что какие-то невидимые цепи опутывают ее по  рукам
и ногам, приковывают ее к месту так прочно, что, быть может, через несколько
секунд нельзя будет вырвать ее из власти этого невидимого. Он  подумал,  что
если не уведет ее сейчас же, то  завтра  ему  неизбежно  предстоит  жестокая
стычка с отцом, столкновение, которого он избегал вот уже много недель. И он
стал пламенно умолять и торопить Анжелику:
     - Идем, сейчас на улице темно, карета  умчит  нас  во  мрак,  мы  будем
лететь все дальше, все дальше, нас убаюкает этот полет, мы заснем в объятиях
друг у друга, словно зарывшись в пух, и нам не страшен будет ночной холод. А
когда настанет день, мы будем мчаться при ярком солнце все дальше и  дальше,
пока не приедем в страну счастья... Там нас никто не будет знать,  мы  будем
жить одни, в огромном саду, мы забудем все тревоги  и  будем  только  любить
друг друга, любить все  сильнее  с  каждым  днем.  Там  будут  расти  цветы,
большие, как деревья, и созревать плоды, сладкие, как мед.  Мы  будем  жить,
как в сказке, среди вечно цветущей весны, мы будем жить поцелуями,  дорогая,
любимая...
     Анжелика дрожала, пламенное дыхание любви обжигало ей лицо. И,  слабея,
она всем существом тянулась к этим радостям.
     - О, сейчас, сию минуту!
     - А если нам надоест путешествовать, мы вернемся сюда,  мы  восстановим
стены замка Откэров и здесь окончим наши дни. Это моя  мечта...  Если  будет
нужно, я с легким сердцем отдам  на  это  дело  все  свое  состояние.  Снова
главная башня будет выситься над двумя долинами.  Мы  поселимся  в  почетных
покоях между башней Давида  и  башней  Карла  Великого.  Мы  отстроим  залы,
укрепления, часовню - весь огромный замок во всей варварской  роскоши  былых
времен, каким он был в пору своего могущества... И я  хочу,  чтобы  мы  жили
жизнью прошлого; мы будем принцем и принцессой,  нас  будет  окружать  свита
рыцарей и пажей, стены в пятнадцать футов толщиной  будут  отделять  нас  от
всего мира, мы будем жить, как в легенде... Солнце садится за холмами, мы на
белых конях возвращаемся с охоты, и крестьяне на коленях  приветствуют  нас.
Рог трубит, опускается подъемный мост. Вечером  короли  садятся  с  нами  за
стол. Наше царственное ложе стоит на возвышении под  балдахином,  как  трон.
Играет далекая нежная музыка,  и  мы  среди  пурпура  и  золота  засыпаем  в
объятиях друг друга...
     Анжелика трепетала, теперь она улыбалась от  горделивого  удовольствия,
хотя страдания уже вернулись к ней, вновь овладели ею, стирая  улыбку  с  ее
скорбных уст. И, увидев, что она невольным жестом словно  пытается  отогнать
от себя соблазнительные видения, Фелисьен удвоил пламенные мольбы, попытался
схватить возлюбленную в свои объятия, унести ее насильно.
     - О, идемте! Будьте моей!.. Бежим, забудем все в нашем блаженстве!
     Но Анжелика в инстинктивном порыве вдруг высвободилась из его  рук,  и,
когда она стояла перед ним, с уст ее сорвашись слова:
     - Нет, нет! Я не могу, я уже не могу!
     Борьба совсем обессилила ее, но  она  все  еще  колебалась  и  жалобно,
невнятно лепетала:
     - Умоляю вас, будьте добры ко мне, не торопите меня, подождите... Я так
хотела повиноваться вам, чтобы доказать, что я вас люблю, я  так  хотела  бы
уйти с вами рука об  руку  в  далекие  прекрасные  страны,  жить  с  вами  в
королевском замке, в замке вашей мечты. Раньше мне это  казалось  просто,  я
так часто строила планы нашего бегства... Но теперь... Что  могу  я  сказать
вам?.. Теперь мне это кажется невозможным. Теперь передо мной  вдруг  словно
захлопнулась дверь, и я уже не могу выйти отсюда.
     Фелисьен снова  попытался  опьянить  ее  словами,  но  Анжелика  жестом
заставила его замолчать.
     - Нет, не говорите ничего... Как странно! Чем больше  вы  говорите  мне
нежных, ласковых слов, чем сильнее  вы  убеждаете  меня,  тем  страшнее  мне
делается, тем больший холод охватывает меня... Боже мой! Что со  мною?  Ваши
слова отдаляют меня от вас! Если вы еще  заговорите,  я  уже  не  смогу  вас
слушать, вам придется уйти... Подождите, подождите минутку.
     И она стала медленно ходить по комнате, стараясь справиться с собою,  а
Фелисьен неподвижно глядел на нее, и его охватывало все большее отчаяние.
     - Я уже думала, что не люблю вас,  но,  наверное,  это  было  только  с
досады, потому что, едва я увидела вас у своих ног, как  почувствовала,  что
сердце мое готово разорваться, и первым моим порывом было следовать за вами,
быть вашей рабой... Но если я люблю вас, то  почему  же  я  вас  боюсь?  Что
мешает мне уйти отсюда? Словно  невидимые  руки  держат  меня,  не  пускают,
привязывают к этой комнате за каждый волос.
     Анжелика постояла перед  кроватью,  потом  подошла  к  шкафчику  и  так
переходила от предмета к предмету. Несомненно, тайные нити  связывали  ее  с
комнатой, с мебелью. Белые стены, белизна скошенного  потолка  окутывали  ее
покрывалом невинности, и Анжелика не могла без слез, без муки сорвать с себя
это покрывало. Комната уже стала частью ее самой, мир вещей вошел в  нее.  И
она еще яснее поняла это, когда оказалась перед станком, стоявшим у стола  и
ярко освещенным лампой. Сердце ее упало при виде начатой розы:  никогда  она
не закончит ее, если так преступно убежит с Фелисьеном. В ее памяти вставали
годы работы, такие спокойные, счастливые,  и  долгая  привычка  к  мирной  и
честной жизни восставала против безумного решения. Каждый день,  проведенный
в уютном домике вышивальщиков, каждый день деятельной и чистой жизни в  этом
уединении перерабатывали каплю крови Анжелики.
     И Фелисьен, видя, что вещи приковывают ее, понял, что нужно  торопиться
уйти.
     - Идем, часы летят, скоро будет поздно. И тогда  к  ней  пришла  полная
ясность.
     - Нет, уже поздно! - воскликнула она. - Вы видите, я не  могу  идти  за
вами. Раньше во мне жили гордость и страсть, это они  бросили  меня  в  ваши
объятия, это они жаждали, чтобы вы унесли меня. Но меня как будто подменили,
я не узнаю себя. Разве вы не слышите: все, что есть в этой  комнате,  громко
требует, чтобы я осталась? И я рада повиноваться.
     Не говоря ни слова, не возражая, Фелисьен попытался увести ее насильно,
как непослушного ребенка. Но Анжелика вырвалась и подбежала к окну.
     - Нет, бога ради! Еще недавно я готова была следовать за вами.  Но  это
было  последнее  возмущение.  В  меня  вложили  смирение  и  покорность,   и
мало-помалу без моего ведома они росли во мне. Каждый раз,  как  меня  манил
унаследованный грех, борьба с ним  делалась  менее  жестокой,  я  все  легче
торжествовала над собой. Теперь все кончено - я победила себя. О мой дорогой
повелитель, я так люблю вас! Не портите же нашего счастья! Счастье только  в
покорности.
     Фелисьен опять шагнул к ней, но Анжелика  уже  стояла  около  открытого
балконного окна.
     - Вы хотите, чтобы я бросилась вниз?.. Послушайте же, поймите: то,  что
окружает меня, стало частью меня самой. Природа  и  вещи  давно  говорят  со
мной, я слышу голоса, и никогда они не говорили так  громко,  как  сейчас...
Слушайте! Весь Сад Марии умоляет меня не портить своей  и  вашей  жизни,  не
уходить с вами против воли вашего отца. Вот этот певучий, такой прозрачный и
чистый голос - это  Шеврот,  он  словно  вливает  в  меня  свою  кристальную
свежесть. Вот этот нежный, смутный хор -  это  весь  пустырь,  все  травы  и
деревья, все, что живет в этом священном уголке, они ратуют  за  спокойствие
моей жизни. Но до меня доносятся и еще более далекие голоса  -  это  говорят
густые  вязы  епископского  сада,  там  каждая  ветка  ждет  моей  победы...
Слушайте! Вот еще один мощный, повелительный голос - это  мой  старый  друг,
собор; он никогда не спит по ночам и сейчас наставляет меня.  Каждый  камень
его стен, каждая колонка на его окнах, каждая  башенка  контрфорсов,  каждый
свод абсиды говорят со мною,  и  я  слышу  их  шепот,  я  понимаю  их  язык.
Прислушайтесь, они говорят, что даже смерть не убивает  надежды.  Для  того,
кто покорен, любовь существует вечно и вечно торжествует... И наконец  -  вы
слышите? - самый воздух полон шепота теней: это мои подруги,  это  прилетели
ко мне невидимые девы. Слушайте, слушайте!
     И  Анжелика  с  улыбкой  подняла  руку,  словно  призывая  к  глубокому
вниманию. Дыхание теней овевало все ее существо. То были девы "Легенды"; как
в детстве, она манила их в своем воображении, и они таинственно вылетали  из
лежавшей на столе старинной книги с  наивными  рисунками.  Первой  появилась
одетая волосами Агнеса с обручальным кольцом отца Павлина на  пальце.  Потом
прилетели и все остальные: вот Варвара, жившая  в  башне,  вот  Женевьева  с
ягненком, вот Цецилия под покрывалом, Агата с вырванными грудями, Елизавета,
просившая подаяния по дорогам, Катерина, победившая в споре ученых докторов.
Чудо сделало Люцию такой тяжелой, что тысяча мужчин  и  пять  пар  волов  не
смогли утащить ее в зазорное место. Воспитатель Анастасии  попытался  обнять
ее - и ослеп. И все эти девы порхали в светлой ночи, они сверкали  белизной,
их груди были растерзаны орудиями пыток, из зияющих ран текла  не  кровь,  а
молоко. Воздух был чист, девы освещали ночь, словно струился поток звезд. О,
умереть от любви, как они, умереть девственной, умереть,  сверкая  белизной,
умереть при первом поцелуе супруга! Фелисьен подошел ближе.
     - Я существую, я живой, Анжелика, а вы отвергаете меня ради мечты...
     - Мечты, - прошептала она.
     - Ведь эти видения окружают вас только потому, что вы сами уверовали  в
них... Идемте, не вкладывайте вашу душу в мертвые вещи, и они замолчат.
     Анжелика вздрогнула в экстазе.
     - О, нет! Пусть они говорят! Пусть говорят еще громче! В них моя  сила,
они дают мне смелость противиться вам... Это небесная милость, и никогда еще
она не внушала мне столько мужества. Пусть это мечта, пусть я  сама  создала
ее и потом поверила ей - это ничего не  значит!  Теперь  эта  мечта  спасает
меня,  она  уносит  меня  незапятнанной  в  мир  видений...  О,  покоритесь,
смиритесь, как смирилась я! Я не хочу идти с вами.
     И, несмотря на всю свою слабость, Анжелика выпрямилась,  решительная  и
непреклонная.
     - Но ведь вас обманули! - воскликнул Фелисьен. - Чтобы  разлучить  нас,
прибегли ко лжи!
     - Ошибка ближнего не извинит нашей ошибки.
     - О, ваше сердце охладело ко мне, вы уже не любите меня.
     - Я вас люблю и сопротивляюсь вам только во  имя  нашей  любви,  нашего
счастья... Добейтесь согласия отца, и я пойду за вами.
     - Вы не знаете моего отца. Один бог может  смягчить  его...  Итак,  все
кончено? Если отец прикажет мне жениться на  Клер  де  Вуанкур,  я  и  тогда
должен повиноваться?
     При этом ударе Анжелика пошатнулась. Она не удержалась от жалоб.
     - О, это слишком!.. Уйдите, умоляю вас,  не  мучьте  меня...  Зачем  вы
пришли? Я уже покорилась судьбе, я уже освоилась с мучительной  мыслью,  что
вы меня не любите. И вот, оказывается, вы  любите  меня,  и  все  мои  пытки
начинаются сначала! Как же вы хотите, чтобы я жила?
     Фелисьен решил воспользоваться этой слабостью и повторил:
     - Если отец прикажет мне жениться...
     Анжелика уже преодолела боль; сердце ее разрывалось, но она,  с  трудом
держась на ногах, дотащилась  до  стола,  словно  для  того,  чтобы  открыть
Фелисьену путь к балкону.
     - Женитесь на ней, нужно покоряться.
     Фелисьен уже стоял около окна: раз Анжелика гонит его, он уйдет.
     - Но ведь это убьет вас! - крикнул он. Анжелика осталась спокойной.
     - О, это наполовину сделано, - улыбаясь, прошептала она.
     Еще мгновение Фелисьен глядел на нее, такую бледную, худую, легкую, как
перышко, которое вот-вот унесет ветер. И, яростно махнув рукой, он  исчез  в
ночном мраке.
     Анжелика стояла, опершись на спинку кресла; когда Фелисьен скрылся, она
отчаянно простерла руки в темноту. Тяжкие рыдания  сотрясали  все  ее  тело,
смертельный пот покрыл лицо. Боже мой! Теперь  конец,  она  уже  никогда  не
увидит его! Ноги ее подкосились, болезнь вернулась  с  удесятеренной  силой.
Еле-еле добрела Анжелика до  кровати  и  бездыханной  упала  на  нее  -  она
победила. Утром ее нашли умирающей. Лампа сама погасла на  рассвете  посреди
торжествующей белизны спальни.

XIII

     Анжелика умирала. Стояло светлое  прохладное  утро,  какие  выпадают  в
конце зимы, на чистом  небе  весело  сверкало  солнце;  было  десять  часов.
Анжелика не шевелилась в  своей  царственной,  затянутой  старинной  розовой
тканью кровати; она была без сознания со  вчерашнего  дня.  Лежа  на  спице,
беспомощно вытянув на одеяле руки, словно точеные из слоновой кости, она  не
открывала  глаз.  Лицо  ее,  осененное  золотым  сиянием  волос,  стало  еще
прозрачнее. Если бы не чуть  заметное  дыхание,  ее  можно  было  бы  счесть
мертвой.
     Еще накануне она почувствовала себя так плохо, что решила  исповедаться
и причаститься. В три часа добрый отец Корниль принес ей святые  дары.  А  к
вечеру,  под  ледяным  дыханием  смерти,  ее  охватила  жадная   потребность
собороваться, получить  небесное  исцеление  тела  и  души.  И,  прежде  чем
потерять сознание, она успела еле слышно, невнятно прошептать Гюбертине свою
последнюю просьбу: собороваться скорей, как можно скорей, потому  что  потом
будет уже поздно.  Но  надвигалась  ночь,  и  решено  было  дождаться  утра;
предупрежденный священник должен был скоро прийти.
     Все было готово,  Гюберы  уже  убрали  комнату.  В  окна  било  веселое
утреннее солнце, и обнаженные белые стены  сияли,  как  заря.  Стол  накрыли
белой скатертью. По обеим сторонам распятия горели  в  принесенных  из  зала
серебряных подсвечниках две свечи. Тут же стояли сосуд  со  святой  водой  и
кропило, кувшин с водой, миска, полотенце и две белые фарфоровые тарелки:  в
одной из них лежала вата, в другой - пакетики из  белой  бумаги.  В  поисках
цветов обегали все теплицы нижнего города, но удалось достать  только  розы,
большие белые розы, покрывшие весь  стол  огромными,  дрожащими,  как  белое
кружево, букетами. И среди этой белизны лежала умирающая  Анжелика,  лежала,
закрыв глаза, и чуть заметно дышала.
     Рано утром был доктор и сказал, что она не доживет  до  вечера.  Каждую
минуту она готова была умереть, не приходя в сознание. И  Гюберы  ждали.  Их
слезы ничего не могли изменить.  Они  сами  хотели  этой  смерти,  они  сами
предпочли, чтобы дочь их умерла, но не нарушила долга, и, значит, бог  хотел
того же вместе с ними.  Теперь  уже  не  в  их  власти  было  вмешаться,  им
оставалось только покориться судьбе. Гюберы ни в  чем  не  раскаивались,  но
изнывали от горя. С тех пор,  как  Анжелика  стала  угасать,  они  бессменно
дежурили возле нее, отвергнув всякую постороннюю помощь. И в этот  последний
час они вдвоем были с ней; они ждали.
     Фаянсовая печь жалобно гудела, словно стонала; Гюбер подошел  к  ней  и
машинально открыл  дверцу.  Стало  тихо,  розы  дрожали  в  теплом  воздухе.
Гюбертина прислушивалась к звукам, доносившимся сквозь стену из собора. Удар
колокола поколебал старые камни, наверное, это отец Корниль вышел из  собора
со святым миром. Гюбертина спустилась вниз, чтобы встретить его  на  пороге.
Прошло несколько минут; на узкой, витой лесенке раздался шум. И,  пораженный
изумлением, дрожа от благоговейного ужаса и надежды, Гюбер  упал  на  колени
посреди теплой комнаты.
     Вместо старого священника вошел монсиньор, сам  монсеньор  в  кружевной
епископской рясе и лиловой епитрахили; он  нес  серебряный  сосуд  с  миром,
освященным им самим в великий четверг.  Его  орлиные  глаза  смотрели  прямо
перед собой, красивое бледное лицо под  густыми  прядями  седых  волос  было
величаво. А за ним, как простой причетник, шел отец Корниль  с  распятием  в
руке и с требником под мышкой.
     Епископ остановился в дверях и торжественно провозгласил:
     - Pax huic domui {Мир дому сему (лат.).}.
     - Et omnibus habitantibus in ea {И всем живущим в нем (лат.).}, -  тише
откликнулся священник.
     Епископ и отец Корниль вошли в  комнату,  за  ними  вошла  дрожащая  от
волнения  Гюбертина  и  встала  на  колени  рядом  с   мужем.   Благоговейно
склонившись, сложив руки, оба молились от всего сердца.
     На следующий день после свидания  с  Анжеликой  у  Фелисьена  произошло
жестокое объяснение с отцом. Чуть  не  силой  он  ворвался  в  часовню,  где
епископ  еще  молился  после  ночи,  проведенной  в  мучительной  борьбе   с
неумиравшим  прошлым.  Долго  сдерживаемое  возмущение  прорвалось   наконец
наружу, и покорный сын, до сих пор такой почтительный и  боязливый,  открыто
восстал против отца. Между двумя  мужчинами  одной  крови,  одинаково  легко
приходившими в бешенство, произошла ужасная сцена.  Старик  встал  со  своей
молитвенной скамеечки, кровь бросилась ему в лицо, он молча, с  высокомерным
упорством слушал сына. А тот выкладывал все, что  у  него  было  на  сердце,
говорил, все возвышая голос, доходя почти до крика, и лицо его пылало, как у
отца. Он говорил, что Анжелика больна, что она близка к смерти, рассказывал,
в какое отчаяние пришел, когда увидел ее, как предложил ей бежать г-месте  с
ним и как она в святом и. чистом самоотречении отказалась от этого  замысла.
Но  не  равносильно  ли  убийству  дать  умереть  этому  покорному  ребенку,
соглашающемуся принять возлюбленного только из  рук  отца?  Ведь  она  могла
получить его, получить вместе с его именем и состоянием  -  и  все-таки  она
сказала нет, она одержала победу над собой. И он любит ее,  любит  так,  что
тоже умрет без нее, он презирает себя за то,  что  не  может  вместе  с  нею
испустить последний вздох! Не добивается ли отец  их  горестной  гибели?  О,
родовое имя, деньги и роскошь, упрямая воля, что все это значит, когда можно
сделать счастливыми двух людей? Вне себя от волнения Фелисьен сжимал и ломал
свои дрожащие руки, требовал от  отца  согласия,  еще  умолял  его,  но  уже
начинал угрожать. Но епископ упорно молчал и решился разжать губы только для
того, чтобы еще раз властно произнести: "Никогда!"
     Тогда, обезумев от гнева,  Фелисьен  потерял  всякую  сдержанность.  Он
заговорил о матери. Это она воскресла в нем и заявляет его устами свои права
на любовь. Разве отец не любил ее? Разве он  радовался  ее  смерти?  Как  же
может он быть таким жестоким к тем, кто любит,  кто  хочет  жить!  Пусть  он
окружает себя холодом религиозного самоотречения,  все  равно  мертвая  жена
восстанет из гроба, будет преследовать и мучить его за то, что он мучает  ее
дитя. Она любила жизнь, она хочет жить вечно в детях и внуках,  а  он  вновь
убивает ее, ибо запрещает сыну жениться на своей избраннице и тем прекращает
свой род. Нельзя посвящать себя церкви после того, как уже  успел  посвятить
себя женщине.  И  Фелисьен  бросал  в  лицо  неподвижному,  замкнувшемуся  в
страшном молчании отцу обвинения в убийстве и клятвопреступлении. Потом, сам
испуганный своими словами, он убежал, шатаясь.
     Оставшись один, монсеньор, словно пораженный кинжалом в  грудь,  тяжело
повернулся и бессильно опустился коленями на молитвенную скамеечку.  Хриплый
стон вырвался из его груди. О страдания слабого сердца,  непобедимая  немощь
плоти! Он все еще любит эту женщину, эту неизменно  воскресающую  покойницу,
любит, как в первую брачную ночь, когда он целовал ее белые ножки; он  любит
и сына, как ее отражение, как  оставленную  ему  частицу  ее  жизни;  и  эту
девушку, эту отвергнутую им молоденькую работницу, он  и  ее  любит  той  же
любовью, какую питает к ней его сын. Хоть он и не признавался себе  в  этом,
девушка растрогала его еще в соборе. Его  очаровала  ее  простота,  чудесный
аромат юности, исходивший от нее, ее золотые волосы и  нежная  шея.  Епископ
мысленно видел ее вновь, скромную, чистосердечную, обезоруживающе  покорную.
И это видение, подобно угрызению совести, преследовало его,  овладевая  всем
его существом. Вслу