ие!.. Лучше бы мне потерять
все, стать нищим, умирать с голоду, мучиться в болезни! Но  я  не  хочу,  не
хочу больше "и одного дня этих ужасных,  раздирающих  сердце  терзаний:  все
время говорить себе, что вы меня не любите... О, будьте  же  добры  ко  мне,
пощадите меня!..
     Потрясенная жалостью и все же счастливая, она молча слушала его.
     - Как вы прогнали меня сегодня утром! Я уже  воображал,  что  вы  стали
относиться ко мне лучше, что вы поняли меня. И вот  я  нашел  вас  такой  же
равнодушной, как в первый день, вы обращались  со  мной,  как  со  случайным
заказчиком, жестоко напоминали мне  о  самых  низменных  сторонах  жизни.  Я
спотыкался, спускаясь по лестнице. А выйдя на улицу, побежал: я боялся,  что
разрыдаюсь. Когда я пришел к себе,  то  почувствовал,  что  задохнусь,  если
останусь один в комнате... Тогда я убежал,  бродил  по  голым  полям,  шагал
наугад по каким-то дорогам. Настала ночь, а я все еще  бродил.  Но  отчаяние
шло рядом со мною и пожирало меня. Тот, кто любит, не может уйти от  мучений
любви!.. Взгляните! Вот сюда  вы  вонзили  нож,  и  клинок  погружается  все
глубже!
     И, вспомнив о своих страданиях, Фелисьен застонал.
     - Я часами лежал в траве, сраженный горем, как сломанное дерево...  Для
меня уже не существовало ничего, кроме вас. Я умирал при мысли,  что  вы  не
для меня. Я не чувствовал своих членов, мысли мои мешались... Вот  почему  я
пришел сюда. Я не знаю, как добрался, как проник  в  эту  комнату.  Простите
меня, я, кажется, разбил бы двери кулаками, я влез бы в ваше  окно  и  среди
бела дня.
     Анжелика побледнела от любви и раскаяния, до того взволнованная, что не
могла говорить. Но она была в тени, и стоявший на коленях  посреди  комнаты,
освещенной луною, Фелисьен не видел ее лица.  Он  решил,  что  она  остается
бесчувственной, и мучительно сжал руки.
     - Это началось давно... Однажды вечером я увидел вас в  этом  окне.  Вы
казались мне смутным белым! пятном, я еле различал ваше лицо и все-таки ясно
видел вас, видел вас такой, какой вы оказались и на самом деле. Но я боялся,
и бродил кругом по ночам, и не смел встречаться с вами днем... И потом:  мне
нравилось, что вас окружает тайна; моим счастьем было мечтать о  вас  как  о
незнакомке, которая навсегда останется далекой... Потом я узнал, кто  вы,  -
нельзя побороть эту потребность знать, овладевать своей мечтой. Вот тут-то и
охватила меня лихорадка; она возрастала с каждой встречей. Вы  помните,  как
это случилось в первый раз, на пустыре, когда я осматривал витраж? Никогда я
не чувствовал себя таким неуклюжим; вы были вправе смеяться надо  мной...  А
потом я вас напугал, я продолжал быть неловким, я преследовал  вас  у  ваших
бедняков. Но я уже не был волен в себе, я сам удивлялся тому, что  делаю,  и
боялся своих поступков... Когда я пришел к вам  с  заказом  на  митру,  меня
толкала какая-то неведомая сила, потому что сам я ни за что не решился бы, я
был уверен, что не нравлюсь вам... Если бы вы могли понять, до какой степени
я несчастен! Не любите меня, но позвольте мне любить! Будьте холодны, будьте
злы, - я все равно буду любить вас. Мне нужно только видеть вас, я не  прошу
ничего другого, не питаю никаких надежд, моя  единственная  радость  -  быть
здесь, у ваших ног.
     Фелисьен  замолчал,  ему  казалось,  что  он  ничем  не  может  тронуть
Анжелику, - сила и смелость оставляли его. Он не замечал, что она улыбается,
и, помимо ее воли, улыбка все ширится на ее устах. Ах, милый мальчик! Он так
наивен, так доверчив!  Его  мольба  несется  прямо  из  чистого,  страстного
сердца! Он преклоняется перед ней, как перед мечтой своей юности. И подумать
только, что она старалась избегать его, что она поклялась любить и  скрывать
свою любовь! Наступило молчание.  Нет,  святые  не  запрещают  любить  такой
любовью! Анжелика почувствовала за спиной какое-то веселое движение,  легкая
дрожь пробежала вокруг, изменчивый свет луны  заколебался  на  полу.  Чей-то
невидимый перст - конечно, перст ее покровительницы - прикоснулся к ее губам
и освободил ее от клятвы. Теперь она могла  говорить,  и  все  то  нежное  и
могущественное, что носилось и плавало вокруг нее, подсказывало ей слова.
     - О да, я помню, помню...
     И музыка этого голоса сразу охватила его своим очарованием, страсть его
возрастала от одного только звука ее слов.
     - Да, я помню, как вы пришли ночью...  В  первые  вечера  вы  были  так
далеко, что я почти не различала ваших тихих шагов. Потом я узнала вас,  еще
до того как увидела вашу  тень,  и  наконец  вы  показались,  -  тогда  была
прекрасная ночь, такая, как  сегодня,  и  луна  ярко  светила.  Вы  медленно
выступили из темных деревьев, вы были таким, каким я  вас  ждала  уже  целые
годы... Я помню,  как  старалась  удержать  смех,  и  все-таки  против  воли
расхохоталась, когда вы  спасли  унесенное  Шевротом  белье.  Я  помню,  как
сердилась, когда вы отняли у меня всех моих бедняков: вы давали  им  столько
денег, что меня можно было счесть скупой. Я  помню,  как  вы  испугали  меня
однажды вечером, так что мне пришлось убегать от вас босиком по траве... Да,
я помню, помню!..
     При этом последнем воспоминании Анжелика  вздрогнула,  и  в  ее  чистом
голосе послышалось смущение, как будто вновь были произнесены слова: "Я  вас
люблю", - и дыхание их вновь  коснулось  ее  лица.  А  Фелисьен  восторженно
слушал.
     - Вы правы, я была злой. Но когда ничего не  знаешь,  ведешь  себя  так
глупо! Боишься совершить ошибку, не хочешь слушаться сердца  и  делаешь  то,
что кажется необходимым! Но если бы вы знали, как я потом  жалела  об  этом,
как страдала, как мучилась вашей мукой!.. Я не могу вам объяснить, когда  вы
принесли изображение святой Агнесы, я была в восторге, что буду работать для
вас, я надеялась, что вы станете приходить ежедневно, и - подумать только! -
я притворилась равнодушной, как будто поставила себе задачу выгнать  вас  из
дома.  Значит,  людям  надо  мучить  себя?  Мне  хотелось  принять   вас   с
распростертыми объятиями, но где-то, глубоко  во  мне  самой,  живет  другая
женщина, и она возмущается, боится вас, не доверяет вам, ей нравится терзать
вас неизвестностью, - и все оттого, что у нее смутная мысль отомстить вам sa
какую-то давнишнюю  ссору,  причину  которой  она  и  сама  позабыла...  Но,
конечно, хуже всего, что я говорила с вами о деньгах. Деньги! Да я никогда о
них и не думаю; если бы я хотела иметь много, целые возы  денег,  то  только
для того, чтобы раздавать их, кому хочу, чтобы они  лились  рекой.  Как  мне
пришла в голову эта злая игра - клеветать на себя! Простите ли вы меня?
     Фелисьен уже был у ее ног. Он приблизился к ней на коленях. То, что она
говорила, было для него неожиданно и безгранично прекрасно.
     - О дорогая, хорошая, - бормотал он,  -  прекрасная  и  добрая,  -  это
волшебная доброта, я сразу возродился. Я уже не помню, что  страдал...  Нет,
это вам нужно простить меня, я должен вам признаться, я должен сказать,  кто
я на самом деле.
     При мысли, что после доверчивой откровенности Анжелики он уже не  может
больше скрывать истины, Фелисьена охватило мучительное смущение. Это было бы
нечестно. И все-таки он колебался, он боялся, что  потеряет  Анжелику,  если
она, узнав правду, испугается  будущего.  А  девушка  со  вновь  вернувшимся
невольным лукавством ждала, чтобы он заговорил.
     - Я солгал вашим родителям, - совсем тихо продолжал Фелисьен.
     - Да, я знаю, - улыбаясь, сказала Анжелика.
     - Нет,  вы  не  знаете,  вы  не  можете  знать,  это  слишком  для  вас
неожиданно... Я разрисовываю стекла только для собственного удовольствия, вы
должны узнать правду.
     Тогда она быстро закрыла ему рот рукой, прервав его признания.
     - Я не хочу знать... Я вас ждала, и вы пришли.  Больше  мне  ничего  не
нужно.
     Фелисьен молчал, он чувствовал ее маленькую руку на губах  и  задыхался
от счастья.
     - Придет время, и я вое узнаю... Да, кроме того,  уверяю  вас,  я  знаю
решительно все. Вы самый красивый, самый богатый и самый знатный и не можете
быть иным, потому что это моя мечта. Я жду, я очень спокойна, я уверена, что
моя мечта исполнится... Вы тот, о ком я мечтала, и я ваша...
     Во второй раз Анжелика прервала себя, затрепетав от произнесенных слов.
Она не сама говорила: прекрасная ночь подсказывала  ей  эти  слова,  светлое
небо, древние камни, старые деревья, вся дремлющая природа мечтала вместе  с
ней и о том же шептали голоса за ее спиной - голоса ее друзей из  "Легенды",
ибо тенями "Легенды" был наполнен воздух.  И  оставалось  сказать  еще  одно
только слово -  слово,  которое  поглотило  и  растворило  бы  в  себе  все:
давнишнее ожидание, медленное воплощение возлюбленного, возрастающий  трепет
первых встреч. И это слово вырвалось, влетело в девственную белизну  комнаты
белым полетом утренней птицы, взмывающей на заре к небу.
     - Я вас люблю.
     Раскинув руки, Анжелика опустилась на колени, она отдавалась Фелисьену.
Он вспомнил вечер, когда  она  убегала  от  него  босиком  по  траве,  такая
прелестная, что он бросился за ней, догнал ее и пробормотал на ухо:  "Я  вас
люблю". Только теперь он услышал от нее ответное  "Я  вас  люблю"  -  вечный
крик, вырвавшийся наконец из ее широко открытого сердца.
     - Я вас люблю... Возьмите меня, унесите меня, я ваша.
     Анжелика   отдавалась,   она   отдавалась   всем    своим    существом.
Унаследованное пламя страсти ярко разгоралось в ней. Ее дрожащие, блуждающие
руки хватали пустоту, тяжелая голова бессильно  откинулась  на  нежной  шее.
Если бы он только протянул руки, она упала бы в его объятия, не думая  ни  о
чем, уступая зову крови, в непреодолимой потребности раствориться в  нем.  И
Фелисьен, пришедший с тем, чтобы овладеть ею,  первый  отступил  перед  этой
страстной невинностью. Он осторожно отвел ее девственные руки и сложил их на
ее груди. Несколько мгновений он  глядел  на  девушку,  не  поддаваясь  даже
искушению поцеловать ее волосы.
     - Вы любите меня, и я люблю вас... О, быть уверенным в любви!..
     Но внезапное изумление вывело их из этого блаженства. Что это такое? Их
заливал яркий свет, казалось, луна увеличилась и засияла, точно  солнце.  То
был рассвет, пурпурное облачко загорелось над вязами епископства.  Как!  Уже
наступил день? Они растерялись, не могли поверить, что провели вместе  целые
часы. Она ничего не успела поведать  ему,  а  ему  еще  столько  нужно  было
рассказать ей.
     - Еще минуту, одну только минуту!
     Сияющая заря разрасталась - теплый рассвет жаркого летнего дня. Одна за
другой гасли звезды, и вместе с ними уходили летучие  ночные  тени,  уходили
невидимые друзья Анжелики, растворяясь в лунных лучах. Теперь,  при  дневном
свете, комната была белой лишь  от  белизны  стен  и  балок,  она  опустела,
заставленная  только  старой  мебелью  темного  дуба.  Стала  видна  измятая
постель, наполовину скрытая опустившимся пологом.
     - Минуту, еще минуту!
     Анжелика встала, она отказывалась, торопила  Фелисьена  с  уходом.  Чем
светлее становилось в комнате, тем большее смущение охватывало ее, а  увидев
кровать, она пришла в полное замешательство. Но вот она услыхала легкий  шум
справа, и волосы ее зашевелились, хотя, не было ни малейшего ветерка. Уж  не
Агнеса ли это уходит вслед за другими, при первых солнечных лучах?
     - Нет, прошу вас, оставьте меня... Стало так светло, я боюсь!..
     И Фелисьен покорно ушел. Его любят -  это  было  сверх  его  чаяний.  И
все-таки он обернулся у окна и поглядел на Анжелику, словно хотел  унести  с
собою частицу ее существа. Они улыбались, лаская друг друга долгим взглядом,
залитые светом зари.
     В последний раз Фелисьен сказал:
     - Я вас люблю.
     И Анжелика ответила:
     - Я вас люблю.
     Это было все. Он уже гибко и  ловко  спускался  по  балкам,  а  она  на
балконе, опершись о перила, следила за  ними  Она  взяла  букетик  фиалок  и
вдыхала их запах, чтобы унять беспокойную  дрожь.  И  когда,  проходя  Садом
Марии, Фелисьен оглянулся, он увидел, что она целует цветы.
     Едва  успел  он  скрыться  за  ивами,  как  Анжелика  с  беспокойством!
услышала, что под нею открылась дверь  дома.  Было  только  четыре  часа,  а
вставали не раньше шести. Ее изумление еще увеличилось, когда  она  увидела,
что вышла Гюбертина, - обычно первым спускался Гюбер.  Анжелика  глядела  на
мать, медленно ходившую по дорожкам сада: ее руки бессильно упали, лицо  под
утренним светом! было очень бледно, - казалось, духота заставила ее так рано
покинуть спальню после бессонной, пламенной ночи.  В  эту  минуту  Гюбертина
была очень красива - в простом  капоте,  с  волосами,  связанными  небрежным
узлом. Она казалась усталой, счастливой и печальной.

VIII

     На другой день, проспав восемь часов  тем  глубоким!  и  сладким  сном,
какой дает только большое счастье, Анжелика проснулась и подбежала к окошку.
Накануне прошла сильная гроза - это беспокоило ее, - но  сегодня  небо  было
чисто, вновь установилась хорошая  погода.  И  Анжелика  радостно  закричала
открывавшему внизу ставни Гюберу:
     - Отец! Отец! Солнце!.. Процессия будет чудесной! Ах, как я счастлива!
     Она быстро оделась и сбежала вниз. Был тот самый день, 28  июля,  когда
процессия  Чуда  обходила  улицы  Бомона.  И  каждый  год  в  этот  день   у
вышивальщиков был праздник: никто не прикасался к иголке, все утро  украшали
дом. по исстари заведенному порядку, которому  матери  обучали  дочерей  уже
целых четыреста лет.
     Анжелика торопливо глотала свой  кофе,  а  голова  ее  уже  была  полна
мыслями об украшениях.
     - Матушка, нужно посмотреть, в порядке ли они.
     - Еще успеем, - невозмутимо ответила Гюбертина.  -  Мы  повесим  их  не
раньше полудня.
     Разговор шел о фамильной реликвии,  о  благоговейно  хранимых  Гюберами
трех великолепных старинных панно, раз в году, в день процессии, извлекаемых
на свет божий. Еще накануне, по древнему  обычаю,  распорядитель  процессии,
добрый отец Корниль, обошел весь  город  из  дома  в  дом  и  известил  всех
прихожан о пути следования статуи св. Агнесы, сопровождаемой монсеньором  со
святыми дарами. Вот уже четыреста лет, как путь этот  оставался  неизменным:
вынос совершался через врата св. Агнесы, затем процессия следовала по  улице
Орфевр,  по  Большой  и  Нижней  улицам,  проходила  через  новый  город   и
поднималась обратно по улице Маглуар до Соборной площади; возвращались через
главный вход. И на всем пути следования горожане, состязаясь между  собою  в
усердии, убирали окна флагами, затягивали  стены  самыми  дорогими  тканями,
усыпали булыжную мостовую лепестками роз.
     Анжелика не успокоилась до тех пор, пока ей не  позволили  вытащить  из
шкафа все три вышивки, лежавшие там целый год.
     - Они нисколько, нисколько не испортились! - восторженно шептала она.
     Осторожно сняв обертки из тонкой бумаги, Анжелика  открыла  панно;  все
они были посвящены Марии: богоматерь выходит  навстречу  ангелу,  богоматерь
плачет у подножия распятия, богоматерь возносится на небо. Это были  вышивки
пятнадцатого столетия, выполненные разноцветными шелками  на  золотом  фоне;
они великолепно сохранились; Гюберы отказывались продать их  даже  за  очень
большие деньги и очень гордились своим сокровищем.
     - Матушка, я сама повешу их!
     То было целое предприятие. Гюбер все утро убирал старый фасад.  Насадив
веник на длинную палку, он обмел пыль  с  переложенных  кирпичами  бревен  и
вычистил фасад до самых стропил; затем он вымыл губкой каменный фундамент  и
башенку с лестницей, где только мог достать. И лишь тогда  все  три  вышивки
заняли свои места. Анжелика подвешивала их за кольца на  предназначенные  им
вековечные гвозди: благовещение - под левым окном, успение - под правым; что
же до голгофы, то гвозди для нее были вбиты  над  квадратным  окном  первого
этажа, и, чтобы прикрепить ее, пришлось  вытащить  стремянку.  Анжелика  уже
успела убрать окна цветами,  золото  и  шелк  вышивок  горели  под  чудесным
праздничным! солнцем, и весь старый  домик,  казалось,  вернулся  к  далеким
временам своей молодости.
     После полудня  оживилась  вся  улица  Орфевр.  Чтобы  избежать  слишком
сильной жары, процессия выходила только, в пять часов, но уже  с  двенадцати
город усиленно занимался своим туалетом. Золотых дел мастер напротив Гюберов
затянул свою лавочку небесно-голубыми драпировками с серебряной бахромой,  а
рядом с ним торговец воском использовал в качестве  украшений  занавески  со
своего алькова - красные бумажные занавески, казалось, сочившиеся кровью под
ярким солнцем. Каждый дом убирался в свои цвета, вывешивали у кого что было,
вплоть до ковриков из спален, и все это  изобилие  материй  развевалось  под
легким ветерком жаркого дня.  Улица  оделась  в  веселые,  бьющие  в  глаза,
трепещущие одежды, превратилась в какую-то праздничную выставку под открытым
небом. Все обитатели тут же громко разговаривали, вели себя, как дома;  одни
тащили целые охапки вещей, другие карабкались на лестницы, забивали  гвозди,
кричали. Вдобавок, на углу Большой улицы был воздвигнут  переносный  алтарь,
что привело в величайшее волнение всех женщин  околотка,  -  они  торопились
предложить для алтаря свои вазы и канделябры.
     Анжелика тоже побежала туда, чтобы предложить  два  подсвечника  времен
Первой империи, обычно стоявших в виде украшения на камине в зале. Она ни на
секунду не присела с самого утра и носилась словно  в  вихре,  но  была  так
возбуждена, так переполнена светлой радостью, что нисколько не устала. Когда
она с развевающимися волосами прибежала от переносного  алтаря  и  принялась
обрывать и складывать в корзину лепестки роз, Гюбер пошутил:
     - Пожалуй, и в день свадьбы ты не будешь столько хлопотать... Что  это,
ты выходишь сегодня замуж?
     - Да, да, - весело ответила  Анжелика.  -  Я  выхожу  замуж!  Гюбертина
улыбнулась:
     - Ну, а пока нам надо бы пойти переодеться; дом уже достаточно красив.
     - Сейчас, матушка, сейчас!.. Вот моя  корзинка  и  полна.  Она  кончала
обрывать розы, чтобы усыпать лепестками
     путь монсеньера. Лепестки роз дождем лились  из  ее  тонких  пальцев  и
доверху наполняли корзинку легкой благоухающей массой.
     Прокричав со смехом: "Живо! Сейчас  я  стану  хороша,  как  ангел!",  -
девушка исчезла на башенной лесенке.
     Время  шло.  Верхний  Бомон  начал  уже   успокаиваться   от   утренней
лихорадочной деятельности,  трепет  ожидания  наполнял  готовые  к  встрече,
рокочущие заглушенными голосами улицы. Солнце клонилось к горизонту, и  жара
начала спадать; на тесно сдавленные ряды домов с побледневшего  неба  падала
легкая тень, теплая и  прозрачная.  Глубокая  сосредоточенность  разливалась
вокруг, и, казалось, весь старый город стал продолжением собора.  Только  из
новой части Бомона-городка доносился грохот телег; там на берегу Линьоля  не
прекращали  работы  многочисленные   фабрики,   пренебрегая   этим   древним
религиозным торжеством.
     В четыре часа зазвонил большой колокол на северной башне; от его  звона
задрожал весь дом Гюберов; и в  ту  же  минуту  Анжелика  и  Гюбертина,  уже
одетые, сошли вниз. Гюбертина была в  платье  из  небеленой  ткани,  скромно
отделанном; простым! кружевом; но округлый стан ее был так юн и  гибок,  что
она казалась старшей сестрой своей приемной дочери.  Анжелика  надела  белое
шелковое платье -  и  больше  ничего,  никаких  украшений,  ни  сережек,  ни
браслетов, ни колец - ничего, кроме обнаженных рук и обнаженной шеи, ничего,
кроме ее атласной кожи, окруженной  легкой  материей;  она  была  похожа  на
распускающийся цветок. Скрытый  в  волосах,  наспех  воткнутый  гребень  еле
сдерживал непокорные, светлые, как солнце, локоны. Невинная и гордая в своей
простодушной прелести, она была хороша, как день.
     - А! - сказала она. - Уже звонят, монсеньор вышел из