,  чувство волшебства. --  В памяти  этого  старика
хранятся слова знания, слова традиции, -- пояснил как-то Милагрос.
     Только после праздника он  вскользь упомянул,  что  Камосиве был  отцом
Анхелики.
     -- То есть это твой дед? -- недоверчиво переспросила я тогда.
     Милагрос,  кивнув,  добавил:  Когда  я  родился,  Камосиве  был  вождем
Итикотери.
     Камосиве жил один в хижине, стоящей недалеко от  входа в шабоно. Он уже
не охотился и не работал на огородах; но он  никогда не оставался  без еды и
топлива. Он сопровождал  женщин  на  огороды  или  в  лес,  когда  те ходили
собирать орехи,  ягоды  и дрова.  Пока женщины  работали,  Камосиве стоял на
часах,  опершись  на  лук и прикрыв от солнца лицо надетым на кончик  стрелы
банановым листом.
     Иногда он  взмахивал рукой -- может, птице, а может, облаку, в котором,
как он полагал, жила душа Итикотери.
     Иногда он посмеивался  про себя. Но обычно он стоял неподвижно и молча,
то задремывая, то прислушиваясь к шелесту ветра в листве.
     Хотя он  никогда не  признавал моего присутствия  среди его  народа,  я
часто ловила  на себе взгляд его единственного глаза. Временами  я явственно
ощущала,  что он стремится оказаться  поближе ко мне, потому что  он  всегда
сопровождал  ту группу женщин,  в  которой была и я. И в  сумерках, когда  я
уходила  посидеть  одна  у  реки,  он был  тут  как тут,  сидя на  корточках
где-нибудь поблизости.
     Мы  остановились  в  том месте, где река  заметно  расширялась.  Темные
камни, кое-где видневшиеся  на  желтом песке,  были словно нарочно разложены
кем-то в симметричном порядке. Спокойная, укрытая тенью вода темным зеркалом
отражала    воздушные    корни    гигантского    matapalos.   Свесившись   с
девяностофутовой высоты,  они  задушили  дерево  в  смертельных  объятиях. А
зародились  эти гибельные  корни  из маленького семени, случайно занесенного
птицей  на ветку. Я  не могла сказать, какое это было дерево; скорее  всего,
сейба  (ceiba), поскольку исполненные трагического величия ветви были усеяны
шипами.
     Вооружившись  ветками  дерева  арапури, росшего  неподалеку,  несколько
женщин забрели на мелководье. С громкими пронзительными криками, взорвавшими
тишину, они стали бить ветками по воде.  Испуганная рыба  бросилась  удирать
под гниющую листву у другого берега, где остальные женщины хватали ее голыми
руками.
     Откусив рыбам головы, они швыряли трепещущие тушки в плоские корзины на
песке.
     -- Идем со мной, -- сказала одна из жен вождя. Взяв за руку, она повела
меня вверх по течению. -- Попытаем удачи с мужской снастью.
     Сопровождавших  нас  мужчин  и подростков  окружили  несколько женщин и
крикливо  потребовали, чтобы те одолжили  им на  время  свои луки  и стрелы.
Рыболовство  считалось  женским занятием. Мужчины приходили  лишь ради того,
чтобы  посмеяться  и пошутить  над ними.  И  все  же  это  была единственная
ситуация,  в которой они разрешали женщинам  пользоваться  своими  луками  и
стрелами.
     Некоторые мужчины отдали женщинам оружие, а сами резво убежали подальше
на берег, боясь, что их могут случайно поранить. К их удовольствию, ни одной
женщине не удалось подстрелить рыбу.
     -- Попробуй, -- сказал Арасуве, протягивая мне лук.
     Еще в  школе  я  занималась стрельбой из лука и не  сомневалась в своем
навыке.  Однако взяв в руки его лук, я поняла, что ничего не получится.  Я с
трудом могла натянуть тетиву, а выпуская короткую стрелу, чувствовала в руке
неуправляемую дрожь. Я сделала несколько попыток, но в рыбу так и не попала.
     -- Смело  стреляешь,  --  заметил Камосиве, подавая  мне лук  поменьше,
принадлежащий одному из сыновей Ирамамове.
     Парнишка отдал его безропотно, но с очень мрачным видом. В его возрасте
ни один мужчина не отдаст женщине свое оружие добровольно.
     --  Попробуй еще раз, -- настаивал Камосиве.  В его единственном  глазу
горел странный огонек.
     Без тени  сомнения я снова натянула лук, целясь в блестящее серебристое
тело, на мгновение замершее в воде. Я почувствовала, как лук резко  ослабел;
стрела  легко ушла  в цель. Я отчетливо услышала  ее жесткий удар  о воду  и
увидела кровавый  след.  С восторженными  криками  женщины  достали  из воды
подстреленную  рыбу.  Она была не больше  средней форели.  Я  вернула оружие
мальчику, глазевшему на меня с восхищенным удивлением.
     Я оглянулась на старого Камосиве, но того и след простыл.
     -- Я сделаю тебе маленький  лук, -- сказал  Арасуве, -- и тонкие стрелы
специально для рыбной ловли.
     Вокруг  меня  столпились  мужчины  и  женщины.  --  Ты  в  самом   деле
подстрелила рыбу? -- спросил кто-то из мужчин. Попробуй еще раз. Я не видел.
     -- Подстрелила, подстрелила, -- заверила  его жена  Арасуве,  показывая
добычу.
     -- Ахахахаха, -- воскликнул мужчина.
     -- Где ты научилась стрелять из лука? -- спросил Арасуве.
     Я, как могла, постаралась объяснить, что такое школа.
     Видя недоумевающие глаза Арасуве, я пожалела, что не сказала, что этому
меня научил отец. Попытка что-либо объяснить более чем в нескольких  фразах,
бывало, оказывалась  безрезультатной  не  только  для  меня, но  и для  моих
слушателей. И далеко  не всегда причина  крылась  в  незнании  нужных  слов.
Трудность  была скорее  в  том,  что  некоторых слов  в  их языке просто  не
существовало.  Чем  больше  я  говорила,  тем  растеряннее становилось  лицо
Арасуве.
     Хмурясь в недоумении, он  потребовал, чтобы я еще раз объяснила, откуда
знаю,  как управляться с луком и стрелами. Я  пожалела, что Милагрос  ушел в
гости в другую деревню.
     -- Я  знаю,  что среди белых  есть меткие  стрелки из  ружья, -- сказал
Арасуве. -- Но я никогда не видел, чтобы белый хорошо стрелял из лука.
     Я  сочла  за   благо  принизить   значение   моего  меткого   выстрела,
предположив, что это была чистая случайность, тем более, что так оно и было.
Арасуве,  однако,  упорно  настаивал,  что  я  умею  пользоваться  индейским
оружием. Даже Камосиве заметил, как я держу лук, громко заявил он.
     Думаю, мне все же как-то  удалось  растолковать  им, что  такое  школа,
потому  что они стали  расспрашивать, чему еще меня там  учили.  Мои слова о
том,  что выводить узоры,  которыми я  разукрашиваю свой блокнот,  меня тоже
научили  в школе, мужчины  встретили  оглушительным  хохотом. -- Плохо  тебя
учили, -- убежденно сказал Арасуве. -- Твои узоры никуда не годятся.
     -- А ты знаешь, как делать мачете? -- спросил какойто мужчина.
     --  Для этого нужны  сотни людей, -- ответила я.  --  Мачете делают  на
заводе. --  Чем  усерднее я старалась  им  объяснить, тем более косноязычной
становилась.  --  Мачете  делают  только  мужчины,  --  наконец  заявила  я,
довольная тем, что нашла понятное им объяснение.
     -- А чему ты еще научилась? -- спросил Арасуве.
     Я  пожалела, что  у  меня  с собой  нет какого-нибудь  прибора, скажем,
магнитофона или карманного фонаря, или чего-то в этом роде, чтобы произвести
на них впечатление.  И тут я вспомнила  о том, что несколько  лет занималась
гимнастикой. -- Я умею высоко прыгать, -- выпалила  я. Расчистив на песчаном
берегу  квадратную площадку, я  расставила по ее  углам корзины  с рыбой. --
Пусть сюда никто  не заходит. -- Встав в центре моей арены, я обвела глазами
окружавшие меня любопытные лица. После нескольких упражнений на гибкость они
взорвались одобрительными криками. Хотя песок не пружинил так, как ковер для
вольных упражнений, я  утешила себя тем,  что хотя  бы не  покалечусь,  если
ошибусь при приземлении.
     Я  сделала  пару  стоек на  руках, перевороты боком вперед  и  назад  и
наконец  сальто  вперед и назад. Моему приземлению было  далеко до изящества
опытного гимнаста, но меня вознаградили восторженные лица зрителей.
     -- Каким странным тебя учили вещам, -- сказал Арасуве.
     -- Сделай-ка еще раз.
     --  Такое можно делать  только один раз.  --  Я села на песок перевести
дух. Такого  представления я не  смогла  бы повторить, даже  если  бы  очень
захотела.
     Мужчины  и женщины  подошли поближе, не сводя с меня внимательных глаз.
-- А что ты еще умеешь? -- спросил кто-то.
     Я на  секунду растерялась;  я-то думала, что сделала вполне достаточно.
Чуть поразмыслив, я заявила: -- Я умею сидеть на голове.
     Их тела  затряслись  от  смеха, пока по  щекам не  покатились слезы. --
Сидеть на голове, -- все твердили они между новыми приступами хохота.
     Поставив предплечья  на землю,  я уперлась  лбом в сплетенные  пальцами
ладони и медленно подняла тело вверх.
     Убедившись,  что  держу  равновесие, я  скрестила  поднятые  ноги. Смех
умолк. Арасуве  лег  ничком на  землю, приблизив ко мне лицо. Улыбка собрала
морщинки вокруг его глаз. -- Белая Девушка, я не  знаю,  что о тебе  думать,
зато я знаю, что если пойду с тобой по лесу, обезьяны замрут на месте, чтобы
посмотреть на тебя.  И пока они будут так сидеть, я настреляю их целую кучу.
--  Он тронул мое лицо  большой  мозолистой ладонью. --  А  теперь садись-ка
обратно на  задок. Лицо у тебя  красное, словно разрисованное пастой  оното.
Как бы у тебя глаза не вылезли на лоб.
     Когда мы вернулись в шабоно, Тутеми положила передо мной на землю рыбу,
запеченную  в листьях  пишаанси.  Рыба была моей любимой едой.  Ко всеобщему
удивлению, я предпочитала ее мясу броненосца, пекари или обезьяны.
     Листья пишаанси  и соленый раствор из золы дерева курори придавали рыбе
приятный пряный привкус.
     --  Твой отец хотел, чтобы ты научилась  стрелять из лука?  --  спросил
Арасуве, подсев ко мне. И не дав мне ответить, продолжил: -- Может, он хотел
мальчика, когда родилась ты? -- Вряд ли. Он был очень рад, когда я родилась.
К тому времени у него уже было двое сыновей.
     Арасуве раскрыл  свой сверток и неторопливо подвинул  рыбу  к  середине
листа, словно глубоко размышлял над загадкой, которой не находил объяснения.
Он жестом предложил мне угоститься из его порции. Тремя пальцами я отщипнула
порядочный кусок рыбы и отправила в рот. Как того требовали правила хорошего
тона, я  слизала  сок" потекший  у меня по руке, а наткнувшись на  косточку,
выплюнула ее на землю, оставив все мясо во рту.
     --  Зачем  ты  научилась  стрелять  из  лука? --  требовательно спросил
Арасуве.
     И я, не задумываясь, ответила: -- Может быть, во мне что-то  знало, что
однажды я приду сюда.
     --  Тогда тебе надо бы  знать, что  девушки не  стреляют из лука.  -- И
коротко усмехнувшись, он принялся за еду.

     Глава 10

     Тихое лопотание дождя и голоса поющих у хижины мужчин пробудили меня от
послеполуденной дремоты.
     Тени стали длиннее, а ветер играл в верхушках склонившихся над хижинами
пальм.   Как-то  разом  хижины  наполнились  звуками   и  образами.  Повсюду
растапливались  очаги.  Вскоре  все  пропахло  дымом,  сыростью,  стряпней и
мокрыми  собаками.  Мужчины пели под дождем, не чувствуя капель, стучащих по
их  спинам,  по похожим  на маски  лицам. Их остекленевшие  от эпены  глаза,
широко  раскрытые  навстречу  лесным духам,  неотрывно  глядели  на  далекие
облака.
     Я вышла под дождь и направилась к реке. Барабанная дробь тяжелых капель
по листьям сейбы разбудила крошечных лягушек в высокой траве вдоль берега. Я
села у края воды. Не  думая о времени,  я смотрела, как расходятся по речной
глади круги от дождевых  капель, как проплывают  мимо розовые цветы,  словно
сны,  где-то   канувшие  в  забвение.  Небо   потемнело;  очертания  облаков
сливались, становясь все  более размытыми.  Деревья превратились  в безликую
массу.  Листья утратили  свои  характерные  формы  и  стали неотличимыми  от
вечернего неба.
     За спиной  у  меня  послышался тихий скулящий звук;  я  обернулась,  но
увидела  лишь чуть заметный отблеск дождя на листве. Охваченная необъяснимой
тревогой,  я  стала  подниматься  по  тропе  в  шабоно.  По  ночам  вся  моя
уверенность улетучивалась;  я  лишь  ощущала  присутствие  реки  и леса,  но
никогда  их  не понимала.  Поскользнувшись  на  раскисшей  тропе,  я  больно
ударилась  пальцем  о торчащий  корень  и снова услышала  тихий  скулеж.  Он
напомнил  мне  исполненный боли  плач  охотничьего пса  Ирамамове,  которого
разъяренный хозяин подстрелил отравленной стрелой за  то, что тот не вовремя
залаял. Раненый пес вернулся в деревню, спрятался за деревянным частоколом и
скулил  там несколько часов, пока Арасуве  не  прекратил его мучений  второй
стрелой.
     Я   тихонько   позвала.  Плач  прекратился,   и  я  явственно  услышала
болезненный  стон.  Может  быть, это  правда,  что существуют  лесные  духи,
подумала  я,  поднимаясь  во  весь  рост.  Итикотери  утверждают,  что  есть
существа, преступившие тонкую  грань, которая отделяет животное от человека.
Эти существа зовут по ночам индейцев, заманивая их  в смертельные ловушки. Я
с трудом подавила крик, -- во мраке  мне  привиделся смутный образ, какая-то
полускрытая фигура, шевелящаяся в лесной чаще в каком-нибудь шаге от меня. Я
снова  присела, сама пытаясь спрятаться, и  услышала еле  уловимое дыхание с
хриплыми всхлипами.
     В голове у меня мигом пронеслись истории о мести и кровавых  набегах, о
которых мужчины так любят рассказывать  по вечерам. Особенно мне запомнилась
история брата  Анхелики,  старого  шамана Пуривариве, который  был  вроде бы
убит, и все же не умер.
     -- Стрела  сначала  попала  ему в  живот, туда, где прячется смерть, --
рассказывал однажды вечером Арасуве.
     --  Но он не лег в  свой гамак, а  остался  стоять в центре деревенской
поляны, опираясь о лук. Он шатался, но не падал.
     -- Нападавшие словно к месту приросли,  не  решаясь выпустить  еще одну
стелу в старика, заклинавшего духов.
     Со стрелой, торчащей в месте, где  гнездится смерть, он скрылся в лесу.
Его не было много дней и  ночей. Он жил в  сумраке лесов без еды и питья. Он
пел  заклинания хекурам  зверей и деревьев,  существам, безобидным при ясном
свете  дня, но  в  ночном мраке наводящим ужас  на  тех,  кто  не  умеет ими
повелевать. Из  своего  укрытия  старый шапори  заманил  врагов  и одного за
другим перебил волшебными стрелами.
     Я  опять  услышала  хрипящие всхлипы и  поползла,  старательно  избегая
колючек.  Наткнувшись на  чью-то руку, я охнула от ужаса;  ее пальцы  крепко
сжимали сломанный лук. Я не  узнавала распростертое тело, пока  не коснулась
покрытого шрамами лица Камосиве. -- Дедуля, -- окликнула я, опасаясь, что он
уже умер.
     Он  повернулся на бок и подогнул  ноги,  как  ребенок,  ищущий тепла  и
покоя. Беспомощно взглянув, он попытался  сосредоточить на мне взгляд своего
единственного  глубоко запавшего  глаза. Он словно возвращался из  страшного
далека, из  иного  мира.  Опираясь  о  сломанный лук, он попытался встать на
ноги,  однако вцепившись  в мою  руку, с  истошным  криком рухнул  на землю.
Удержать его я не смогла. Я встряхнула его, но он даже не шевельнулся.
     Я пощупала пульс, чтобы убедиться, что он еще жив.
     Камосиве открыл глаз; в его взгляде была немая мольба.
     Расширенный  зрачок не  отражал света; словно глубокий мрачный туннель,
он, казалось,  вытягивал все силы из моего тела. Опасаясь сделать что-нибудь
не так, я  тихо, как с ребенком, заговорила с ним по-испански в надежде, что
он закроет свой жуткий глаз и уснет.
     Подхватив под мышки,  я  поволокла его к шабоно. Хотя в нем  были  лишь
кожа да  кости, его  тело,  казалось, весило целую  тонну. Спустя  несколько
минут я  была вынуждена сесть и передохнуть, не зная, жив он или мертв. Губы
его задрожали, и  он выплюнул табачную жвачку.  Темная слюна тонкой струйкой
потекла  у меня по ноге. Его глаз налился слезами. Я воткнула  жвачку ему  в
рот, но он ее  не  принял. Тогда  я взяла его  ладони  и стала тереть о свое
тело,  чтобы передать ему  немного тепла.  Он попытался что-то сказать, но я
услышала лишь невнятное бормотание.
     Какой-то подросток, спавший недалеко от входа рядом с  хижиной старика,
помог мне взгромоздить Камосиве в гамак. -- Подбрось  дров в очаг, -- велела
я одному из  глазевших  на все это мальчишек. -- И позови Арасуве, Этеву или
кого-нибудь, кто может помочь старику.
     Камосиве  открыл  рот, чтобы легче дышалось.  Неверный свет  маленького
костра  подчеркивал  его  мертвенную  бледность.  Лицо  скривилось в  жалкой
улыбке; это убедило меня, что я все сделала правильно.
     Хижина заполнилась  людьми. В  их  глазах блестели слезы,  и  по  всему
шабоно разнеслись горестные вопли.
     -- Смерть не похожа на ночную темень, -- еле слышно прошептал Камосиве.
Слова  его пали  в тишину,  ибо столпившиеся  вокруг  гамака  люди мгновенно
смолкли.
     --  Не  оставляй  нас  одних, -- застонали, громко рыдая,  мужчины. Они
заговорили  о  былой  отваге старика, об убитых им врагах,  о  его детях,  о
временах, когда он был вождем Итикотери, и том процветании и  благоденствии,
в каком пребывала при нем деревня.
     -- Я пока еще не умру. -- Слова старика снова заставили  их  умолкнуть.
-- Ваши рыдания  очень меня огорчают. --  Он  открыл  глаз  и  обвел им лица
окружающих. -- Хекуры еще живут  у меня в груди. Заклинайте  их,  ибо только
они удерживают меня при жизни.
     Арасуве,  Ирамамове  и еще  четверо мужчин  вдули друг другу  в  ноздри
эпену.  С помутневшими  глазами они завели песнопения духам,  обитающим  под
землей и над нею.
     --  Что у тебя  болит? -- спросил немного  погодя Арасуве, наклонившись
над стариком. Его сильные руки стали массировать хилую сморщенную грудь; его
губы вдували тепло в бездвижную плоть.
     --  Я только  опечален,  --  прошептал  Камосиве. --  Скоро уже  хекуры
покинут мою грудь. Это моя печаль делает меня таким слабым.
     Вместе с Ритими я вернулась в нашу хижину.  -- Он не  умрет, -- сказала
она,  утирая слезы.  -- Не знаю, почему он  хочет  так  долго жить. Он такой
старый, он уже не мужчина.
     -- А кто же он?  -- Его лицо так  съежилось, так осунулось... -- Ритими
взглянула  на меня, словно ища  подходящие слова. Она сделала неопределенный
жест рукой, будто пытаясь  ухватить нечто такое, чему не находила выражения,
и пожав плечами, улыбнулась:  -- Мужчины будут петь  заклинания  всю ночь, и
хекуры оставят старика в живых.
     Монотонный дождь,  теплый  и неустанный,  сливался  с  песнями  мужчин.
Всякий раз, просыпаясь и  садясь в гамаке, я видела их, сидящих на корточках
у очага в хижине Камосиве. Они пели  мощно и требовательно в  убеждении, что
их заклинания могут сохранить жизнь человеку, пока остальные Итикотери спят.
     Голоса стихли с  розовой грустью  зари.  Я поднялась и перешла  поляну.
Воздух был  зябкий, земля  отсырела после  дождя.  Огонь  угас, но  в хижине
держалось тепло от густого дыма. Мужчины все еще сидели тесной кучкой вокруг
Камосиве. Их лица осунулись, под глазами появились темные круги.
     Когда  я снова забралась  в гамак, Ритими встала, чтобы раздуть огонь в
очаге.  --  Похоже, Камосиве  пошел на  поправку, -- сказала я,  укладываясь
спать.
     Как-то  раз,  поднявшись  из-за  куста,  я увидела самую  младшую  жену
Арасуве  и  ее  мать,  медленно  пробиравшихся  сквозь  заросли  к  реке.  Я
потихоньку пошла следом  за женщинами. У них с  собой не было корзин -- один
лишь заостренный кусочек бамбука. Беременная женщина обхватила руками живот,
будто  держа его  на весу. Они остановились под  деревом  арапури,  где  был
расчищен подлесок, а земля устелена широкими банановыми листьями. Беременная
встала на  колени на подстилку  и обеими руками надавила на живот. Из губ ее
вырвался тихий стон, и она родила младенца.
     Я прикрыла  рот  рукой, чтобы подавить смешок. Я и  представить себе не
могла,   что  роды  могут  быть   такими  скорыми  и  легкими.  Обе  женщины
переговаривались ше