тила
Ритими, я действительно не понимала,  что происходит. Я стала наблюдать, как
шестеро  мужчин  Итикотери  пляшут  вокруг  огней.  В  их движениях не  было
привычного самозабвения, а глаза рыскали во все стороны, пристально следя за
тем, что творится вокруг. Остальные мужчины Итикотери не отдыхали в  гамаках
хозяев, а стояли у хижин.
     Пляска  утратила для меня  всякое  очарование. Тени  и голоса приобрели
иной оттенок. Ночь теперь казалась сгустившейся в зловещую тьму. Я принялась
есть  поданное угощение. -- У этого мяса горьковатый привкус, -- заметила я,
опасаясь, не отравлено ли оно.
     -- Оно горькое из-за мамукори, -- небрежно сказала Ритими. -- То  место
обезьяны, куда попала отравленная стрела, не было как следует промыто.
     Я тут же выплюнула мясо,  причем не только из  страха быть отравленной.
При одном воспоминании о варившейся в алюминиевом котле обезьяне и плавающем
на поверхности жире и обезьяньей шерсти, на меня накатила тошнота.
     Ритими  положила  кусочек  мяса  обратно  на  мою  тарелку  из  обломка
калабаша. -- Съешь, -- велела она. -- Оно не опасно, даже если горькое. Твое
тело привыкнет к яду.
     Ты разве не знаешь, что отцы всегда дают сыновьям те куски, куда попала
стрела? Если во  время набега  их ранят отравленной стрелой,  они не  умрут,
потому что их тела уже привыкли к мамукори.
     -- А я боюсь, что умру от отравленного мяса, не дождавшись, пока в меня
попадет отравленная стрела.
     -- Нет. Никто  не умирает, съев мамукори.  --  Оно должно попасть через
кожу.  --  Она взяла с моего калабаша изжеванную порцию, откусила кусочек, а
остаток воткнула в  мой разинутый рот. С насмешливой улыбкой она  поменялась
со мной тарелками. -- Я не хочу, чтобы ты подавилась, -- заявила она, доедая
обезьянью грудку с преувеличенным аппетитом. Все еще жуя, она предложила мне
взглянуть на круглолицую женщину, плясавшую у костра.
     Я кивнула, хотя  и  не поняла,  кого  она имела в  виду. У огня плясало
около десятка женщин. Все они были круглолицы, с темными  раскосыми глазами,
с пышными телами, медово светившимися в отблесках пламени.
     -- Это  та самая, которая спала с Этевой во  время нашего праздника, --
сказала Ритими. -- Я ее уже околдовала.
     -- Когда же ты это сделала? -- Сегодня днем, -- тихонько сказала Ритими
и, хихикнув, удовлетворенно добавила: -- Я выдула  око-шики, которую сорвала
у себя в огороде, на ее гамак.
     -- А  что, если в  ее гамак сядет  кто-нибудь другой?  -- Это  неважно.
Колдовство нанесет вред только ей одной, -- заверила меня Ритими.
     Разузнать побольше о колдовстве у  меня не было возможности, потому что
в этот момент пляска закончилась  и усталые улыбающиеся танцоры разошлись по
хижинам поесть и передохнуть.
     Собравшиеся  возле нас  у  очага  женщины  были удивлены тем, что  мы с
Ритими не танцевали. Пляска имела  такое же значение,  как  и  раскрашивание
тела пастой оното -- она сохраняла молодость и радость жизни.
     Вскоре на поляну вышел  вождь и громовым  голосом  объявил:  -- Я  хочу
послушать, как поют  женщины Итикотери. Их голоса радуют  мой слух.  Я хочу,
чтобы наши женщины выучили их песни.
     Женщины,  посмеиваясь,  стали  подталкивать  друг дружку.  --  Иди  ты,
Ритими, -- сказала одна из жен Ирамамове.
     -- У тебя такой красивый голос.
     Ритими не заставила просить  себя  дважды.  -- Давайте все  вместе,  --
сказала она, поднимаясь.
     Тишина воцарилась в шабоно, когда мы, обняв друг друга  за талии, вышли
на середину  поляны. Встав  лицом  к  хижине вождя,  Ритими  запела  чистым,
мелодичным голосом.  Песни  были очень короткие;  две  последние строчки  мы
повторяли хором. Остальные женщины тоже пели, но вождь настоял, чтобы именно
Ритими повторила свои песни, особенно одну, пока ее не заучили его женщины.
     Когда ветер веет  в  пальмовых  листьях,  Я  вслушиваюсь  в их грустный
шелест вместе с умолкшими лягушками.
     В высоком небе смеются звезды,  Но скрытые тучами,  они проливают слезы
печали.
     Вождь подошел к нам и, обратившись  ко  мне, сказал:--А теперь ты  спой
нам что-нибудь.
     --  Но  я  никаких песен не  знаю, --  сказала  я,  не в силах подавить
смешок.
     --  Должна  же  ты знать хоть какие-нибудь, -- настаивал  вождь. -- Мне
рассказывали, как белые люди любят петь. У них даже есть поющие ящики.
     Как говорил  еще  в третьем классе в Каракасе мой  учитель музыки: мало
того что у меня отвратительный голос, мне еще и медведь на ухо наступил. Тем
не  менее профессор  Ханс --  он  требовал, чтобы мы  его так называли -- не
остался безучастным к моему страстному желанию петь.
     Он разрешал  мне оставаться  в классе при условии, что я  буду сидеть в
последнем  ряду  и  петь   очень  тихо.  Профессор  Ханс  не   утруждал  нас
религиозными и народными песнями, которые полагалось изучать по программе, а
учил нас петь аргентинские танго тридцатых годов. Этих песен я не забыла.
     Окинув взглядом исполненные ожидания лица окружающих, я подошла ближе к
огню,  прокашлялась  и  запела,  не обращая  внимания на  то,  что  безбожно
перевираю мелодию.  В  какой-то  момент  я  почувствовала, что  очень  точно
воспроизвожу ту страстную манеру, с какой профессор Ханс распевал эти танго.
Я  прижала  руки  к груди  и  закрыла глаза,  словно захваченная трагической
тоской каждой строчки.
     Мои слушатели  были потрясены. Мокототери  и Итикотери вышли из  хижин,
чтобы лучше видеть каждый мой жест.
     Вождь долгое время смотрел на меня и наконец сказал: -- Наши женщины не
смогут научиться петь в такой странной манере.
     Потом стали петь мужчины.  Каждый  певец  выходил на середину  поляны и
стоял  там,  обеими руками  опираясь о лук.  Иногда исполнителя  сопровождал
друг,  и тогда певец опирался рукой  о плечо товарища.  Особым успехом в тот
вечер пользовалась песня, спетая юношей Мокототери.
     . Когда обезьяна прыгает с дерева на дерево, Я выпускаю в нее стрелу.
     А вниз летят лишь зеленые листья.
     Кружась, они ложатся у моих ног.
     Мужчины Итикотери не ложились спать в свои гамаки, а  беседовали и пели
с  хозяевами всю ночь.  Мы с  женщинами и детьми спали  в пустых  хижинах  у
главного входа шабоно.
     Утром я досыта наелась ананасов и плодов папайи, которые принесла мне с
отцовских огородов девушка Мокототери. Мы с Ритими обнаружили их еще раньше,
когда  ходили в кусты.  Она  посоветовала мне не просить  этих  плодов -- не
потому что так не принято,  а потому, что они еще  не созрели. Меня, однако,
вполне устраивал их кисловатый вкус, несмотря даже на легкую  боль в животе.
Многие месяцы я не  ела привычных фруктов. Бананы и пальмовые плоды были для
меня все равно что овощи. .
     -- У тебя был очень противный  голос, когда ты пела, -- сказал,  подсев
ко мне,  молодой мужчина. -- Ого-о,  песни твоей я не понял,  но она, должно
быть, ужасная.
     Онемев, я свирепо на него уставилась. Я  не знала, то  ли мне смеяться,
то ли обругать его в ответ.
     Обняв меня руками  за  шею,  Ритими расхохоталась, посмотрела искоса  и
прошептала на ухо: -- Когда ты пела, я  подумала, что от обезьяньего мяса  у
тебя разболелся живот.
     Усевшись на  корточки  в том  же месте  поляны, что  и  вчера  вечером,
мужчины  Итикотери  и Мокототери  продолжили  беседу  в  той же официальной,
освященной ритуалом манере, которая полагалась для вайямоу. Меновая торговля
была долгим и сложным  делом, во время которого равное значение  придавалось
как предметам торговли, так и обмену информацией и сплетнями.
     Ближе к  полудню кое-кто из женщин Мокототери  принялся ругать мужей за
приобретенные предметы, заявляя, что мачете, алюминиевые котелки и хлопковые
гамаки нужны им самим.  -- Отравленные  наконечники  для стрел!  --  сердито
кричала  какая-то женщина. --  Ты и  сам мог  бы их сделать, если бы не  был
таким лентяем! -- Но мужчины продолжали торговаться, не обращая ни малейшего
внимания на упреки женщин.

     Глава 13

     После  полудня  мы покинули  деревню  Мокототери с  корзинами,  полными
привычных бананов, пальмовых плодов и мяса, врученного  хозяевами  гостям на
дорогу.
     Незадолго  до темноты нас догнали  трое мужчин Мокототери. Один из них,
подняв лук,  заговорил: -- Наш  вождь хочет, чтобы Белая Девушка  осталась у
нас. --И он уставился на меня, глядя вдоль древка нацеленной стрелы.
     --  Только  трус  целится  стрелой  в  женщину,  --  сказал  Ирамамове,
становясь  впереди  меня.  --  Что  же  ты  не  стреляешь,  ты,  бестолковый
Мокототери? -- Мы пришли не сражаться, -- ответил мужчина, воз вращая лук со
стрелой в исходное положение. -- Мы давно могли  бы устроить на  вас засаду.
Мы хотим только напугать Белую Девушку, чтобы она пошла с нами.
     -- Она не может остаться у вас, -- сказал Ирамамове. -- Милагрос привел
ее в  наше шабоно. Если бы он хотел, чтобы она оставалась у вас, он и привел
бы ее к вам в деревню.
     --  Мы  хотим,  чтобы  она пошла  с  нами,  -- настаивал мужчина. -- Мы
приведем ее обратно еще до начала дождей.
     -- Если ты меня  разозлишь,  я убью тебя на  месте. -- Ирамамове ударил
себя в грудь. -- Запомни, трусливый Мокототери, что я  свирепый воин. Хекуры
у меня  в груди подчиняются  любому  моему приказу даже без эпены. Ирамамове
подошел  к троице  поближе.  --  Вы  разве  не  знаете,  что  Белая  Девушка
принадлежит  Итикотери? -- Почему ты ее сам не спросишь, где она хочет жить?
-- сказал мужчина. -- Ей понравился наш народ. Может, она хочет жить с нами.
     Ирамамове  разразился  раскатистым  смехом,  по  которому  нельзя  было
судить,  веселится он или разъярен.  Внезапно  он  оборвал  смех.  --  Белой
Девушке не нравится внешность Мокототери.  Она сказала, что все вы похожи на
обезьян.  -- Ирамамове обернулся ко мне.  В глазах  его было  такое просящее
выражение, что я чуть не захихикала.
     При виде недоуменных лиц  троих Мокототери, мне стало немного совестно.
На  минуту у меня появилось искушение опровергнуть слова  Ирамамове. Но я не
могла  не считаться с  его гневом и не  забывала  встревоженности Арасуве по
поводу  моего  похода  на  праздник.  Скрестив руки  на груди,  я  вздернула
подбородок  и,  ни на  кого  не глядя, заявила: -- Я.  не хочу  идти к вам в
деревню. Я не хочу есть и спать с обезьянами.
     Итикотери разразились громким насмешливым  хохотом.  Трое  мужчин резко
развернулись и скрылись на тропе, уводящей в заросли.
     Мы сделали привал на расчищенном  участке леса в небольшом отдалении от
реки,  где  еще  сохранились  остатки  временных жилищ. Накрывать их  новыми
листьями не стали, поскольку старый Камосиве заверил нас, что ночью дождя не
будет.
     Ирамамове ничего не ел и сидел у огня  в мрачной задумчивости. Весь  он
был напряжен, словно каждую минуту ожидал появления той же троицы.
     -- Есть опасность, что Мокототери могут вернуться? -- спросила я.
     Прежде чем ответить,  Ирамамове довольно долго молчал. -- Они трусливы.
Они знают,  что мои стрелы пригвоздят  их на месте. -- Плотно сжав  губы, он
упорно  смотрел в  землю. -- Я думаю,  как  нам  лучше  возвращаться  в наше
шабоно.
     -- Нам надо разделиться, -- предложил старый Камосиве,  не сводя с меня
единственного глаза. -- Этой ночью луны не будет; Мокототери не  вернутся. А
завтра  они,  может быть, снова потребуют  Белую Девушку. Тогда мы им сможем
сказать,  что они  ее так напугали, что она  попросила отвести  ее обратно в
миссию.
     -- Ты  отсылаешь ее  обратно?  -- полный тревоги голос Ритими  повис  в
темноте.
     --   Нет,   --  живо  ответил  старик.  Седая   щетина  на  подбородке,
единственный, не упускавший  ни малейшей мелочи глаз  и тщедушное сморщенное
тело придавали  ему  сходство  с плутоватым  эльфом. --  Этева  должен будет
вернуться в  шабоно  вместе  с Ритими  и  Белой  Девушкой  через  горы. Путь
неблизкий, зато за  ними  не  будут тащиться дети и  старики. До деревни они
дойдут всего на  день-два позже нас. Это хороший путь, по  нему редко ходят.
-- Старый Камосиве поднялся  и втянул  в себя воздух. -- Завтра будет дождь.
Сделаешь  на  ночь  укрытие,  --  сказал он Этеве,  потом  сел на  корточки,
улыбаясь  и  не  сводя с меня  своего запавшего  глаза.  --  Ты  не  боишься
возвращаться в шабоно через горы? Усмехнувшись, я покачала головой. Я как-то
не могла представить, что мне может грозить опасность.
     -- Тебе не было страшно, когда Мокототери нацелил  на  тебя  стрелу? --
спросил Камосиве.
     --  Нет.  Я  знала, что  Итикотери меня защитят.  -- Я  заставила  себя
умолчать о том, что весь этот  инцидент показался  мне скорее забавным,  чем
опасным. В тот момент я  не вполне осознавала, что несмотря на явную попытку
запугать  нас,  типичную  для  всякой  критической  ситуации,  Мокототери  и
Итикотери были совершенно серьезны в своих требованиях и угрозах.
     Старого  Камосиве  порадовал мой ответ.  Мне показалось, что доволен он
был не столько тем,  что я не  испугалась,  сколько  тем, как  я доверяю его
народу. До глубокой ночи он проговорил с  Этевой.  Ритими уснула, держа меня
за руку, со счастливой улыбкой на губах. Глядя на спящую, я понимала причину
ее радости. Несколько  дней  она  будет иметь Этеву практически  только  для
себя.
     В шабоно мужчины крайне  редко выказывали к женам нежные  чувства.  Это
считалось проявлением слабости.
     Только с детьми мужчины были откровенно нежны и  ласковы; они  баловали
их, целовали и не скупились на ласки.
     Я не  раз  видела,  как Этева и даже  свирепый  Ирамамове несли тяжелые
вязанки дров вместо своих женщин только затем, чтобы бросить их на землю при
подходе к шабоно.
     Когда поблизости не было мужчин,  Этева приберегал лакомый кусочек мяса
или плод  для Ритими  или Тутеми.  Я  видела,  как под  покровом темноты  он
прижимает  ухо к животу Тутеми послушать, как  шевелится нерожденное дитя. А
на людях он никогда даже не упоминал, что вскоре должен стать отцом.
     Этева  разбудил нас с Ритими  за несколько  часов до рассвета.  Мы тихо
вышли из лагеря и отправились вдоль  песчаного  берега  реки. За исключением
гамаков, нескольких  бананов и трех ананасов, которыми угостила меня девушка
Мокототери, в наших корзинах ничего не было. Старый  Камосиве заверил Этеву,
что  по  дороге  у  нас  будет  много  дичи.  Луны  не было, но  река  черно
поблескивала, отражая слабое свечение неба. С небольшими промежутками тишину
пронизывал  слабый крик  ночной  птицы,  возвещавший  наступление  рассвета.
Звезды одна за  другой  гасли; очертания деревьев становились  все резче  по
мере  того как розовый свет зари опускался все ниже к сумеркам  у наших ног.
Меня поразила  речная ширь, тишина вод, текущих  настолько  плавно,  что они
казались  неподвижными. Три  попугая  ара треугольником  пронеслись  в небе,
расцветив повисшие в безветрии облака красными,  синими и желтыми перьями, а
над кронами деревьев пылающим апельсином поднялось солнце.
     Широко раскрыв  рот, Этева зевнул во всю  глубину легких и сощурился --
солнечный свет был слишком ярок для невыспавшихся глаз.
     Мы  отвязали корзины.  Ритими  и я  сели на поваленное дерево  и  стали
смотреть, как Этева натягивает лук. Он медленно поднял руки и изогнул спину,
нацеливая  стрелу  ввысь.  Бесконечно  долго  он стоял  не двигаясь,  словно
каменное  изваяние с тщательно прорисованными  мускулами, и пристально следя
за пролетающими  птицами. Я не  осмеливалась спросить,  почему он так  долго
выжидал, прежде чем выстрелить.
     Я не услышала, как стрела прорезала воздух -- только  отчаянный вскрик,
растворившийся  в  трепете  крыльев.  На  мгновение попугай  комком  перьев,
скрепленных окрасившейся кровью стрелой,  завис в небе, а  потом рухнул вниз
недалеко от того места, где стоял Этева.
     Этева  развел огонь, на котором  мы зажарили ощипанную  птицу и запекли
несколько бананов. Сам он съел немного  и настоял, чтобы все остальное съели
мы, поскольку нам понадобятся силы для утомительного подъема в горы.
     Свернув  в заросли,  мы  не  стали  жалеть о ярком  солнечном свете  на
прибрежной  тропе. Тень  от  лиан  и деревьев  давала  отдых  нашим уставшим
глазам. Увядающие листья  на фоне зелени походили на  лоскутки цветов. Этева
срезал  ветки с  дикорастущего какао.  -- Из этого дерева  получаются  самые
лучшие палочки для  добывания огня, -- сказал он, счищая кору с веток острым
ножом, сделанным из нижнего резца агути. Потом  он нарезал зеленых, желтых и
фиолетовых  стручков, короткими,  лишенными  листьев ножками прикрепленных к
низкорослым стволам какао.
     Он  разрезал стручки, и мы высосали сладкую желеобразную мякоть, а бобы
завернули в листья. -- Если их поджарить, -- пояснила Ритими, -- бобы похоро
очень вкусные.  --  Интересно,  подумала я,  не напоминают  ли  они по вкусу
шоколад.
     -- Поблизости должны быть обезьяны и ласки, -- заметил Этева, показывая
мне валявшиеся на земле обгрызанные стручки. --  Они не меньше  нашего любят
плоды похоро.
     Немного дальше Этева остановился перед извилистой лианой и сделал ножом
зарубку. -- Мамукори, -- сказал он. -- Я сюда вернусь, когда мне понадобится
сделать свежий яд.
     -- Ашукамаки! -- воскликнула я, когда мы остановились под  деревом, чей
ствол покрывали блестящие,  словно  восковые  листья. Но это не  была лиана,
применявшаяся  для  сгущения кураре.  Этева  заметил,  что  те  листья  были
длинными и зазубренными. А остановился он, потому что увидел на  земле кости
разных животных.
     -- Гарпия, -- сказал он, показывая гнездо на верхушке дерева.
     --  Не  убивай птицу, --  стала просить  Ритими.  -- А  вдруг  это  дух
умершего Итикотери.
     Не обращая внимания на жену, Этева  вскарабкался  на дерево. Добравшись
до гнезда, он  вытащил белого  пушистого птенца  и  под громкие крики матери
сбросил  его  на землю. Затем, крепко опершись  о ствол и ветви  дерева,  он
прицелился в кружащую над ним птицу.
     -- Я  рад, что подстрелил  эту птицу, --  сказал Этева, подгоняя  нас к
тому месту, куда сквозь ветки рухнула убитая гарпия. -- Она ест только мясо.
-- И повернувшись к Ритими, он тихо добавил: -- Я  слушал ее крик, перед тем
как  выпустить стрелу -- это  не был голос духа. -- Он выщипал  мягкие белые
перья из  грудки птицы и  длинные серые из  ее крыльев, затем завернул  их в
листья.
     Сквозивший  сквозь листву полуденный жар  нагнал на меня такую дремоту,
что  мне отчаянно захотелось спать. У Ритими под глазами были  темные круги,
словно  она мазнула по нежной коже углем. Этева замедлил шаг и, ни слова  не
говоря, направился к реке. Мы долго стояли  в широком мелководье,  отупев от
зноя и  слепящего света. Мы  смотрели на отражения деревьев и облаков, потом
улеглись на  ярко-желтой песчаной отмели посреди реки. От танина затопленных
корней синева выцвела в зелень и красноту.
     Все замерло --  каждый  листик, каждое облачко. Даже висящие над  водой
стрекозы казались неподвижными  в прозрачном трепете крыльев. Перевернувшись
на  живот, я опустила руки  на водную гладь,  словно могла  удержать  полную
истомы  гармонию  между  речным отражением и сиянием небес. Я  скользнула на
животе, пока мои губы не коснулись воды, и стала пить отраженные облака.
     Две цапли, взлетевшие было при  нашем  появлении,  вернулись на прежнее
место. Стоя на своих длинных  ногах, с шеями, спрятанными в пышных плюмажах,
они наблюдали за нами из-под полуприкрытых век.  Я увидела, как, поблескивая
над  водой, взбрасывались  ошалевшие от зноя  серебристые тела. --  Рыба! --
воскликнула я, и всю мою сонливость как ветром сдуло.
     Посмеиваясь, Этева указал стрелой на пролетавшую мимо  стайку крикливых
попугаев. -- Птицы! -- крикнул  он  и потянулся  за висящим у него за спиной
бамбуковым  колч