полюбила
ее, что добилась позволения увезти ее с собой в Париж и  обучить  цветочному
ремеслу. Но три месяца спустя  муж  умер,  и  Тереза,  которая  сама  сильно
захворала, вынуждена была переселиться  к  своему  брату,  кожевнику  Рабье,
жившему в Бомоне. Там она и умерла в начале декабря, перед  смертью  поручив
Анжелику невестке. G тех пор девочка не видела ничего, кроме брани, побоев и
всяческих мучений.
     - Рабье, - пробормотал Гюбер. - Рабье... Да,  да,  они  кожевники...  В
нижнем городе, на берегу Линьоля... Муж - пьяница, у жены - дурная слава.
     - Они ругали меня подзаборницей, -  возмущенно  говорила  Анжелика;  ее
гордость невыносимо страдала. - Они говорили, что ублюдку и в канаве хорошо.
Бывало, она меня изобьет, а потом поставит мне похлебку прямо  на  пол,  как
своему коту... А часто я ложилась спать совсем не евши... В конце  концов  я
удавилась бы.
     Девочка гневно и безнадежно махнула рукой.
     - Вчера, перед рождеством, они напились с самого утра и набросились  на
меня вдвоем. Они грозили, что выбьют из меня всю душу; им казалось, что  это
очень смешно. Но это не вышло, и потом они сами передрались и  так  колотили
друг друга кулаками, что оба повалились на пол, да и легли поперек  комнаты.
Я даже подумала, что они умерли... А я уже давно решила убежать. Но я хотела
взять с собой мою книжечку. Мама Нини много раз показывала ее мне  и  всегда
говорила: "Вот посмотри - это все, что у тебя есть, и если у тебя  не  будет
этой книжечки, то у тебя ничего не будет". Я знала,  где  они  ее  прячут  -
после смерти мамы Терезы, - в верхнем ящике комода... И  вот  я  перешагнула
через них, взяла книжку и убежала. Я все время  прижимала  ее  к  груди,  за
пазухой, но она слишком большая, мне казалось, что все, все ее видят, что ее
у меня отнимут. О, я бежала, все бежала, а когда стало  темно,  я  замерзла,
мне было так холодно там, под дверью! Так  холодно!  Я  думала,  что  я  уже
умерла. Но это ничего, книжечка все-таки моя. Вот!
     И вдруг бросившись вперед, она вырвала книжку из рук Гюбертины, которая
уже успела закрыть ее и как раз собиралась вернуть девочке.
     Вдруг она села, расслабленно уронив  голову  на  стол,  и  разрыдалась,
обхватив книжечку руками, прижимаясь щекою  к  розовой  матерчатой  обложке.
Казалось, все ее существо растворилось  в  горьком  созерцании  этих  жалких
нескольких страничек с потрепанными углами - ее  единственного  сокровища  и
единственного звена, связывавшего ее с  жизнью.  Слезы  текли  и  текли  без
конца, не облегчая ее сердца. Раздавленная безграничным отчаянием, она вновь
обрела  прежнее  очарование  белокурого  подростка.   Ее   фиалковые   глаза
посветлели от нежности, чистый удлиненный овал лица и изящная выгнутая шейка
вновь сделали ее похожей на маленькую  святую  деву  с  церковных  витражей.
Вдруг она схватила руку Гюбертины, прижалась к ней губами, жаждущими  ласки,
и стала страстно ее целовать.
     Потрясенные до глубины души, сами чуть не плача, Гюберы бормотали:
     - Милая, дорогая детка!..
     Все-таки она не такая уж испорченная. Ее, наверное,  можно  отучить  от
этих диких, пугающих выходок.
     - Пожалуйста, пожалуйста, не отдавайте меня никому, - шептала Анжелика,
- не отдавайте меня другим.
     Муж с женой переглянулись. Еще с  осени  они  все  собирались  взять  в
обучение какую-нибудь девочку, которая внесла бы веселье в их печальный  дом
и оживила бы их грустное, бесплодное супружество. Дело было  решено  в  одну
минуту.
     - Хочешь? - спросил Гюбер.
     И Гюбертина спокойно, неторопливо ответила:
     - Конечно, хочу.
     Не теряя времени, Гюберы  занялись  формальной  стороной  дела.  Мастер
церковных облачений рассказал всю историю мировому судье северного  квартала
Бомона г-ну Грансир, приходившемуся его жене  двоюродным  братом,  -  с  ним
одним из всей родни она сохранила отношения; тот взял на  себя  все  ведение
дела, написал в попечительство о бедных, где Анжелика была  хорошо  известна
по  матрикулярному  номеру,  и  выхлопотал  славившимся  честностью  Гюберам
разрешение  оставить  девочку  у  себя  на  воспитание.  Окружной  инспектор
попечительства  внес  нужные  данные  в  ее  книжку  и  составил   с   новым
воспитателем контракт, по коему последний обязывался обходиться  с  девочкой
ласково, содержать ее в чистоте,  посылать  в  школу,  водить  в  церковь  и
предоставить ей  отдельную  кровать  для  спанья.  Попечительство  со  своей
стороны   обязывалось,   согласно   установленным   правилам,    выплачивать
соответствующее вознаграждение и снабжать ребенка одеждой.
     Все было сделано в десять дней.  Анжелику  устроили  наверху,  рядом  с
чердаком, в мансарде, выходившей окнами в сад. И  она  уже  успела  получить
первые уроки вышивания. В воскресенье утром, перед тем как  пойти  с  нею  к
обедне, Гюбертина  открыла  стоявший  в  мастерской  старинный  сундучок,  в
котором держали золото для вышивок, и положила  при  девочке  ее  книжку  на
самое дно.
     - Вот, смотри, куда я ее кладу, и запомни хорошенько. Если когда-нибудь
захочешь, то можешь прийти и взять ее.
     В это утро, входя в церковь, Анжелика опять  оказалась  у  портала  св.
Агнесы. На неделе стояла оттепель,  потом  снова  ударил  сильный  мороз,  и
наполовину оттаявший снег на скульптурах  заледенел,  образовав  причудливые
сочетания гроздьев и сосулек. Теперь все было ледяное, святые девы оделись в
прозрачные платья со стеклянными кружевами. Доротея  держала  светильник,  и
прозрачное масло стекало с ее рук; на  Цецилии  была  серебряная  корона,  с
которой  потоком  осыпались  сверкающие  жемчужины;  истерзанная   железными
щипцами грудь Агаты была закована в хрустальную кирасу. Сцены на фронтоне  и
маленькие святые девы под арками,  казалось,  уже  целые  века  просвечивают
сквозь стекло и драгоценные камни  огромной  ледяной  раки.  А  сама  Агнеса
облачилась в сотканную из света и  вышитую  звездами  придворную  мантию  со
шлейфом. Руно ее ягненка стало алмазным, а  пальмовая  ветвь  в  ее  руке  -
голубой, как небо. Весь портал сверкал и сиял в чистом морозном воздухе.
     Анжелика вспомнила ночь, проведенную здесь, под  покровительством  дев.
Она подняла голову и улыбнулась им.

II

     Бомон состоит  из  двух  резко  разграниченных  и  совершенно  отличных
городов:  Бомона-при-Храме  и  Бомона-Городка.  Бомон-при-Храме   стоит   на
возвышенности, в центре его находится собор двенадцатого века и  епископство
- семнадцатого. Жителей в городе всего около тысячи душ, и они ютятся в тес-
ноте и духоте, в глубине узких и кривых  улиц.  Бомон-Городок  расположен  у
подножия холма, на берегу Линьоля. Это старинная  слобода,  разбогатевшая  и
разросшаяся благодаря кружевным и ткацким фабрикам. В ней целых десять тысяч
жителей, много просторных площадей и прекрасное, вполне  современное  здание
префектуры. Обе части города - северная и южная - связаны между собой только
в административном отношении. Несмотря на то, что от Бомона до Парижа  всего
каких-нибудь сто двадцать километров, то есть два часа езды, Бомон-при-Храме
все еще как будто замурован в  своих  старинных  укреплениях,  хотя  от  них
осталось только трое ворот. Уже  пятьсот  лет  постоянное  население  города
занимается все теми же ремеслами и живет, от  отца  к  сыну,  по  заветам  и
правилам предков.
     Соборная церковь объясняет все: она произвела на свет город, она же его
и поддерживает. Она мать города, она королева. Ее  громада  высится  посреди
тесно сбитой кучки жмущихся к  ней  низеньких  домов,  и  кажется,  что  это
выводок дрожащих цыплят укрылся под каменными крыльями огромной наседки. Все
население города живет только собором и для собора.  Мастерские  работают  и
лавки торгуют только затем, чтобы кормить, одевать и обслуживать собор с его
причтом; и если здесь попадаются  отдельные  рантье,  то  это  лишь  остатки
некогда многочисленной и  растаявшей  толпы  верующих.  Собор  пульсирует  в
центре, улицы - это его вены, и дыхание  города  -  это  дыхание  собора.  И
оттого город хранит душу прошлых столетий, оттого он погружен в  религиозное
оцепенение, - он сам как бы заключен  в  монастырь,  и  улицы  его  источают
древний аромат мира и благочестия.
     В этом зачарованном старом  городе  ближе  всего  к  собору  стоял  дом
Гюберов, в котором предстояло жить  Анжелике;  он  примыкал  к  самому  телу
собора. В давно прошедшие времена,  желая  прикрепить  к  собору  основателя
этого рода потомственных вышивальщиков как поставщика облачений и  предметов
церковного обихода, какой-то аббат разрешил ему поставить дом  между  самыми
контрфорсами. С южной стороны  громада  церкви  совсем  подавляла  крохотный
садик: полукруглые стены боковой абсиды выходили окнами прямо на грядки, над
ними шли ввысь стремительные линии поддерживаемого контрфорсами нефа, а  над
нефом - огромные крыши, обитые листовым свинцом. Солнце никогда не проникало
в глубь сада, только плющ да буковое дерево  хорошо  росли  в  нем,  но  эта
вечная тень была приятна, она падала от  гигантских  сводов  над  алтарем  и
благоухала чистотой молитвы и кладбища. В спокойную свежесть садика,  в  его
зеленоватый полусвет не проникало никаких звуков, кроме звона двух  соборных
колоколен. И дом,  крепко  спаянный  с  этими  древними  каменными  плитами,
наглухо сросшийся с ними, живший их жизнью, их кровью,  сотрясался  от  гула
колоколов. Он дрожал при каждой соборной службе:  дрожал  во  время  большой
обедни, дрожал, когда  гудел  орган  и  когда  пел  хор;  сдержанные  вздохи
прихожан  отдавались  во  всех  его  комнатах  и  убаюкивали  его  невидимым
священным дуновением; порой казалось даже, что  теплые  стены  дома  курятся
ладаном.
     Пять лет росла Анжелика в этом доме, точно в монастыре, вдали от  мира.
Боясь дурных знакомств, Гюбертина не отдала ее в школу,  но  зато  аккуратно
водила к  ранней  обедне,  так  что  девочка  выходила  из  дому  только  по
воскресеньям. Этот старинный и замкнутый дом с  садиком,  в  котором  всегда
царил мертвый покой,  был  ее  школой  жизни.  Анжелика  жила  в  побеленной
известью комнатке под самой крышей, утром она спускалась вниз  и  завтракала
на кухне, затем подымалась на второй этаж, в мастерскую, и  работала.  Кроме
этих трех комнат да еще витой  каменной  лестницы  в  башне,  она  не  знала
ничего,  этим  ограничивался  ее  мир,  мир  старинных,  почтенных   покоев,
сохранявшихся неизменными из века в век. Она никогда не  входила  в  спальню
Гюберов и лишь изредка проходила через гостиную в нижнем  этаже;  но  именно
гостиная  и  спальня  подверглись   современным   переделкам:   в   гостиной
выступавшие балки были заштукатурены, а  потолок  украшен  карнизом  в  виде
пальмовых веток и розеткой посредине, стены были оклеены обоями  с  большими
желтыми цветами, в стиле Первой империи; к  той  же  эпохе  относился  белый
мраморный камин и мебель красного дерева: канапе, столик и обитые утрехтским
бархатом четыре кресла. Когда Анжелика приходила сюда  обновить  выставку  в
окне и повесить новые вышитые полотна вместо  прежних,  -  а  это  случалось
очень редко, - она выглядывала в окно  и  видела  на  узком  отрезке  улицы,
упиравшемся в самый соборный портал, всегда одну и ту же неизменную картину:
напротив - торговля воском, в окне выставлены толстые свечи, рядом с  ней  -
торговля церковным золотом, в окне - чаши для  святых  даров.  Обе  лавочки,
казалось, всегда пустовали. Изредка появлялась прихожанка, толкала  соборную
дверь, входила, и дверь бесшумно закрывалась за  нею.  Монастырской  тишиной
веяло от всего Бомона-при-Храме: в недвижном воздухе дремала улица  Маглуар,
проходившая позади епархиальных зданий, Большая улица, в  которую  упиралась
улица Орфевр, и Монастырская площадь, под башнями собора. Вместе  с  бледным
дневным светом мир и тишина медленно нисходили на пустынные мостовые.
     Гюбертина   старалась   пополнять   знания   Анжелики.   Впрочем,   она
придерживалась старинных  убеждений,  согласно  которым  женщине  достаточно
грамотно писать да знать четыре действия  арифметики.  Зато  ей  приходилось
бороться с упорным  стремлением  девочки  постоянно  смотреть  в  окна,  что
отвлекало ее от занятий, хотя ничего интересного она увидеть не могла - окна
выходили в сад. Только чтение увлекало Анжелику. Несмотря на все диктанты из
избранных классических произведений, она так никогда и не научилась грамотно
писать, но все же приобрела красивый почерк,  одновременно  стремительный  и
твердый, - один из тех неправильных почерков, каким отличались знатные  дамы
прошлого. Что до всего остального, то в истории, в географии,  в  арифметике
Анжелика отличалась полнейшим невежеством. Да и  к  чему  знания?  Они  были
совершенно бесполезны.  Позднее,  когда  девочке  пришлось  идти  к  первому
причастию, она с такой пламенной верой слово за  словом  выучила  катехизис,
что все были поражены ее памятью.
     В первые годы Гюберы, несмотря на всю их мягкость, нередко приходили  в
отчаяние. Правда, Анжелика обещала сделаться отличной вышивальщицей, но  она
огорчала их то дикими выходками, то необъяснимыми припадками  лени,  которые
неизменно следовали за долгими  днями  размеренной,  прилежной  работы.  Она
вдруг делалась вялой, скрытной и подозрительной, крала сахар, под глазами  у
нее  ложились  синие  круги;  если  ее  журили,  она  в  ответ   разражалась
дерзостями. В  иные  дни,  когда  ее  пытались  усмирить,  она  приходила  в
настоящее исступление, упорствовала, топала ногами, стучала кулаками, готова
была кусаться и бить вещи. И Гюберы в страхе отступали перед  вселившимся  в
нее бесом. Кто же она такая, в самом  деле?  Откуда  она?  Эти  подкидыши  -
большей частью дети порока или преступления. Дважды доходило  до  того,  что
Гюберы, в полном отчаянии, жалея, что  приютили  ее,  совсем  было  решались
вернуть ее в попечительство о бедных, избавиться от  нее  навсегда;  но  эти
дикие сцены, от которых весь дом ходил ходуном,  неизменно  кончались  таким
потоком слез, таким страстным раскаянием, девочка в таком отчаянии падала на
пол и так умоляла наказать ее, что ее, разумеется, прощали.
     Мало-помалу Гюбертина все же  подчинила  Анжелику  своему  влиянию.  Со
своею  доброй  душой   и   трезвым   умом,   спокойная   и   уравновешенная,
величественная и кроткая на вид, она была воспитательницей по самой природе.
В  противовес  гордости  и  страсти   она   все   время   внушала   Анжелике
воздержанность и послушание. Жить - это  значит  слушаться:  надо  слушаться
бога, слушаться родителей, слушаться всех выше  стоящих,  -  целая  иерархия
почтительности, на которой держится мир; вне ее жизнь делается беспорядочной
и приводит к гибели. Чтобы научить девочку смирению, Гюбертина после каждого
случая бунта наказывала ее, заставляя выполнять какую-нибудь черную  работу:
перетереть посуду, вымыть кухню, - и пока Анжелика сначала яростно, а  потом
покорно ползала по полу, Гюбертина все время стояла тут же  и  наблюдала  за
ней. Но больше всего беспокоила Гюбертину страстность девочки, ее  внезапные
порывы неистовой нежности. Не раз ей случалось ловить Анжелику на  том,  что
та сама себе целует руки. Она  замечала,  что  девочка  обожает  картинки  и
собирает гравюры на темы из священного  писания,  особенно  с  изображениями
Христа; а однажды вечером Гюбертина  увидела,  что  Анжелика  сидит,  уронив
голову на стол, и,  страстно  прижавшись  губами  к  картинке,  рыдает,  как
потерянная. Когда же Гюбертина отняла  у  нее  картинки,  произошла  ужасная
сцена: девочка кричала и плакала, как будто с нее живьем сдирали кожу. После
этого Гюбертина некоторое время держала ее в строгости, не допускала никаких
послаблений и едва только замечала, что девочка возбуждается, что  глаза  ее
горят, а щеки пылают, как сама становилась холодной, молчаливой и  загружала
ее работой до предела.
     Впрочем,  Гюбертина  открыла  и  другое  средство  усмирения  -  книжку
попечительства о бедных. Раз в три месяца в нее вносились новые записи, и  в
эти дни Анжелика ходила темнее тучи. Если она доставала  из  сундучка  моток
золотой нитки и ей случалось увидеть на дне розовую обложку, она каждый  раз
чувствовала, как что-то  подступает  у  нее  к  сердцу.  Как-то  раз,  когда
Анжелика с самого утра была в злобном раздражении и с  ней  никак  не  могли
справиться, она яростно рылась в сундучке, и вдруг  книжка  попалась  ей  на
глаза.  Девочка  замерла,  уничтоженная,  рыдания  сдавили  ей  грудь,   она
бросилась к ногам Гюберов, униженно лепеча, что напрасно они ее  взяли,  что
она не стоит того, чтобы есть их хлеб. И с тех  пор  мысль  о  книжке  часто
удерживала ее от гневных выходок.
     Наконец Анжелике исполнилось двенадцать лет - наступил возраст  первого
причастия. Дикое  растеньице,  вырытое  неизвестно  где  и  пересаженное  на
плодородную почву таинственного маленького садика, медленно  выправлялось  и
выравнивалось в спокойном воздухе этого дома, дремлющего под соборной тенью,
благоухающего  ладаном,   дрожащего   от   звуков   церковных   хоров.   Все
способствовало этому  выправлению:  размеренное,  правильное  существование,
ежедневная работа, полная оторванность от внешнего мира, - ибо даже малейшие
отзвуки жизни сонных улиц Бомона не проникали сюда. В доме царила  атмосфера
мягкой нежности, которую создавала любовь Гюберов,  только  возраставшая  от
неизлечимых угрызений совести. Для мужа было делом всей жизни заставить жену
забыть его проступок - женитьбу на ней против воли ее матери.  После  смерти
ребенка Гюбер ясно почувствовал, что жена обвиняет  его  в  этой  потере,  и
всеми силами старался заслужить прощение.  Она  давно  уже  простила  его  и
обожала мужа, но он по временам еще сомневался в этом, и сомнение  отравляло
ему жизнь. Чтобы получить уверенность, что упрямая покойница  смилостивилась
наконец над ними, он непременно  хотел  иметь  еще  одного  ребенка.  Второй
ребенок - залог материнского прощения - был единственной  их  мечтой.  Гюбер
жил в постоянном преклонении перед женою, создал культ из  своего  обожания.
Это  была  та  пламенная  и  чистая  супружеская  страсть,  что  походит  на
бесконечное  жениховство.  В  присутствии  воспитанницы  Гюбер  не   решался
поцеловать жену даже в волосы. После двадцати лет супружества  он  входил  в
спальню смущенный и взволнованный, точно молодожен в первую брачную ночь.  И
эта скромная спальня, белая с серым, оклеенная обоями с голубыми цветочками,
обставленная ореховой мебелью, обитой кретоном, хранила  их  тайну.  Никогда
оттуда не доносилось ни звука, но нежность исходила из  спальни,  разливаясь
по всему дому. И Анжелика, купаясь  в  этой  любви,  вырастала  страстной  и
целомудренной.
     Воспитание завершила книга. Однажды утром  Анжелика,  роясь  в  старье,
обнаружила на пыльной полке мастерской, посреди брошенных  за  ненадобностью
инструментов для вышивания, старинный экземпляр "Золотой легенды" Иакова  из
Ворагина {Иаков из Ворагина (XIII в.)  -  доминиканский  монах,  составитель
сборника  житий   святых,   получившего   впоследствии   название   "Золотой
легенды".}. Этот французский перевод 1549 года был некогда куплен  одним  из
мастеров церковных облачений из-за иллюстраций,  которые  могли  дать  много
полезных  сведений  о  внешности  святых.   Сама   Анжелика   сначала   тоже
интересовалась  только  этими  старинными,  немного  наивными  гравюрами  на
дереве, приводившими ее в восторг. Как только  ей  разрешали  поиграть,  она
брала огромный переплетенный в желтую кожу том in-quarto и начинала медленно
его перелистывать: сперва черный с красным шмуцтитул, на котором был помещен
адрес издателя: "В городе Париже, на Новой улице Парижской  богоматери,  под
вывеской  св.  Иоанна  Крестителя",  -  затем  титульный  лист,  обрамленный
гравюрами: по бокам, в медальонах - четыре евангелиста, внизу  -  пок