корзину на землю  и села рядом со мной. Меня распирало
любопытство, но я знала, что спрашивать о том, что она делала, бесполезно.
     -- Не трогай этого пучка в моей корзине, -- сказала она немного погодя,
не удержавшись от смеха. -- Я знаю, что ты за мной подсматривала.
     Я  почувствовала, что  краснею,  и улыбнулась.  --  Ты стащила  табак у
Этевы? -- Нет, -- сказала она в притворном ужасе. -- Он так хорошо знает все
свои листочки, что сразу заметил бы пропажу.
     -- А мне показалось, что я  видела тебя  на его  грядке, --  заметила я
небрежно.
     Приподняв банановые листья  в своей корзине,  Ритими сказала: -- Я была
на  своем  участке.  Видишь,  я  взяла  несколько  веточек  волшебной  травы
око-шики, -- прошептала она. -- Я приготовлю очень сильное зелье.
     -- Ты собираешься кого-то  лечить? -- Лечить! Ты  что,  не знаешь,  что
лечит только шапори? -- Чуть  склонив голову набок,  она немного подумала  и
продолжила: -- Я собираюсь околдовать ту женщину, которая переспала с Этевой
во время праздника, -- заявила она с улыбкой.
     --  А может  быть,  тебе  надо  бы  приготовить  зелье  и для Этевы, --
спросила  я,  заглянув ей в лицо.  Его изменившееся  выражение  застало меня
врасплох. Рот ее  сжался в ниточку, глаза сузились.  -- В конце  концов,  он
виноват  не меньше, чем  та  женщина, -- пробормотала я извиняющимся  тоном,
чувствуя себя неуютно под ее жестким взглядом.
     -- Ты разве  не видела, как эта баба бесстыдно с  ним заигрывала? --  с
упреком сказала Ритими. -- Ты разве не видела, как непристойно вели себя все
эти  женщины, пришедшие в  гости?  --  Ритими  довольно комично вздохнула  и
добавила с нескрываемым разочарованием: -- Иногда ты бываешь такой дурехой.
     Я не  знала,  что сказать.  По  моему убеждению,  Этева был виноват  не
меньше  той  женщины.  Не  придумав ничего лучше,  я  улыбнулась.  Впервые я
застала Этеву  в компрометирующей  ситуации совершенно случайно. Каждое утро
на заре  я, как  и все, выходила из хижины облегчиться.  Я  всегда  заходила
подальше в  лес,  за место,  отведенное для  отправления естественных  нужд.
Однажды утром я, вздрогнув от неожиданности, услышала тихий стон. Решив, что
это какой-нибудь  раненый  зверь, я как можно  тише  поползла на  звук,  и в
полном изумлении, вытаращив глаза,  увидела Этеву, лежащего на самой младшей
жене  Ирамамове. Он,  глупо  улыбаясь,  глянул  мне  в  лицо, но не слезая с
женщины, продолжал делать свое дело.
     В тот же день немного позже  Этева угостил меня найденным в лесу медом.
Мед был редкостным лакомством, и  им  делились  далеко  не  так  охотно, как
всякой другой едой.
     Напротив, мед, как правило, поедался на том же месте, где был найден. Я
поблагодарила Этеву за угощение, полагая, что получила взятку.
     Сладкого мне  постоянно  не  хватало.  Я уже не брезговала  есть  мед с
сотами, пчелами, личинками, куколками  и пыльцой, как  это делали Итикотери.
Стоило  Этеве  принести в дом  мед, как я садилась рядом с ним и до  тех пор
жадно  смотрела на вязкое месиво,  напиханное пчелами  в  различных  стадиях
развития, пока он не угощал меня кусочком. Мне даже  не  приходило в голову,
что по его мнению, я наконец усвоила, что жадно смотреть на желаемый предмет
или открыто попросить его как раз  и считается хорошим тоном. Однажды, желая
напомнить ему, что знаю о его любовных похождениях, я спросила, не боится ли
он, что его снова огреет по голове чей-нибудь разъяренный муж.
     Этева уставился на меня в полном недоумении. -- Это все потому, что  ты
ничего толком не знаешь, иначе ты бы таких вещей не  говорила. -- В его тоне
послышалась  отчужденность, и он высокомерно отвернулся к группе подростков,
заострявших бамбуковые щепки для наконечников к стрелам.
     Бывали и другие ситуации, причем не всегда случайные, когда я заставала
Этеву в момент прелюбодеяния.
     Вскоре стало  очевидно, что  раннее утро  --  это  не  только время для
удовлетворения  низменных  телесных  нужд,  но  и  самая  удобная  пора  для
внебрачных связей.  Мне стало ужасно  интересно, кто кому  наставляет  рога.
Сговариваясь  накануне  вечером,  парочки  на рассвете  скрывались  в густых
зарослях. Спустя несколько часов  они как ни в чем не бывало возвращались по
разным тропинкам, зачастую неся орехи, плоды, мед, а иногда даже топливо для
очагов. Некоторые мужья,  узнав о проделках жен, реагировали довольно бурно,
даже колотили их, как это на  моих глазах сделал Ирамамове.  Другие, отлупив
жен,  требовали еще и дуэли с виновником, что временами  приводило к крупной
драке, в которую ввязывались и другие.
     Мои раздумья были  прерваны словами Ритими: --  Ты почему  смеешься? --
Потому что ты права, -- ответила я. -- Иногда я действительно бываю дурехой.
-- До меня внезапно дошло, что Ритими знает о похождениях  Этевы. Даже может
быть, всем  и  каждому в  шабоно известно, что  происходит. И  разумеется, в
первый раз Этева угостил меня медом  по чистому совпадению. И только  я одна
отнеслась к этому с подозрением, считая себя соучастницей.
     Ритими обняла меня за шею,  влепила в щеку смачный поцелуй  и заверила,
что никакая я не дуреха, а  просто очень многого не знаю. Она пояснила,  что
до тех пор, пока  знает,  с кем  у Этевы связь, ее не особенно тревожат  его
любовные  похождения. Само  собой,  радости  это ей  не  доставляло,  но она
считала, что  пока это  кто-нибудь из их шабоно, она  в определенной степени
владеет ситуацией.
     Выводила ее из себя вероятность того, что Этева может взять себе третью
жену из другой деревни.
     -- А  как  ты собираешься околдовать эту женщину? -- спросила я.  -- Ты
сама  приготовишь   снадобье?  Поднимаясь  на   ноги,   Ритими  самодовольно
улыбнулась. -- Если  я тебе сейчас  расскажу, колдовство не  подействует. --
Она помолчала, в  глазах  ее светилось лукавство. -- Я  расскажу тебе, когда
уже  околдую  эту бабу.  Вдруг  тебе  тоже когда-нибудь  понадобится кого-то
околдовать.
     --  Ты собираешься  ее убить? --  Нет. У меня на это духу не хватит, --
ответила  она. --У  этой  бабы  будет  болеть поясница,  пока  не  сделается
выкидыш. -- Ритими  забросила  корзину  за плечи и  направилась к  одному из
немногих деревьев, оставленных нетронутыми у ее  табачного участка. -- Идем,
перед тем, как идти на реку купаться, мне надо передохнуть.
     Я  немного постояла, пока  отошли затекшие мышцы,  и двинулась  за ней.
Ритими  села на землю,  прислонившись к  мощному  стволу  дерева. Его листья
раскрытыми ладонями заслоняли нас от солнца, давая прохладную тень.
     Покрытая толстым слоем листвы земля была мягка. Положив голову на бедро
Ритими,  я  стала  смотреть  в  небо,  казавшееся  прозрачным  в своей  чуть
выгоревшей голубизне. За  нашими  спинами ветерок тихо шелестел в тростнике,
словно не желая будоражить предполуденный покой.
     --  Шишка  уже  прошла,  -- сказала Ритими,  пройдясь  пальцами по моим
волосам. --  Да и на  ногах  никаких  шрамов  не  осталось, --  добавила она
насмешливо.
     Я  сонно  ей  поддакнула.  Ритими  посмеивалась  над  моими  опасениями
серьезно заболеть от того, что сама она считала незначительным повреждением.
Одного того,  что Пуривариве выволок меня в  безопасное  место, уверяла она,
вполне достаточно, чтобы гарантировать выздоровление.
     Тем  не менее я опасалась,  что порезы на  ногах  могут  загноиться,  и
настояла на том, чтобы она ежедневно обмывала их кипяченой водой. В качестве
дополнительной  предосторожности  старая Хайяма  втерла  в  ранки порошок из
сгоревшего муравейника, объявив, что это природное дезинфицирующее средство.
Никаких осложнений от этого жгучего порошка у меня не было, а  порезы быстро
зажили.
     Сквозь полуприкрытые веки я смотрела на залитую светом и воздухом  ширь
раскинувшихся перед  нами  огородов. Потревоженная криками, доносившимися  с
дальнего конца огородов, я открыла глаза. Из-под огромных банановых листьев,
казалось,  возник  из   ничего  Ирамамове,  прокладывая  дорогу  в  небо.  Я
зачарованно стала смотреть, как он карабкается по усеянному колючками стволу
пальмы раша. Чтобы не пораниться о шипы, он  действовал с помощью  двух  пар
крестообразно  связанных шестов, поочередно переставляя  их  по  стволу. Без
всяких  усилий, плавными движениями он, становясь попеременно  на  одну пару
шестов, поднимал другую все выше и выше, пока не добрался до желтых гроздьев
раша самое меньшее в  шестидесяти футах над  землей. На мгновение он исчез в
перистых  листьях, серебристой  аркой реющих в небе. Срезав плоды, Ирамамове
привязал  тяжелые гроздья  к длинной лиане  и  спустил их  на  землю. Затем,
неторопливо спустившись по стволу, он исчез в зелени бананов.
     -- Я  люблю эти  плоды, если их  сварить; по вкусу они похожи на...  --
сказала я и только теперь сообразила, что не знаю перевода слова "картошка".
Я села.  Склонив набок голову и чуть приоткрыв рот,  Ритими крепко спала. --
Идем купаться, -- позвала я, пощекотав ей нос травинкой.
     Ритими  уставилась  на меня  невидящим  взглядом;  у  нее  был  немного
растерянный  вид,  как  у  человека, только что  видевшего сон.  Она  лениво
поднялась, зевая и  потягиваясь,  как кошка.  --  Да, идем, -- сказала  она,
вешая корзину за плечи. -- Вода унесет прочь мой сон.
     --  Тебе приснилось  что-то  плохое? Она задумчиво на меня посмотрела и
отвела  волосы со  лба. -- Ты стояла одна на  вершине  горы, -- сказала  она
неуверенно, словно припоминая. -- Тебе  не  было страшно, но  ты плакала. --
Взглянув пристальнее, Ритими добавила: -- А потом ты меня разбудила.
     Как только мы свернули на тропу к реке, нас догнал Этева. -- Достань-ка
листьев пишаанси, -- велел он Ритими и повернулся ко мне: -- Идем со мной.
     Я пошла  следом  за ним через вновь расчищенный  участок  леса, где уже
была  высажена банановая рассада  и  среди щепок от срубленных деревьев  уже
проглядывали первые ростки. Расстояние между ними выдерживалось от десяти до
двенадцати футов,  что  позволяло взрослым  растениям  не затенять в будущем
друг друга, а лишь касаться листьями.
     Всего  несколько   дней  назад  Этева,   Ирамамове   и  прочие  близкие
родственники  Арасуве помогали  ему  отделять боковые  побеги  от  огромного
материнского бананового корня.
     С помощью  сплетенной  из лиан  и толстых  листьев и снабженной лямками
волокуши они притащили тяжелые отростки к месту новой посадки.
     -- Ты что, нашел мед? -- спросила я с надеждой в голосе.
     -- Не мед, -- ответил Этева, -- а кое-что ничуть не  хуже. -- Он указал
туда, где  стояли Арасуве и двое  старших его сыновей. Они по очереди пинали
ногами старое банановое  дерево. Из  многослойного зеленого  ствола  сотнями
выпадали личинки.
     Как только Ритими вернулась из леса с листьями пишаанси, мальчики стали
подбирать извивающихся червей и складывать на грубые широкие листья. Арасуве
развел  маленький  костер.  Один из его сыновей,  крепко  упершись ногами  в
землю,  держал  овальную  по  форме  деревяшку,  в то  время  как  Арасуве с
поразительной   скоростью  вращал  между  ладонями  зажигательную   палочку.
Воспламенившаяся древесная труха подожгла термитник, поверх которого уже был
набросан сухой хворост.
     Ритими обжаривала  личинок  не больше  минуты, пока листья  пишаанси не
чернели и не становились ломкими.
     Раскрыв один сверток, Этева  послюнил указательный палец, обкатал его в
жареных  личинках  и преложил все  это мне. -- Это вкусно, --  настаивал он,
видя, как я отворачиваюсь. Пожав плечами, он дочиста облизал палец.
     Ритими с набитым ртом тоже взялась меня уговаривать снять пробу. -- Как
ты можешь говорить, что  они тебе не нравятся, если ты их даже не пробовала?
Взяв  двумя  пальчиками сероватую, еще  теплую личинку, я положила ее в рот.
Они ничем  не отличаются от улиток, говорила я  себе, или от жареных устриц.
Но когда я попыталась проглотить личинку, она прилипла к языку.
     Вынув  ее  изо рта,  я подождала,  пока наберется  достаточно  слюны  и
проглотила  личинку,  словно  пилюлю. --  По утрам  я  не ем  ничего,  кроме
бананов, -- заявила я Этеве, подсунувшему мне сверток с личинками.
     -- Ты же работала на огороде, -- сказал он. -- Тебе  надо поесть. Когда
нет мяса, вполне сойдет и такое. -- И он напомнил, что мне нравились муравьи
и сороконожки, которыми он меня иногда угощал.
     При виде его полного  надежды лица у меня не хватило духу сказать,  что
они мне  нисколечко не нравились,  хотя  сороконожки и напоминали  по  вкусу
хорошо прожаренные кусочки овощей. С трудом пересилив себя, я проглотила еще
несколько жареных личинок.
     Следом за мужчинами мы с Ритими двинулись через лес к реке. Плескаясь в
воде,  ребятишки  пели  песню про тапира,  который упал в  глубокий  омут  и
утонул. Мужчины и женщины растирались листьями;  их тела гладко  и золотисто
блестели  на солнце. Сверкающие капли на  кончиках темных волос играли в его
лучах, как алмазные бусины.
     Старая Хайяма жестом велела  мне сесть рядом с ней на  большом валуне у
края воды. Подозреваю, что я стала предметом особых забот бабки Ритими, и та
сочла делом своей чести во что бы то ни стало меня откормить. Хайяма пеклась
о том, что бы мне всегда было чем перекусить в любое время дня, впрочем, как
и всем детям в шабоно, которых хорошо  кормили,  чтобы они  росли крепкими и
здоровыми.
     Она  всячески  потакала моей  неутолимой  страсти  к  сладостям. Стоило
кому-нибудь  найти сладкий густой  светлый мед нежалящих  пчел,  -- а только
такой и давали детям, -- как старая Хайяма заботилась  о том, чтобы мне дали
хотя бы попробовать. Если в  шабоно приносился мед  от  черных жалящих пчел,
Хайяма тоже добывала для меня кусочек.
     Таким медом лакомились только взрослые, так как, по мнению Итикотери, у
детей  он  может вызвать  тошноту и даже  смерть.  В то  же  время Итикотери
считали, что не будет никакой беды, если я буду есть оба вида, поскольку они
никак не могли для себя решить, взрослая я или ребенок.
     -- Съешь  вот это, -- предложила мне Хайяма несколько плодов сопаа. Эти
зеленовато-желтые плоды были величиной с лимон. Я разбила их камнем (пытаясь
на манер Итикотери разгрызать  плоды и орехи, я уже сломала зуб) и  высосала
сладкую  белую мякоть, выплюнув коричневые  семечки.  Липкий сок склеил  мне
пальцы и рот.
     Маленькая  Тешома забралась  ко  мне  на спину, а  на голову  водрузила
ручную  обезьянку-капуцина,  с  которой не расставалась ни днем,  ни  ночью.
Зверек обвил мне шею длинным хвостом так крепко, что я чуть не задохнулась.
     Одна мохнатая лапка вцепилась в мои волосы, а другая замельтешила перед
лицом, стараясь выхватить у меня плод.  Боясь проглотить обезьяньи шерстинки
и  вместе  с  ними  вшей,  я  попыталась  стряхнуть зверька.  Но Тешома и ее
любимица радостно завопили, решив, что я с ними играю. Тогда, опустив ноги в
воду, я попробовала  стащить через голову майку. От неожиданности  девочка и
обезьянка отскочили в сторону.
     Ребятишки повалили меня на песок и сами плюхнулись рядом.  Хихикая, они
один за  другим стали прохаживаться у меня по спине, а я полностью предалась
благостному ощущению маленьких прохладных ступней на моих наболевших мышцах.
Напрасно я пыталась уговорить  женщин помассировать мне шею,  плечи  и спину
после  многочасовой работы  на огородах. Как  бы я ни старалась показать им,
что  это хорошо  для тела, они давали мне понять, что хотя им и нравятся эти
прикосновения, но массажем занимается только шапори, когда человек болен или
околдован. К счастью, они ничего не имели против того, чтобы  дети топтались
у меня по спине. Для Итикотери было совершенно непостижимо, чтобы кто-то мог
получать удовольствие от такого варварского обращения.
     Рядом  со мной  села  на  песок Тутеми  и  стала  разворачивать сверток
пишаанси,  который  дала  ей  Ритими. Ее огромный  живот  и  набухшие груди,
казалось, удерживались на месте только туго натянутой кожей.  Она никогда не
жаловалась на боли или  тошноту; не бывало  у нее  и никаких причуд с  едой.
Напротив, для беременной женщины существовало столько табу по части еды, что
я часто недоумевала,  как они при этом умудряются рожать здоровых младенцев.
Им не разрешалось есть крупную  дичь. Единственным источником белка для  них
были насекомые, орехи, личинки, рыба и определенные виды мелких птиц.
     -- Когда у тебя будет ребенок? -- спросила я, погладив ее живот.
     Сосредоточенно  сдвинув брови, Тутеми на какое-то  время задумалась. --
Эта луна придет и уйдет; другая придет и уйдет;  потом придет еще одна, и до
того, как она исчезнет, я рожу здорового сына.
     Я усомнилась.  По ее подсчетам оставалось еще три месяца.  А по  моему,
она готова была вот-вот родить.
     -- Выше по реке есть  рыба, такая, как ты любишь, -- сказала, улыбаясь,
Тутеми.
     -- Я сейчас быстренько поплаваю, а потом пойду с тобой ловить рыбу.
     -- Возьми меня с собой плавать, -- стала упрашивать меня Тешома.
     -- Тогда оставь обезьянку на берегу, -- сказала Тутеми.
     Тешома  усадила обезьянку на  голову  Тутеми и рысью пустилась за мной.
Визжа от удовольствия,  она  устроилась в воде  на  моей спине,  ухватившись
руками за  плечи. При каждом гребке я полностью неспешно расправляла руки  и
ноги, пока мы не доплыли до заводи на другом берегу.
     -- Хочешь нырнуть на дно? -- спросила я.
     -- Хочу, хочу! -- закричала она, возя мокрым носиком по моей щеке. -- Я
буду держать глаза открытыми, я  не буду дышать, я буду крепко держаться, но
не так, чтобы ты задохнулась.
     Вода была не слишком глубока. Смутно различимые  сероватые,  красные  и
белые камешки ярко светились в янтарном песке, несмотря на затенявшие заводь
деревья.
     Почувствовав, как сжались у меня на шее ручки Тешомы, я быстро всплыла.
     -- Выходи! --  прокричала Тутеми, едва  завидев наши головы. -- Мы тебя
ждем. -- Она указала на стоящих рядом с ней женщин.
     -- Я сейчас ухожу обратно в шабоно, --  сказала Ритими. -- Если увидишь
Камосиве, отдай  ему  вот  это. -- Она  протянула мне  последний  оставшийся
сверток с личинками.
     Я   пошла  следом  за  женщинами  и  несколькими  мужчинами  по  хорошо
протоптанной  тропе. Вскоре  мы  встретили  стоявшего  на  дороге  Камосиве.
Опершись на лук, он, казалось, крепко спал. Я положила сверток у его ног.
     Старик  открыл  свой  единственный  глаз;  яркое  солнце заставило  его
сощуриться, превращая в гримасу покрытое морщинами лицо. Он поднял личинки и
медленно начал есть, переступая с ноги на ногу.
     Взбираясь  вслед  за  Камосиве  на  невысокий,  густо  заросший холм, я
удивлялась непринужденной ловкости его движений. Никогда не глядя  под ноги,
он, однако, ни разу не наткнулся на колючки и корни.
     Тщедушный,  весь  какой-то  иссохший,  он  казался  мне самым  глубоким
стариком, которого я когда-либо видела.
     Волосы у него не были ни черными, ни с проседью, ни совсем седыми;  это
была неопределенного  цвета свалявшаяся  копна,  которую явно не расчесывали
годами. Волосы, однако, были короткими, словно их время от времени стригли.
     Может быть, они просто перестали  расти, решила я, как и щетина у  него
на подбородке, всегда бывшая  одной и той же длины. Шрамы на сморщенном лице
были  от удара  палицы,  лишившего  его глаза.  Говорил он тихим  бормочущим
голосом, так что о содержании его речей приходилось лишь догадываться.
     По  ночам он часто  стоял в центре деревенской поляны  и  целыми часами
беспрерывно  что-то  говорил. У  его ног  сидели на  корточках дети, которые
поддерживали разведенный для него огонь. В его сиплом  голосе таились сила и
нежность,  казалось,  несовместимые   с  его   внешностью.  В  его   словах,
разлетавшихся   в   ночь,  всегда  было  ощущение  чегото  насущно  важного,
предупреждения  о  чем-то