласках, отнюдь не улучшавших ее на