для ризы,  пошел  к  сундуку,
вынул оттуда моток, вскрыл его, выдернул кончики нитки и,  соскоблив  с  них
золото, покрывавшее шелковую основу нити,  передал  завернутый  в  пергамент
моток Анжелике.
     - Ну, теперь все?
     - Да, да.
     С одного взгляда девушка убедилась, что теперь все в  порядке;  моточки
разноцветного золота -  красноватого,  зеленоватого,  голубоватого;  катушки
шелков всех цветов; блестки  и  канитель  в  пучках  и  клубочках,  лежавшие
вперемешку в тулье шляпы, заменявшей ящик; тонкие,  длинные  иглы,  стальные
щипчики, наперстки, ножницы, комок воска. Все это лежало на самом станке, на
растянутом  куске  материи,  покрытом  из  предосторожности  плотной   серой
бумагой.
     Анжелика продела в ткань конец золотой нити. Но с  первого  же  стежка,
нить порвалась, ее  пришлось  выдернуть  обратно  и  выцарапать  из  материи
маленький кусочек золота, - Анжелика бросила его в стоявшую тут же на станке
картонку с кучей отходов.
     - Ну, наконец-то! - сказала она, втыкая иголку.
     И воцарилось глубокое молчание. Гюбер принялся налаживать второй станок
прямо напротив первого так, чтобы сразу перехватывать багровую полосу  шелка
для ризы, которую Гюбертина подшивала плотной материей. Вышивальщик  укрепил
два валика, одним концом на бруске,  прибитом  к  стене,  другим  концом  на
козлах, вставил в гнезда на валиках планки и закрепил их четырьмя шпильками.
Затем, укрепив материю на валиках, он  натянул  ее,  переставил  шпильки,  и
станок был готов. Теперь, если пощелкать по материи  пальцем,  она  звенела,
как барабан.
     Из Анжелики выработалась редкостная вышивальщица. Гюберы восхищались ее
вкусом и проворством. Она не только выучилась всему, что знали они сами,  но
внесла в мастерство  всю  страстность  своей  натуры,  страстность,  которая
оживляла цветы и одухотворяла символы. Шелк и золото оживали под ее  руками,
таинственный аромат исходил от малейшего узора, ибо она вкладывала в  работу
всю душу, все свое живое воображение, всю мечтательность и глубокую  веру  в
незримый мир. Некоторые работы Анжелики до того взволновали бомонский причт,
что два священника - один археолог, другой  любитель  живописи,  -  придя  в
совершенный восторг от ее дев, напоминавших подлинные примитивы,  специально
зашли к Гюберам, чтобы только  взглянуть  на  девушку.  И  действительно,  в
работах Анжелики была та искренность, то чувство неземного, выраженное через
тончайшую отделку деталей, какое встречается только на старинных примитивах.
У Анжелики был  природный  дар  к  рисованию,  она  отступала  от  образцов,
изменяла их по прихоти своей фантазии - словом, творила кончиком  иголки,  и
это было настоящим  чудом,  так  как  она  никогда  не  училась  рисовать  и
упражнялась сама по вечерам, при свете лампы. Гюберы считали, что,  не  умея
рисовать, нельзя быть хорошим вышивальщиком, и, несмотря на свое старшинство
в ремесле, совсем стушевались перед Анжеликой. Они  скромно  взяли  на  себя
роль простых помощников, поручали Анжелике наиболее ответственные и  дорогие
работы, а сами только начерно готовили их для нее.
     Сколько самых поразительных  чудес  проходило  через  руки  Анжелики  в
течение года! Вся жизнь ее была в шелке, в атласе, бархате, сукне, в  золоте
и серебре. Она вышивала нарамники, большие ризы и малые ризы  для  диаконов,
митры, хоругви, покрывала для чаш и для дароносиц. Но чаще всего  попадались
нарамники,  которые  делались  пяти  цветов:  белые  -  для  исповедников  и
девственниц, красные -  для  апостольских  служб  и  поминовения  мучеников,
черные - для службы по покойникам и для постов, фиолетовые - для поминовения
младенцев и зеленые - для всех праздничных дней. Золото тоже шло  в  большом
количестве, ибо оно могло заменять белый, красный и зеленый цвета. В  центре
креста всегда повторялись одни и те же символы:  инициалы  Иисуса  Христа  и
богоматери, или треугольник, окруженный  сиянием,  агнец,  пеликан,  голубь,
чаша, дароносица, или наконец окровавленное,  обвитое  терниями  сердце.  По
высокому воротнику  и  рукавам  тянулись  узоры  или  вились  цветы,  -  тут
вышивались все мыслимые орнаменты старинного стиля  и  всевозможные  крупные
цветы: анемоны, тюльпаны, пионы, гранаты,  гортензии.  Каждый  год  Анжелике
приходилось вышивать серебром  по  черному  фону  или  золотом  по  красному
символические  колосья  и  виноградные  гроздья.  Если  нужно  было  сделать
особенно богатый нарамник, она вышивала разноцветными шелками головы святых,
а в центре - целую картину: благовещение, Голгофу или ясли Христовы.  Иногда
вышивка делалась прямо на самой материи нарамника, иногда на  бархатную  или
парчовую основу нашивались  полосы  шелка  или  атласа.  Так  из-под  тонких
пальцев девушки постепенно вырастал цветник священного великолепия.
     Нарамник, над которым работала сейчас Анжелика, был из  белого  атласа,
крест на нем был сделан в виде пучка золотых лилий, переплетающихся с яркими
розами  из  разноцветных  шелков.  Посредине,   в   венчике   из   маленьких
тускло-золотистых роз, сияли богато орнаментированные  инициалы  богоматери,
шитые красным и зеленым золотом.
     В течение целого  часа,  пока  Анжелика  кончала  вышивать  по  наметке
золотые листочки маленьких роз, молчание не было нарушено ни  одним  словом.
Но вот у нее снова сломалась иголка, и она, как хорошая работница, на ощупь,
под станком, вдела нитку в новую. Затем девушка  подняла  голову  и  глубоко
вздохнула, как будто хотела в одном этом долгом  вздохе  выпить  всю  весну,
лившуюся в окна.
     - Ах, - прошептала она. - Как хорошо было вчера! Какое чудесное солнце!
     Наващивая нитку, Гюбертина покачала головой:
     - А я совсем разбита, руки как  чужие.  Все  оттого,  что  мне  уже  не
шестнадцать лет, как тебе, и оттого, что мы так редко гуляем.
     Тем не менее она тотчас же снова  принялась  за  работу.  Она  готовила
рельеф для лилии, сшивая кусочки пергамента по заранее, сделанным отметкам.
     - Весною от солнца всегда болит голова, -  добавил  Гюбер.  Он  наладил
станок и собирался теперь переводить на шелк ризы рисунок узкого орнамента.
     Анжелика все так же рассеянно следила за  лучом  солнца,  пробивавшимся
из-за контрфорса собора.
     - Нет, нет, - тихонько сказала она, - меня освежает солнце. Я отдыхаю в
такие дни.
     Она кончила маленькие золотые листочки и теперь  принялась  за  большие
розы. Она держала наготове несколько иголок со вдетыми шелковыми нитками, по
числу оттенков, и вышивала цветы разрозненными, сходящимися  и  сливающимися
стежками, которые повторяли изгибы лепестков. Но  воспоминания  о  вчерашнем
дне вдруг ожили в ней с такой силой, были так разнообразны, так  переполняли
все ее существо среди этого молчания, так просились наружу, что, несмотря на
всю деликатность работы, Анжелика стала говорить, не умолкая. Она говорила о
том, как они выехали из города на просторы полей,  как  обедали  среди  руин
Откэра, на  каменных  плитах  огромного  зала,  разрушенные  стены  которого
возвышались на пятьдесят метров над Линьолем, протекавшим внизу, в  зарослях
ивняка. Она была полна впечатлений от этих развалин,  от  этих  разбросанных
среди терновника останков, по которым можно было судить  о  размерах  самого
великана - когда-то, стоя во весь рост, он господствовал над двумя долинами.
Главная башня, в шестьдесят метров вышиною, уцелела. Она стояла без верха  и
растрескалась,   но   все-таки   казалась   прочной    на    своем    мощном
пятнадцатифутовом основании.  Сохранились  и  еще  две  башни:  башня  Карла
Великого и башня царя Давида. Соединявшая их  часть  фасада  была  почти  не
тронута временем. Внутри замка еще сохранились часовня, Зал суда,  несколько
жилых  комнат  и  построек.  Все  это,  казалось,  было  сложено   какими-то
гигантами: ступени лестниц, подоконники, каменные скамейки на террасах  были
непомерно велики для теперешнего поколения. То была целая крепость;  пятьсот
воинов могли выдержать в ней тридцатимесячную осаду, не испытывая недостатка
ни в пище, ни в боевых припасах. Уже целых два века замок стоял необитаемым,
шиповник раздвигал трещины в стенах нижних комнат, сирень и  ракитник  цвели
среди обломков обрушившихся потолков, а в зале для стражи, в  камине,  вырос
целый платан. Но по вечерам, когда заходящее солнце освещало старые стены  и
остов главной башни на многие лье покрывал  своей  тенью  возделанные  поля,
замок, казалось, возрождался: он был огромным в вечерней полутьме, в нем еще
чувствовалось былое могущество, та грубая сила, что делала его  неприступной
крепостью, перед которой трепетали даже короли Франции.
     - И я уверена, - продолжала Анжелика,  -  что  в  нем  еще  живут  души
умерших. Они приходят по ночам. Люди слышат голоса, отовсюду на  них  глядят
какие-то звери... Когда мы уходили, я обернулась  и  сама  видела,  что  над
стенами витают белые тени... Матушка, ведь правда, вы знаете историю замка?
     Гюбертина спокойно улыбнулась.
     - О, я-то никогда не видела привидений!
     Но она и в самом деле вычитала в какой-то книге историю замка и теперь,
побуждаемая нетерпеливыми вопросами девушки, принуждена  была  в  сотый  раз
рассказать ее.
     С тех пор, как святой Ремигий  получил  всю  здешнюю  землю  от  короля
Хлодвига, сна неизменно принадлежит реймскому епископству. В начале десятого
столетия, чтобы защитить страну от норманнов, подымавшихся вверх по Уазе,  в
которую впадает Линьоль, архиепископ  Северин  построил  крепость  Откэр.  В
следующем веке преемник Северина  передал  ее  в  ленное  владение  младшему
отпрыску  норманского  дома,  Норберту,  за  ежегодную  арендную   плату   в
шестьдесят су и с условием, что город  Бомон  со  своей  церковью  останутся
вольными. Норберт I стал родоначальником всех маркизов д'Откэр, и с тех  пер
знаменитый  род  не  сходит  со  страниц  истории.  Эрве  IV  был  настоящим
разбойником с большой дороги. Два раза его  отлучали  от  церкви  за  грабеж
церковного имущества, однажды он собственноручно  перерезал  горло  тридцати
мирным гражданам. Он осмелился затеять войну с самим Людовиком Великим, и за
это король срыл до основания его замок. Рауль I пошел в  крестовый  поход  с
Филиппом-Августом и был пронзен копьем в сердце  при  Птоломеиде.  Но  самым
знаменитым был Деан V Великий, который в 1225 году,  перестроил  крепость  и
меньше чем в пять лет воздвиг грозный замок Откэр, под  прикрытием  которого
он мечтал захватить и самый трон  Франции.  Жеан  V  участвовал  в  двадцати
кровопролитных битвах, но всегда счастливо спасался и спокойно умер в  своей
постели шурином шотландского короля. За ним следовали Фелисьен III,  который
босиком пошел в Иерусалим, Эрвэ  VII,  предъявлявший  права  на  шотландский
трон, и много еще других могущественных и знатных феодалов. В течение долгих
веков властвовал этот род в Откэре, вплоть до Жеана IX, которому во  времена
Мазарини выпала горькая участь  -  присутствовать  при  осаде  и  разрушении
родового замка. После этой осады были взорваны своды главной и боковых башен
и сожжены жилые покои, в которых некогда Карл VI отдыхал от своих  безумств,
а почти через два столетия Генрих  IV  прожил  несколько  дней  с  Габриэлью
д'Эстре. Ныне это  царственное  величие  мертвым  воспоминанием  покоится  в
траве.
     Не переставая работать иглой, Анжелика жадно слушала, и вместе с нежной
розой, в живых переливах красок возникавшей под ее руками, перед глазами  ее
вставало-  видение,  казалось,  тоже  рожденное  ее   станком,   -   видение
исчезнувшего великолепия. Она совсем не  знала  истории,  и  потому  события
вырастали в ее сознании, расцвечивались, превращались  в  чудесную  легенду.
Она вся дрожала от восторга, в ее воображении замок, воссозданный из  праха,
вырастал до самых небесных врат, маркизы Откэр делались двоюродными братьями
девы Марии.
     - А наш новый епископ монсеньор д'Откэр, - спросила Анжелика, - он тоже
из этого рода?
     Гюбертина ответила, что, должно быть, монсеньор  ведет  родословную  от
младшей линии Откэров, потому что старшая давно угасла. И нужно сказать, это
- странное превращение: ведь маркизы д'Откэр  уже  много  веков  ожесточенно
борются с бомонским духовенством. В 1150  году  один  настоятель  предпринял
постройку  собора,  располагая  только  средствами  своего   ордена.   Скоро
выяснилось, что денег не хватит, постройка была доведена  только  до  сводов
боковых часовен, а недоконченный неф  пришлось  покрыть  деревянной  крышей.
Лосемьдесят лет спустя Жеан V, восстановив свой  замок,  пожертвовал  Бомоиу
триста  тысяч  ливров,  и  эти  деньги  вместе  с  другими  средствами  дали
возможность взяться снова за постройку собора. На этот раз удалось  возвести
неф. Обе же колокольни и главный фасад были закончены, много поздней, уже  в
пятнадцатом столетии, около 1430 года. Чтобы отблагодарить Жеана  V  за  его
щедрость, соборное духовенство, предоставило ему самому и всем его  потомкам
право хоронить своих покойников в склепе, устроенном в боковой  часовне  св.
Георгия, которая отныне  стала  именоваться  часовней  Откэров.  Но  хорошие
отношения не могут длиться вечно; вскоре начались  бесконечные  тяжбы  из-за
первенства, из-за  права  взимания  податей,  и  замок  сделался  постоянной
угрозой вольностям Бомона. Особенно  ожесточенные  ссоры  вызывали  мостовые
пошлины, так что владельцы замка стали наконец угрожать, что совсем запретят
судоходство по Линьолю; но тут начал входить  в  силу  разбогатевший  нижний
город со своими ткацкими фабриками. С тех пор Бомон со дня на  день  делался
все сильнее и влиятельнее, а род Откэров все хирел, пока замок не был снесен
и церковь не восторжествовала. Людовик XIV воздвиг в Бомоне новую церковь, и
при нем же было построено здание епископства в старом монастырском  саду.  А
сейчас по воле  случая  один  из  Откэров  возвращается  сюда  повелевать  в
качестве епископа  тем  самым  духовенством,  которое  после  четырехвековой
борьбы победило его предков.
     - Но ведь монсеньор был женат, - сказала Анжелика. - Правда, что у него
двадцатилетний сын?
     Гюбертина взяла ножницы и подрезала кусочек пергамента.
     - Да, мне рассказывал отец Корииль. Это очень грустная  история!..  При
Карле X монсеньор был капитаном, ему как раз исполнился двадцать один год. В
1830 году, двадцати четырех лет, он вышел в отставку и, говорят, после этого
до сорока лет вел  очень  рассеянную  жизнь:  много  путешествовал,  пережил
разные приключения, дрался на дуэлях. Но  однажды  вечером  он  встретил  за
городом, у друзей, дочь графа де Валенсе, Паулу. То  была  девушка  чудесной
красоты и притом очень богатая. Ей едва  исполнилось  девятнадцать  лет,  то
есть она была моложе его на целых двадцать два года.  Монсеньор  влюбился  в
нее, как безумный, она отвечала на  его  любовь,  и  свадьбу  сыграли  очень
скоро. Как раз тогда монсеньор снова выкупил развалины  Откэра  за  какие-то
гроши, чуть ли не за десять тысяч  франков.  Он  собирался  вновь  отстроить
замок и мечтал поселиться в нем с женой.  Молодожены  целых  девять  месяцев
одиноко прожили в старинной усадьбе,  где-то  в  Анжу.  Монсеньор  не  хотел
никого видеть, был совершенно счастлив, время летело для них... Затем  Паула
родила сына и умерла.
     Гюбер, протиравший белила сквозь  проколотую  кальку,  чтобы  перевести
таким образом рисунок на материю, побледнел и поднял голову.
     - Ах, бедняга! - прошептал он.
     - Говорят, монсеньор и сам чуть не  умер,  -  продолжала  Гюбертина.  -
Через неделю он  постригся.  С  тех  пор  прошло  двадцать  лет,  и  вот  он
епископ...  Но  рассказывают,  что  все  эти  двадцать  лет  он  отказывался
встречаться со своим сыном, стоившим матери жизни. Монсеньор  отдал  его  на
воспитание дяде, старому аббату,  не  хотел  ничего  слышать  про  мальчика,
старался забыть о  самом  его  существовании.  Однажды  монсеньору  прислали
портрет сына, и ему почудилось, что он видит  покойную  жену.  Его  нашли  в
глубоком обмороке на  полу,  точно  сраженного  ударом  молота...  Но  годы,
проведенные в молитве, должно быть, смягчили ужасное горе: вчера добрый отец
Корниль сказал мне, что монсеньор призвал наконец сына к себе. Анжелика, уже
окончившая розу, такую свежую, что, казалось, неуловимый аромат струится  от
атласа, теперь опять мечтательно глядела в залитое солнцем окно.
     - Сын монсеньора, - тихонько повторила она.
     - Говорят, юноша красив, как бог, - продолжала рассказывать Гюбертина -
Отец хотел сделать из него священника.  Но  старый  аббат  воспротивился:  у
мальчика совсем не было призвания к духовной карьере... И ведь он миллионер!
Говорят, у него пятьдесят миллионов! Да, мать оставила ему  пять  миллионов,
эти деньги, были помещены в земельные участки в Париже и превратились теперь
в целых пятьдесят, даже больше. Словом, он богат, как король!
     - Богат, как король, красив,  как  бог,  -  бессознательно,  в  смутной
грезе, повторяла Анжелика.
     Она машинально взяла со станка катушку золотых ниток,  чтобы  приняться
за вышивание большой  золотой  лилии.  Высвободив  кончик  нитки  из  зажима
катушки, Анжелика пришила его  шелком  к  краешку  пергамента,  придававшего
вышивке рельефность. И, уже начав работу, но  все  еще  погруженная  в  свои
смутные мечтания, добавила:
     - О, я хотела бы... Я хотела бы... Она не докончила мысли.
     Снова воцарилась глубокая тишина,  нарушаемая  только  слабыми  звуками
пения, доносившимися из собора. Гюбер подправлял кисточкой нанесенный  через
кальку пунктирный рисунок; на красном шелке ризы появился белый орнамент.  И
на этот раз заговорил вышивальщик:
     - Сколько великолепия было в старые  времена!  Одежды  сеньоров  так  и
сверкали вышивками. В  Лионе  продавались  материи  по  шестьсот  ливров  за
локоть. Стоит прочитать  уставы  и  правила  о  мастерах-вышивальщиках:  там
говорится,  что  королевские  вышивальщики  имеют  право  вооруженной  силой
отбивать работниц у других мастеров... У нас был даже собственный  герб:  на
лазурном поле полоска из разноцветного золота и такие же  три  лилии  -  две
наверху и одна у острого конца... О, это было прекрасное время!
     Гюбер постучал пальцами по  натянутой  материи,  чтобы  сбить  пылинки,
помолчал и заговорил снова:
     - В Бомоне еще ходит старинное сказание про Откэров. Я часто слышал его
от матери, когда был мальчиком... В городе свирепствовала чума, она  скосила
уже половину жителей, когда Жеан V, тот самый,  что  вновь  отстроил  замок,
почувствовал, что бог ниспослал ему силы бороться с бедствием. Тогда он стал
босой обходить больных, становился перед ними на колени, целовал их  в  уста
и, прикасаясь губами к губам больного, говорил: "Если хочет бог, и я  хочу".
И больные выздоравливали. Вот почему этот девиз стоит на гербе Откэров.  Все
они с тех пор обладают способностью излечивать чуму... О, это  славный  род!
Настоящая династия! Прежде чем постричься, монсеньор носил имя Иоанна XII, и
имя его сына тоже, как у принца, должно сопровождаться цифрой.
     И с каждым словом вырастала и расцвечивалась  смутная  греза  Анжелики.
Все тем же певучим голосом она повторяла:
     - Ах, я хотела, бы... Я хотела бы...
     Не касаясь нитки рукой, она  сматывала  ее,  продвигая  катушку  справа
налево и потом обратно, и каждый раз закрепляла золотую нить шелком. Под  ее
руками постепенно расцветала большая золотая лилия.
     - О, я хотела бы... Я хотела бы выйти замуж за принца... И чтобы  перед
тем я никогда его не видела... Он должен прийти вечером, когда угаснет день,
взять меня за руку и ввести в свой замок... И еще я хотела бы, чтобы он  был
очень красивый и очень богатый. Да, самый красивый и  самый  богатый,  какой
только может быть на земле! Чтобы у меня были  лошади  и  я  бы  слышала  их
ржание под моими окнами; и драгоценные камни - целые реки драгоценных камней
струились бы по