ущих ног, что я
упала.  А  потом  была  темнота, помеченная искорками  света,  влетающими  и
вылетающими у меня из головы, словно ночные светляки.
     Потом я смутно осознала, что кто-то оттаскивает меня подальше от топота
пляски  и  укладывает  в  гамак. Я  с  огромным усилием  открыла  глаза,  но
склонившаяся надо мной фигура была как в тумане. На лице и затылке я ощутила
легкое прикосновение чуть дрожащих рук. На мгновение мне показалось, что это
Анхелика.  Но  услышав  этот ни на что не  похожий  голос, идущий из глубины
живота, я поняла, что это старый шаман Пуривариве распевает свои заклинания.
Я попыталась сосредоточить на нем взгляд, но  его  лицо оставалось размытым,
словно видимое сквозь толстый слой воды. Я хотела  спросить его, где он был,
почему я не видела  его с первого  дня праздника, но слова  оставались  лишь
образами у меня в голове.
     Не знаю, то ли я потеряла сознание, то ли спала,  но когда я  очнулась,
Пуривариве  уже не было.  Вместо  него я увидела лицо Этевы, склоненное надо
мной так низко, что я могла бы потрогать  красные круги на его  щеках, между
бровями и в уголках глаз. Я протянула  руки. Но рядом уже никого не было.  Я
снова  прикрыла глаза; в голове,  словно  в  черной  пустоте, красной вуалью
плясали круги.  Я  покрепче зажмурилась, пока это видение не рассыпалось  на
тысячи осколков. Огонь  в  очаге разожгли снова; он  наполнил хижину  уютным
теплом, а меня словно спеленало плотное покрывало дыма. Вырванные из темноты
пляшущие тени  отражались  в  золотистом  налете  на  свисающих  со  стропил
калабашах.
     Весело  смеясь, в хижину вошла  старая Хайяма и уселась  возле  меня на
земляной пол. --  Я  думала, ты будешь спать до утра.  -- Подняв  обе руки к
моей голове, она стала ощупывать ее,  пока не отыскала шишку,  вздувшуюся за
ухом.  --  Большая, --  заметила  она. Ее иссохшее лицо выражало  сдержанную
грусть;  в глазах  теплился тихий  ласковый свет. Я  села в  лубяном гамаке.
Только теперь до меня дошло, что я нахожусь не в хижине Этевы.
     -- Ирамамове,  --  сказала Хайяма,  опередив мой вопрос. -- Его  хижина
была ближе всех, вот Пуривариве и  притащил тебя сюда после того,  как  тебя
толкнули на чьюто дубинку.
     Луна уже высоко  забралась в небо. Ее бледный мерцающий свет  сеялся на
поляну. Пляски закончились, но в воздухе все еще висела неуловимая дрожь.
     Крича и  ударяя стрелами о  луки,  несколько  мужчин  встали полукругом
перед хижиной.  Ирамамове  и один из его гостей шагнули в  центр группы живо
жестикулирующих мужчин. Я не могла сказать, из какой деревни был этот гость,
так как совершенно запуталась в разных  группах, приходивших  и  уходивших с
начала праздника.
     Ирамамове крепко уперся ногами в землю и поднял левую руку над головой,
выпятив  грудь.  -- Ха, ха, ахаха, аита,  аита! --  прокричал он, притопывая
ногой. Этим бесстрашным кличем он вызывал противница нанести ему удар.
     Молодой гость отмерил  вытянутой рукой расстояние до тела Ирамамове; он
несколько раз  замахивался,  и наконец, его сжатый кулак нанес мощный удар в
левую сторону груди Ирамамове.
     Потрясенная,  я сжалась  всем телом. На  меня накатила  тошнота, словно
боль прошила  мою собственную грудь.  --  Почему они дерутся? -- спросила  я
Хайяму.
     -- Они не дерутся, --  смеясь, ответила та. --  Они хотят услышать, как
звучат  хекуры,  жизненные  сущности,  обитающие  у них в  груди. Они  хотят
слышать, как при каждом ударе вибрируют хекуры.
     Толпа  взорвалась  подбадривающими  криками. Бурно дыша от возбуждения,
юный гость  отступил и ударил Ирамамове еще  раз. С  презрительно вздернутым
подбородком,  твердым  взглядом,  замерев в гордой стойке, Ирамамове  принял
одобрительные,  возгласы  мужчин.  Только после  третьего  удара  он изменил
стойку. На мгновение его губы  скривились в одобрительной усмешке, и тут  же
снова  появилась ухмылка  презрения и  равнодушия.  Постоянное  притопывание
ногой,  как объяснила  мне  Хайяма,  выражало не что  иное, как раздражение:
противник еще не нанес ему достаточно сильного удара.
     С  нездоровым  оттенком  праведного  удовлетворения  я  надеялась,  что
Ирамамове хорошенько прочувствует каждый удар. Поделом ему, думала я. Увидев
однажды, как он колотит свою жену, я стала испытывать к нему все нарастающую
неприязнь.  И все же я не могла не восхищаться тем,  как он  храбро держится
среди этой толпы.  В его прямой, как стрела, спине, в том, как он выпячивает
разукрашенную ссадинами грудь, было что-то по-детски задиристое. Его круглое
плоское лицо с узким лбом и  распухшей верхней губой казалось таким ранимым,
когда он в упор глядел на стоящего перед ним молодого противника.
     Интересно, подумала я, не выдает ли его чуть дрогнувший взгляд, что ему
крепко досталось.
     Четвертый  удар  с  сокрушительной силой  врезался  ему  в  грудь.  Его
отголоски походили на катящиеся по реке камни во время бури.
     --  Пожалуй,  я  слышала  его хекуры,  -- сказала я,  уверенная,  что у
Ирамамове сломано ребро.
     --  Он  ваитери!  --  хором  воскликнули  Итикотери  и  их  гости.  Они
восторженно запрыгали на корточках, колотя над головой стрелами о луки.
     -- Да. Это  храбрец, --  повторила  Хайяма, не сводя  глаз с Ирамамове.
Тот,  весьма  довольный  тем,  как  мощно  прозвучали   его  хекуры,  стоял,
выпрямившись в толпе приветствовавших его  мужчин,  а  его покрытая синяками
грудь раздувалась от гордости.
     Успокоив зрителей,  вождь Арасуве шагнул  к брату. -- А теперь ты прими
удар Ирамамове, -- сказал он тому, кто нанес ему четыре удара.
     Гость  встал  перед  Ирамамове в  такую  же задиристую  позицию.  Кровь
брызнула  у  него  изо рта, когда он  рухнул  на  землю под  третьим  ударом
Ирамамове.
     Ирамамове высоко подпрыгнул  и  пустился  в пляс  вокруг упавшего.  Пот
блестел на его лице, на вздувшихся  мускулах шеи и плеч. Но голос его звучал
ясно, звеня радостью,  когда он воскликнул: --  Ай, ай,  айайайай, айай! Две
женщины из числа  гостей  отнесли побитого в  пустой гамак  рядом  с тем,  в
котором сидели мы с Хайямой.
     Одна из них  плакала; другая склонилась над мужчиной и стала отсасывать
кровь и слюну из его рта, пока тот не задышал короткими медленными вздохами.
     Ирамамове вызвал еще одного гостя нанести ему удар.
     После первого он  упал  на колени и в таком положении потребовал, чтобы
противник ударил еще раз. После следующего  удара изо рта у  него показалась
кровь. Гость присел на корточки лицом к Ирамамове. Они обхватили друг  друга
руками и крепко обнялись.
     -- Ты хорошо  ударил, -- едва слышно прошептал Ирамамове. -- Мои хекуры
полны жизни, могущественны  и счастливы.  Пролилась наша кровь. Это  хорошо.
Наши сыновья вырастут крепкими. Наши  огороды и  лесные плоды будут зреть до
сладости.
     Гость  выразил примерно  те же мысли. Поклявшись в  вечной  дружбе,  он
пообещал Ирамамове мачете, приобретенное у индейцев, живущих у большой реки.
     -- А вот на  это надо будет посмотреть внимательно, -- сказала  Хайяма,
выходя из  хижины.  В числе мужчин, вышедших  в  круг  для следующего раунда
ритуальных ударов, был ее самый младший сын.
     Я  не  хотела  оставаться  с  побитым гостем  в  хижине Ирамамове.  Две
женщины, которые его принесли, вышли просить пришедшего с ними шамана, чтобы
тот приготовил какое-нибудь снадобье, чтобы снять боль в груди раненого.
     Перед  глазами  у  меня все поплыло, когда я встала на ноги. Я медленно
прошла  через  пустые  хижины, пока  не  добралась  до  хижины Этевы.  Там я
растянулась в своем хлопковом гамаке, и надо мной  сомкнулась жуткая тишина,
словно я погрузилась в легкое забытье.
     Меня  разбудили рассерженные крики. Кто-то говорил: -- Этева, ты спал с
моей женщиной без  моего разрешения!  -- Голос прозвучал  так близко, словно
над  самым моим ухом. Перед  хижиной  собралась группа мужчин  и  хихикающих
женщин. Этева,  неподвижно стоя  в  толпе с  лицом, похожим на непроницаемую
маску, не отвергал обвинения.  Внезапно он  крикнул: -- Ты  и твоя семья все
три  дня жрали, как  голодные  собаки! --  Это  было заведомо несправедливое
обвинение; гостям  давалось  все, что  они просили,  ибо  во время праздника
огороды  и  охотничьи  угодья хозяев были  в  распоряжении гостей.  Подобное
оскорбление   означало,    что    данный    человек   злоупотреблял    своим
привилегированным положением. --  Ритими, подай-ка  мою набруши!  -- крикнул
Этева, грозно сдвинув  брови  на  стоящего перед  ним разъяренного  молодого
мужчину.
     Ритими с рыданиями кинулась в хижину, выбрала  подходящую дубинку и, не
глядя  на мужа, вручила ему четырехфутовую  палицу.  --  Не  могу  я на  это
смотреть,  -- сказала она,  плюхаясь в  мой гамак.  Я  обняла  ее,  стараясь
утешить.  Не будь  она такой  расстроенной, я бы рассмеялась. Ни  в малейшей
степени не встревоженная  неверностью Этевы, Ритими боялась, что вечер может
закончиться серьезной потасовкой. Глядя на то, как орали друг на  друга двое
разгневанных  мужчин, и  на  возбужденную  реакцию  толпы,  я тоже  невольно
прониклась тревогой.
     -- Ударь  меня по голове, -- потребовал взбешенный  пришелец. -- Ударь,
если ты мужчина. Увидим, посмеемся ли мы вместе. Увидим, пройдет ли ярость.
     -- Мы оба  разозлены,  --  кричал Этева  с нахальной  самоуверенностью,
взвешивая в руке набруши. -- Мы должны умиротворить наш гнев.  --  Затем без
дальнейших разговоров он крепко врезал по выбритой тонзуре противника.
     Из раны хлынула кровь. Она медленно растекалась по  лицу  мужчины, пока
не  залила его сплошной  красной маской. Ноги  его  дрогнули  и чуть было не
подкосились. Но он устоял.
     --  Ударь  меня, и  мы  снова станем  друзьями, -- воинственно  гаркнул
Этева,  заставив смолкнуть  разгоряченную  толпу.  Опершись  на  палицу,  он
подставил  в ожидании  голову.  Удар противника на мгновение ошеломил Этеву;
кровь  ручьем  потекла  по  бровям и  ресницам, заставив его  закрыть глаза.
Тишину взорвали вопли мужчин, и целый хор одобрительных выкриков потребовал,
чтобы они ударили друг друга еще раз.
     Со смешанным чувством ужаса и восхищения я следила за стоящими  лицом к
лицу противниками. Их мускулы  были напряжены, вены на шеях вздулись,  глаза
сверкали,   словно  омытые  яростным   потоком   крови.  Их  лица,  замершие
презрительными  красными  масками,  не  выдавали боли,  когда  они, как  два
раненых петуха" стали кружить друг против друга.
     Тыльной стороной ладони  Этева  стер  кровь,  мешавшую  ему  видеть,  и
сплюнул.  Подняв палицу, он  с  силой опустил ее  на голову соперника, и тот
беззвучно рухнул на землю.
     Цокая языками, с  помутневшими  глазами,  зрители  разразились  жуткими
воплями.  Я  не  сомневалась,  что  поединку пришел конец, когда все  шабоно
наполнилось их оглушительными криками. Я взялась за руку Ритими и удивилась,
что ее залитое  слезами лицо хранило  довольное, почти  радостное выражение.
Она  пояснила, что, судя по  тону издаваемых мужчинами выкриков,  их уже  не
волновали  нанесенные вначале оскорбления. Все, что их интересовало, --  это
лицезрение  могущества  хекур   каждого  из  соперников.  Тут  не   было  ни
победителей, ни побежденных.
     Если  боец  падал,  это  всего  лишь означало, что в данный момент  его
хекуры недостаточно сильны.
     Кто-то из зрителей вылил на лежащего гостя полный калабаш воды, потянул
его за уши, вытер кровь с лица.
     Потом,  помогая подняться, сунул в руки  обалдевшему бойцу его палицу и
велел  еще раз  ударить Этеву по голове. У мужчины едва хватило сил  поднять
тяжелую палицу; вместо того, чтобы опустить ее на череп Этевы,  он нанес ему
удар в центр груди.
     Этева  рухнул  на  колени, кровь  потекла  у  него изо  рта  по  губам,
подбородку и шее, вниз по груди и бедрам, красной струйкой уходя в землю. --
Как хорошо ты ударил, -- сдавленно произнес  Этева. -- Пролилась наша кровь.
Наши тревоги позади. Наш гнев умиротворен.
     Ритими  подошла  к  Этеве.  С громким вздохом я  откинулась  в гамаке и
закрыла глаза. За этот  вечер я насмотрелась достаточно крови. Опасаясь, нет
ли у меня небольшого сотрясения, я ощупала припухлость на голове.
     Когда кто-то  схватился  за лиану,  которой мой  гамак был  привязан  к
одному   из  столбов,  я   чуть  не  вывалилась  на   землю.   Вздрогнув  от
неожиданности, прямо над собой я увидела залитое кровью лицо Этевы. То ли он
меня не заметил,  то ли  ему было все равно, где лежать, но  он просто кучей
повалился на меня. Запах крови, теплый и острый, смешивался с кислым запахом
его кожи. Несмотря на отвращение, я не могла отвести глаз от зияющей раны на
его черепе, откуда до сих пор сочилась кровь, и от вздувшейся, побагровевшей
груди.
     Только а стала обдумывать, как бы высвободить придавленные его тяжестью
ноги, как в хижину вошла Ритими, неся в руках калабаш с подогретой на костре
водой. Она ловко  приподняла Этеву и жестом велела мне сесть в гамаке за его
спиной, чтобы  можно  было  опереть его о  мои поднятые колени.  Осторожными
движениями она обмыла ему лицо и грудь.
     Этеве  было  лет двадцать пять,  однако с  прилипшими  ко  лбу влажными
волосами  и  чуть  приоткрытыми  губами он казался беззащитным,  как  спящий
ребенок. Мне  вдруг  пришло в  голову,  что он может умереть  от  внутренних
повреждений.
     --  Завтра он поправится, -- сказала Ритими, словно угадав  мои  мысли.
Она тихонько засмеялась; в ее смехе по-детски звенела  затаенная радость. --
Хорошо, что пролилась кровь. У него сильные хекуры. Он ваитери.
     Довольный похвалой Ритими, Этева открыл глаза. Переведя взгляд на меня,
он что-то невнятно пробормотал.
     -- Да. Он ваитери, -- поддакнула я.
     Вскоре появилась Тутеми с темным горячим варевом.
     -- Что это такое? -- спросила я.
     -- Лекарство, -- улыбаясь, ответила Тутеми. Она сунула палец в снадобье
и  мазнула  им по моим губам. --  Пуривариве приготовил  его  из кореньев  и
волшебных растений. -- В глазах Тутеми поблескивал довольный огонек.
     Пролилась кровь: теперь она была уверена, что родит крепкого, здорового
сына.
     Ритими  осмотрела мои ноги,  все в синяках и  ссадинах после того,  как
Пуривариве волок  меня через поляну, и  обмыла  их  остатками теплой воды. Я
улеглась в неудобном лубяном гамаке Этевы.
     Луна в короне желтого сияния  добралась уже почти до верхушек деревьев.
Несколько мужчин все еще плясали и пели на  поляне; потом луна спряталась за
тучей, и все  потонуло во мраке. Одни лишь голоса, уже  не пронзительные,  а
тихо  бормочущие,  указывали  на  то,  что плясуны  еще не  разошлись.  Луна
выглянула  снова, бледный свет озарил  кроны деревьев, и  темнокожие  фигуры
снова материализовались  из тьмы; длинные тени  их  тел придавали реальность
тихому постукиванию луков о стрелы.
     Кое-кто из мужчин пел  до тех  пор,  пока  на востоке над деревьями  не
показался краешек зари. Небо покрывали темные пурпурные облака цвета избитой
груди Этевы.  Роса сверкала на листве, на бахроме склонившихся  над хижинами
пальмовых   вершин.   Голоса   постепенно   стихали,   уносимые   прохладным
предрассветным ветром.

     ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

     Глава 9

     Сев  и высадка рассады изначально относились к мужским обязанностям, но
большинство  женщин  сопровождало своих  мужей, отцов  и братьев,  когда  те
отправлялись поутру на огороды. Составляя им  компанию, женщины  помогали  в
прополке  либо  пользовались  возможностью  собрать топливо для очагов, если
бывали срублены новые деревья.
     Несколько недель  я  ходила с  Этевой, Ритими и Тутеми  на  их участки.
Долгие утомительные  часы прополки, казалось,  уходили впустую, поскольку не
видно было никакого улучшения. Солнце и дожди одинаково способствовали росту
всяких растений, без учета человеческих интересов.
     У  каждой  семьи  был  свой  участок  земли,  отгороженный  поваленными
стволами  деревьев. Огород Этевы соседствовал  с  огородом Арасуве,  который
возделывал  самый обширный участок  из всех Итикотери, ибо в дни  праздников
гости кормились именно с участка вождя.
     Сначала я умела распознавать только несколько видов бананов и различные
пальмы,  здесь  и  там  растущие  на  огородах.  Плодоносящие  пальмы  также
высаживались  целенаправленно,  каждое  дерево  принадлежало  тому,  кто его
посадил. Позднее я к своему удивлению обнаружила в зарослях сорняков великое
разнообразие  съедобных  корнеплодов,  таких  как   маниока,  батат,  разные
тыквенные лианы, хлопчатник, табак и колдовские травы.  На огородах и вокруг
шабоно выращивались также  деревья с розовыми цветами и  красными стручками,
из которых приготовлялась красная паста оното.
     Пучки красных остроконечных стручков  срезались, очищались, а ярко-алые
семена  с  окружающей  их мясистой мякотью  помещались  в  большой  калабаш,
наполненный водой.  Тщательно измельченная и перемешанная оното затем полдня
кипятилась  на медленном огне. Остыв за  ночь, наполовину затвердевшая масса
заворачивалась  в  продырявленные  банановые  листья   и  подвешивалась  для
просушки к стропилам  хижины. Несколько  дней спустя готовая  к употреблению
красная паста раскладывалась в маленькие калабаши.
     В огороде Этевы Ритими, Тутеми и Этева имели свои собственные  грядки с
табаком и  волшебными  травами.  Так же, как табачные  грядки каждого жителя
деревни, они  были огорожены  от  непрошеных  гостей  частоколом из  палок и
острых  костей. Табак  не позволялось брать без разрешения, при каждом таком
случае вспыхивали ссоры.
     Ритими показала мне несколько своих волшебных трав.
     Одни  применялись  для возбуждения  любовной страсти и  защиты;  другие
использовались  в  недобрых  целях.  Этева никогда  не  рассказывал  о своих
волшебных травах, а Ритими и Тутеми делали вид, что ничего о них не знают.
     Однажды я увидела, как  Этева выкапывает какой-то клубневидный  корень.
На другой  день, уходя на охоту,  он натер стопы и ноги этим  измельченным в
кашицу корнем.
     В тот день на ужин у нас было мясо  броненосца. -- Какое могущественное
растение, --  заметила я. Он долго  смотрел  на меня в недоумении,  потом  с
усмешкой сказал: -- Корни адома оберегают от змеиных укусов.
     В другой раз, когда я сидела на  огороде  с  малышом Сисиве, слушая его
подробные пояснения  насчет  съедобных муравьев, мы  увидели, как  его  отец
выкапывает другой корень.  Этева раздробил его, смешал  сок с  оното и натер
этой  смесью все тело. --  На тропе моего отца появится пекари, -- прошептал
Сисиве. -- Я  это знаю по тому, какой он взял корень. На  каждого зверя есть
своя волшебная трава.
     -- Даже на обезьян? -- спросила я.
     -- Обезьяны пугаются  громких криков, --  тоном знатока ответил Сисиве.
От страха обезьяны замирают на месте, и тогда стреляй в них сколько хочешь.
     Однажды  утром,  почти скрытая  в  густом  сплетении  тыквенных лиан  и
сорняков, я заметила Ритими. За твердыми стеблями, остроконечными листьями и
гроздьями белых, похожих на колокольчики цветов  маниоки я  видела только ее
голову. Казалось, она разговаривает сама с собой; слов я не слышала, но губы
ее все время шевелились, словно бормоча заклинания. Я было подумала, что она
колдует над своими посевами табака, чтобы те быстрее росли,  либо собирается
угоститься табаком с грядки Этевы, расположенной по соседству.
     Однако Ритими  крадучись  прошла  к  середине  свой  табачной  делянки.
Торопливыми  движениями  она принялась  обрывать  веточки  и  листья,  затем
воровато оглянувшись, затолкала их в корзину и прикрыла банановыми листьями.
     Потом с улыбкой поднялась и, немного поколебавшись, направилась ко мне.
     Почувствовав над собой ее тень, я с деланным удивлением подняла глаза.
     Ритими поставила