ного, в том, что не имеет ни названия, ни формы.
     Больше всего мучило Анжелику, что она не открылась Гюбертине.  Если  бы
она только могла спросить матушку, та, конечно, в двух словах разъяснила  бы
ей эту тайну. Ей даже казалось, что если бы она хоть с кем-нибудь поговорила
о своем несчастье, ей стало бы легче. Но тайна была слишком велика; Анжелика
умерла бы со стыда, если  бы  открылась  кому-нибудь.  И  она  притворялась,
напускала на себя внешнее  спокойствие,  тогда  как  в  сердце  ее  бушевала
настоящая буря. Если ее спрашивали, почему она так рассеянна, она  удивленно
подымала глаза и отвечала, что не думает ни о чем. Она  прилежно  сидела  за
станком, машинально работала иголкой, но с  утра  до  ночи  ее  точила  одна
мысль. Ее любят, ее любят! Но  любит  ли  она  сама?  И  в  своем  неведении
Анжелика не находила ответа на этот все  еще  темный  для  нее  вопрос.  Она
столько раз задавала его себе, что у нее мутилось  в  голове,  слова  теряли
обычный смысл, вся- комната начинала  кружиться  и  уносила  ее  в  какой-то
водоворот. Но потом усилием воли она встряхивалась,  брала  себя  в  руки  и
снова, все еще в полусне, вышивала с обычным вниманием и тщательностью. Быть
может, в ней созревает какая-то  тяжелая  болезнь?  Однажды  вечером,  перед
сном, Анжелику охватила такая дрожь, что она уже  не  надеялась  оправиться.
Казалось, сердце ее разорвется, в ушах гудел колокольный звон. Любит она или
умирает? Но когда Гюбертина, наващивая нитку, бросала  тревожный  взгляд  на
приемную дочь, та спокойно улыбалась ей.
     Впрочем, Анжелика поклялась, что никогда больше  не  увидит  Фелисьена.
Она уже не отваживалась ходить в поросший сорной травой Сад Марии, перестала
даже посещать бедняков. Она боялась, что если  встретится  лицом  к  лицу  с
Фелисьеном,  случится  что-то  ужасное.  Удерживало  ее  и  раскаяние:   она
наказывала себя за возможный грех. В иные дни она была особенно  непреклонна
и запрещала себе даже поглядеть в окошко, боясь увидеть  на  берегу  Шеврота
того, кто внушал ей такой страх. Если же, не устояв  перед  искушением,  она
выглядывала в окно, а его не оказывалось на пустыре, она пребывала в  унынии
до следующего дня.
     Но вот однажды утром раздался  звонок.  Гюбер,  расправлявший  короткую
ризу, спустился вниз.  Сквозь  оставшуюся  открытой  дверь  на  лестницу  до
Гюбертины и Анжелики  донеслись  заглушенные  голоса;  наверное,  кто-то  из
клиентов принес заказ. Но вдруг послышались шаги на лестнице, и обе  женщины
удивленно подняли головы: Гюбер вел заказчика в мастерскую -  этого  никогда
не бывало. И глубоко потрясенная девушка увидела перед собою  Фелисьена.  Он
был одет очень просто и производил  впечатление  мастерового,  занимающегося
чистой работой. Много  дней  он  провел  в  тщетном  ожидании,  в  тоскливой
неизвестности; тысячу раз он повторял себе, что она его не любит, и  вот  он
пришел к Анжелике, ибо Анжелика не шла к нему.
     - Послушай, дитя мое, - сказал Гюбер, -  это  относится  к  тебе.  Этот
господин принес нам совсем особенный заказ. Я решил,  что  нужно  поговорить
спокойно, и привел его сюда. Право, так лучше!..  Милостивый  государь,  это
моя дочь. Ваш рисунок нужно показать ей.
     Ни он, ни Гюбертина ничего решительно не подозревали.
     Они подошли к рисунку  из  чистого  любопытства,  -  им  тоже  хотелось
поглядеть. Но Фелисьена, как  и  Анжелику,  душило  волнение.  Он  развернул
рисунок, и руки его дрожали.
     - Это рисунок митры для монсеньора,  -  очень  медленно,  чтобы  скрыть
смущение, проговорил он.  -  Здешние  дамы  решили  сделать  ему  подарок  и
поручили мне нарисовать узор и проследить за выполнением. - Я мастер цветных
стекол, но, помимо того, много занимался старинным искусством... Как видите,
я только воспроизвел готическую митру...
     Склонившись над большим листом, который он положил перед ней,  Анжелика
слегка вскрикнула:
     - О, святая Агнеса!
     В самом деле, то была тринадцатилетняя  мученица,  нагая  девственница,
одетая собственными волосами, из которых выглядывали только маленькие  ручки
и ножки; такой она была  изображена  на  колонне  возле  одной  из  соборных
дверей, такая же старинная деревянная статуя стояла внутри  собора,  некогда
раскрашенная, но позолоченная временем и принявшая  теперь  бледно-рыжеватый
оттенок. Св. Агнеса занимала всю переднюю часть митры; два ангела  возносили
ее на небо, а под ней расстилался далекий, тонко выписанный пейзаж. Отвороты
митры были украшены очень стильным остроконечным орнаментом.
     - Заказчицы хотят приурочить подарок  к  процессии  Чуда,  -  продолжал
Фелисьен, - и я, разумеется, решил, что нужно изобразить святую Агнесу...
     - Превосходная идея,  -  перебил  Гюбер.  Гюбертина  тоже  вмешалась  в
разговор:
     - Монсеньор будет очень тронут.
     Процессия Чуда  происходила  каждый  год  28  июля  в  честь  Иоанна  V
д'Откэра, в ознаменование чудесной способности излечивать  чуму,  дарованной
некогда богом ему  и  его  роду,  чтобы  спасти  Бомон.  Старинное  предание
говорило, что эта способность была  ниспослана  Откэрам  при  посредничестве
всегда высоко ими  чтимой  св.  Агнесы.  Вот  откуда  пошел  древний  обычай
ежегодно в торжественном шествии проносить  старую  статую  девственницы  по
всем улицам города; до сих пор еще люди свято верили,  что  святая  отгоняет
все напасти.
     - Для процессии Чуда, - разглядывая рисунок, тихо сказала  Анжелика.  -
Но ведь осталось только три недели. Мы ни за что не успеем.
     Гюберы покачали головами.  В  самом  деле,  работа  очень  кропотливая.
Гюбертина обернулась к девушке.
     - Я могу помочь тебе, - сказала она. - Я  сделаю  весь  орнамент,  тебе
останется только самая фигура.
     Анжелика продолжала смущенно оглядывать фигуру святой. Нет, нет!  Нужно
отказаться, она  должна  побороть  сладкое  желание  согласиться!  Фелисьен,
конечно, лжет; он вовсе не беден, он только прячется под рабочей  одеждой  -
это ясно как день, и  быть  его  соучастницей  грешно;  вся  эта  наигранная
простота, вся эта история - только  предлог,  чтобы  пробраться  к  ней.  И,
восхищенная, заинтересованная в глубине души, Анжелика держалась  настороже;
она была совершенно уверена, что мечта  ее  полностью  осуществится,  и  уже
видела Фелисьена принцем королевской крови.
     - Нет, нет, - вполголоса повторяла девушка, - у нас не хватит времени.
     И, не подымая глаз, словно разговаривая сама с собой, продолжала:
     - Святую нельзя делать ни шелком, ни  двойной  вышивкой.  Это  было  бы
недостойно... Нужно вышивать цветным золотом.
     - Разумеется, - сказал Фелисьен. - Я и  сам  так  думал.  Я  знаю,  что
мадмуазель открыла секреты старых мастеров... В ризнице  и  сейчас  хранится
кусок превосходной вышивки.
     Гюбер сейчас же воодушевился.
     - Да, да! Это работа  пятнадцатого  столетия,  вышивала  одна  из  моих
прабабок... Цветное золото! Ах, милостивый государь, лучшей вышивки  мне  не
приходилось видывать! Но на это требуется очень много времени, и  стоит  это
дорого, да к тому же тут нужен настоящий художник. Вот уже двести  лет,  как
перестали так работать... И если уж моя дочь отказывается, то  вам  придется
расстаться с этой мыслью: ныне она одна еще умеет вышивать цветным золото-м.
Я не знаю никого, кроме нее, кто обладал бы необходимой для  этого  остротой
зрения и ловкостью рук.
     Как  только  заговорили  о  цветном  золоте,  Гюбертина   стала   очень
почтительной.
     - В самом деле, - сказала она, -  в  три  недели  немыслимо  кончить...
Нужно ангельское терпение.
     Но, пристально разглядывая фигуру святой,  Анжелика  сделала  открытие,
наполнившее  радостью  ее  сердце:  Агнеса  была  похожа  на  нее.  Наверно,
срисовывая старинную статую, Фелисьен думал о ней, Анжелике,  и  мысль,  что
она всюду следует за молодым  человеком,  что  он  всюду  видит  только  ее,
поколебала ее решимость. Наконец она подняла голову, увидела,  что  Фелисьен
весь дрожит, что пламенный взгляд его полон мольбы, и сдалась  окончательно.
Но вследствие той  бессознательной  хитрости,  той  инстинктивной  мудрости,
которая в нужный момент неизбежно приходит  к  самым  неопытным  и  невинным
девушкам, Анжелика не хотела показывать ему, что согласна.
     - Это невозможно, - сказала она и вернула рисунок. - Я ни для  кого  не
соглашусь на такую работу,
     Фелисьен отшатнулся в подлинном отчаянии. Ему показалось, что он  понял
тайный смысл слов Анжелики: она отказывает ему. Но, уже уходя,  он  все-таки
сказал Гюберу:
     - Что касается денег,  вы  можете  назначить  любую  цену...  Эти  дамы
согласны даже на две тысячи франков...
     Гюберы не были жадными, но такая большая сумма взволновала и их.  Гюбер
взглянул на жену. Досадно упускать такой богатый заказ!
     - Две тысячи франков, - нежным голосом повторила Анжелика. - Две тысячи
франков, милостивый государь...
     Для нее деньги ничего не значили, и она еле удерживала улыбку,  лукавую
улыбку, морщившую уголки ее губ.  Девушку  развеселило  то,  что  она  может
согласиться и в то же время не показать и  вида,  что  хочет  встречаться  с
Фелисьеном, внушить ему самое ложное представление о себе.
     - О, за две тысячи франков я согласна, милостивый государь!.. Я  бы  ни
для кого  этого  не  сделала,  но  когда  предлагают  такие  деньги...  Если
придется, я буду работать по ночам.
     Теперь,  боясь,  что  Анжелика  слишком  утомится,  стали  отказываться
Гюберы.
     - Нет, нет! Нельзя упускать денег, когда  они  сами  плывут  в  руки!..
Можете рассчитывать на меня. Ко дню процессии ваша митра будет готова.
     Фелисьен положил рисунок и ушел с растерзанным сердцем; он  не  решился
даже задержаться под предлогом добавочных  разъяснений.  Итак,  она  его  не
любит! Она сделала вид, что не узнает его, и разговаривала с  ним,  точно  с
самым обычным заказчиком, в котором только и есть хорошего, что его  деньги.
Сначала Фелисьен бушевал и обвинял девушку в том, что у нее низменная  душа.
Тем лучше! Он и думать о ней не станет - все кончено!  Но,  несмотря  ни  на
что, он думал только о ней и скоро  стал  оправдывать  ее:  ведь  она  живет
работой, должна же она зарабатывать свой хлеб! А через два  дня,  совершенно
несчастный, больной от тоски, он снова бродил вокруг дома  Гюберов.  Она  не
выходила, она даже не показывалась в окне.  И  он  вынужден  был  признаться
себе, что если Анжелика его не любит, если она любит только деньги, то  зато
он сам любит ее с каждым днем все сильней, любит так,  как  любят  только  в
двадцать лет, - безрассудно, по случайному выбору  сердца,  ради  печалей  и
радостей самой любви. Он увидел ее однажды - и все было  решено:  ему  нужна
была только она, никто не мог заменить ее; какой бы она ни  была  -  хорошей
или дурной, красивой или безобразной, богатой или бедной, - он  умрет,  если
не добьется ее. На третий день страдания  Фелисьена  дошли  до  предела,  и,
забыв клятвенные намерения никогда не видеть  Анжелики,  он  снова  пошел  к
Гюберам.
     Молодой человек позвонил, ему опять открыл сам вышивальщик и,  выслушав
его сбивчивые объяснения, снова решил провести его в мастерскую.
     - Дитя мое, этот господин хочет объяснить тебе что-то такое, чего я  не
могу хорошенько поднять.
     - Если я не помешаю вам, мадмуазель, - забормотал Фелисьен, -  я  хотел
бы иметь ясное представление... Эти дамы просили меня  лично  проследить  за
работой... Конечно, если я не буду вам мешать.
     При виде Фелисьена Анжелика почувствовала,  как  сердце  ее  мучительно
забилось; она задыхалась, что-то подымалось к самому ее  горлу.  Но  девушка
сделала над собой усилие и успокоилась; даже легкая краска не  появилась  на
ее щеках.
     - О, мне никто не может помешать, сударь, - спокойно,  даже  равнодушно
сказала она. - Я  прекрасно  работаю  на  людях...  Рисунок  ваш,  и  вполне
естественно, что вы хотите проследить за выполнением.
     Растерявшийся Фелисьен так и не осмелился бы сесть, если бы  Гюбертина,
спокойно улыбаясь приятному заказчику, не предложила  ему  стул.  Затем  она
снова склонилась  к  станку  и  принялась  за  двойную  вышивку  готического
орнамента отворотов митры. Гюбер между тем взял туго  натянутую,  совершенно
готовую и проклеенную хоругвь, сушившуюся уже два дня на стене,  и  принялся
снимать ее с рамки.  Никто  не  произносил  ни  слова;  обе  вышивальщицы  и
вышивальщик работали так, словно в мастерской никого, кроме них, не было.
     И в этой мирной обстановке молодой человек немного успокоился.  Пробило
три часа, тень собора уже вытянулась, в широко открытое окно вливался мягкий
полусвет. Для веселого, покрытого зеленью домика Гюберов,  прилепившегося  к
подошве колосса, сумерки начинались с трех часов. С улицы  доносился  легкий
топот ног по каменным плитам: это вели к исповеди приютских девочек.  Старые
стены, старые инструменты, весь неизменный мир мастерской, казалось,  дремал
многовековым сном, и от него тоже исходили свежесть и спокойствие. Ровный  и
чистый белый свет большим квадратом падал  на  станок,  и  золотисто-матовые
отблески ложились на тонкие лица склонившихся к работе вышивальщиц.
     -  Я  должен  вам  сказать,  мадмуазель,  -  смущенно  начал  Фелисьен,
чувствуя, что должен  объяснить  свой  приход,  -  я  должен  сказать,  что,
по-моему, волосы нужно вышивать чистым золотом, а не шелком.
     Анжелика подняла голову. Ее смеющиеся глаза  ясно  говорили,  что  если
Фелисьен пришел только для того, чтобы  сделать  это  указание,  то  ему  не
стоило беспокоиться. Потом она опять склонилась и нежным,  чуть  насмешливым
голосом сказала:
     - Разумеется, сударь,
     Только теперь Фелисьен заметил, что она как раз работает над  волосами,
и почувствовал себя дураком. Перед  Анжеликой  лежал  его  рисунок,  но  уже
раскрашенный акварелью и оттененный золотом - золотом того нежного тона, что
встречается только на старинных выцветших миниатюрах в молитвенниках. И  она
искусно копировала этот рисунок с терпением художника, привыкшего работать с
лупой. Уверенными, немножко даже резкими штрихами она переводила рисунок  на
туго натянутый атлас,  под  который  была  для  прочности  подложена  грубая
материя; затем она сплошь зашивала атлас золотыми нитками, причем  клала  их
вплотную, нитка к нитке, и закрепляла только по концам,  оставляя  посредине
свободными. Она пользовалась  натянутыми  золотыми  нитками  как  основой  -
раздвигала их кончиком иголки, находила под ними рисунок  и,  следуя  узору,
закрепляла золото шелком, так что стежки ложились поверх золота,  а  оттенок
шелка соответствовал  раскраске  оригинала.  В  темных  местах  шелк  совсем
закрывал золото, в полутенях блестки золота были расположены более или менее
редко, а в светлых  местах  лежало  сплошное  чистое  золото.  Эта  расшивка
золотой основы  шелком  и  называлась  цветным  золотом;  мягкие  и  плавные
переходы тонов как бы согревались изнутри таинственным сияющим ореолом.
     - Ах, - внезапно сказал Гюбер, который  только  что  начал  освобождать
хоругвь от натягивавших ее веревочек, - когда-то одна вышивальщица сработала
настоящий шедевр цветным золотом... Ей  нужно  было  сделать  "целую  фигуру
цветного золота в две трети роста", как говорится  в  наших  уставах...  Ты,
должно быть, знаешь, Анжелика.
     И снова воцарилось молчание. В отступление от общих правил Анжелика так
же, как и Фелисьен, решила, что волосы  святой  нужно  вышивать  совсем  без
шелка, одним только золотом; поэтому она работала  золотыми  нитками  десяти
разных  оттенков  -  от  темно-красного  золота  цвета  тлеющих   углей   до
бледно-желтого золота  цвета  осенних  лесов.  И  Агнеса  с  головы  до  ног
покрывалась целым каскадом золотых волос. Чудесные  волосы  сказочным  руном
ниспадали с  затылка,  плотным  плащом  окутывали  ее  стан,  двумя  волнами
переливались через плечи, соединялись под подбородком и пышно струились к ее
ногам, как живое теплое одеяние, благоухающее ее чистой наготой.
     Весь этот день Фелисьен смотрел, как Анжелика вышивает  локоны,  следуя
за их извивами разрозненными стежками; он не спускал глаз  с  вырастающих  и
горящих под ее руками волос Агнесы.  Его  приводила  в  смятение  эта  масса
волос, разом упавших до самой земли. Гюбертина пришивала блестки,  заделывая
места прикрепления кусочками золотой нити; каждый раз,  как  ей  приходилось
отбросить в мусор негодную блестку, она  оборачивалась  к  молодым  людям  и
окидывала их спокойным взглядом. Гюбер уже снял с хоругви планки,  освободил
ее от валиков  и  теперь  тщательно  складывал  ее.  Общее  молчание  только
увеличивало смущение Фелисьена, и он в конце концов сообразил, что если  ему
не приходят в голову обещанные указания относительно вышивки, то лучше всего
уйти. Он встал, пробормотав:
     - Я еще вернусь. У меня так  плохо  вышел  рисунок  головы,  что,  быть
может, вам, мадмуазель, понадобятся мои указания.
     Анжелика прямо взглянула на него своими  огромными  темными  глазами  и
спокойно сказала:
     - Нет, нет... Но  приходите,  сударь,  приходите,  если  вас  беспокоит
выполнение.
     И, счастливый разрешением  приходить,  в  отчаянии  от  ее  холодности,
Фелисьен ушел. Она не любит его, она никогда его не полюбит. Это ясно. Зачем
же тогда возвращаться? Но и назавтра и  все  следующие  дни  он  приходил  в
чистый домик на улице Орфевр. В любом другом месте все было ему немило,  его
мучила неизвестность, изнуряла внутренняя  борьба.  Он  успокаивался  только
когда садился рядом с юной вышивальщицей, и ее присутствие мирило его даже с
мыслью, что он не нравится ей. Фелисьен  приходил  каждое  утро,  говорил  о
работе и усаживался около  станка,  точно  его  присутствие  и  впрямь  было
необходимо. Ему нравилось глядеть на неподвижный  тонкий  профиль  Анжелики,
обрамленный золотом волос, наблюдать за проворной игрой ее гибких  маленьких
рук, разбиравшихся в целом ворохе длинных иголок.  Девушка  держалась  очень
просто и обращалась теперь с Фелисьеном, как с товарищем. Тем не  менее,  он
все время чувствовал, что между ними остается что-то невысказанное, и сердце
его  тоскливо  тянулось  к  ней.  Порой  она  поднимала  голову,  насмешливо
улыбалась, и в глазах ее светились нетерпение  и  вопрос.  Потом,  видя  его
смятение, снова напускала на себя холодность.
     Вскоре, однако, он понял, как можно  заставить  ее  оживиться,  и  стал
злоупотреблять  этим  средством:  нужно  было  говорить  с  девушкой  о   ее
искусстве,  рассказывать  о  драгоценных  старых  вышивках,  виденных  им  в
соборных хранилищах или воспроизведенных в книгах. Фелисьен описывал велико-
лепные большие ризы: ризу Карла Великого - красного шелка, с вышитыми на ней
большими орлами с распростертыми крыльями; Сионскую  ризу,  сплошь  покрытую
миниатюрными  фигурками  святых;  короткую  императорскую  ризу   -   лучшее
произведение искусства, какое он только знает, - на ней изображен Христос во
славе земной и во славе небесной, преображение господне и  страшный  суд,  -
бесчисленные фигурки, вышитые разноцветным шелком, серебром и золотом; шитую
шелком на атласе окантовку -  как  будто  с  витража  XV  столетия  -  древо
Иесеево: внизу Авраам, потом Давид, Соломон, дева Мария,  а  наверху  Иисус;
великолепные  нарамники,  например,  нарамник   с   распятием   изумительной
простоты, - золотая фигура Христа вся обрызгана кровью красного шелка,  а  у
подножия креста богоматерь,  поддерживаемая  апостолом  Иоанном;  и  наконец
нарамник  из  Нантрэ,  на  котором  изображена   богоматерь,   величественно
восседающая с нагим младенцем  на  руках,  интересно,  что  ноги  богоматери
обуты. И все новые чудеса проходили перед Анжеликой в  рассказах  Фелисьена,
вышивки, благоухающие ладаном от долгого лежания в ризницах,  примечательные
своей древностью, таинственным мерцанием  потускневшего  золота,  утерянными
нын