что завтра  приступ
повторится, и боялась этого, и мучилась мыслью, что слабеет с каждым  разом,
так что в конце концов погибнет.
     В самом деле, с  тех  пор,  как  Анжелика  перестала  верить  в  любовь
Фелисьена, она слабела и чахла. Рана зияла в ее груди, и она потихоньку,  не
жалуясь,  умирала,  жизнь  уходила  от  нее  с  каждым  часом.  Сначала  это
проявилось в приступах внезапного недомогания: вдруг ее охватывало удушье, в
глазах мутилось, она выпускала из ослабевших рук иголку. Потом она  потеряла
аппетит, еле выпивала несколько глотков молока; чтобы не огорчать родителей,
Анжелика  начала  прятать  хлеб  и  тайком  отдавала  его  соседским  курам.
Пригласили врача, но он не нашел ничего определенного, сказал,  что  девушка
ведет слишком замкнутую жизнь, и  посоветовал  побольше  двигаться.  Но  она
попросту таяла, постепенно исчезала. Она не  ходила,  а  словно  плавала  на
больших колеблющихся крыльях, душевный  огонь  ярко  горел  на  осунувшемся,
казалось, изнутри  светившемся  лице.  Дошло  до  того,  что,  спускаясь  по
лестнице из своей комнаты, она шаталась и вынуждена  была  держаться  обеими
руками за стенку. И все-таки Анжелика хотела  непременно  закончить  тяжелую
работу над панно для епископского  кресла,  упорствовала  и,  когда  на  нее
глядели, старалась принять веселый вид. В ее длинных тонких пальчиках совсем
уже не было силы, и если ломалась иголка, она не могла вытащить ее щипцами.
     Однажды утром Гюбер и  Гюбертина  ушли  из  дому  по  делу  и  оставили
Анжелику одну за работой.  Вышивальщик  возвратился  первым  и  нашел  ее  в
обмороке на полу около станка: внезапно ослабев, она упала со стула.  Работа
сразила ее, один из больших золотых ангелов остался недоконченным. Обезумев,
Гюбер схватил дочь в объятия, попытался  поднять  ее  на  ноги.  Но  она  не
приходила в себя и падала снова.
     - Дорогая моя, дорогая... Ради бога, ответь же мне!
     Наконец Анжелика открыла глаза и горестно взглянула на отца.  Зачем  он
заставляет ее жить? Ей было так сладко умереть!
     - Что с тобой, детка, дорогая? Ты обманула нас, ты все еще любишь его?
     Анжелика не отвечала и глядела на него с бесконечной грустью. Тогда  он
в отчаянии подхватил ее, поднял, унес в ее комнату; там  он  положил  ее  на
кровать и, глядя на нее, такую бледную, слабую, зарыдал от сознания невольно
совершенной им жестокости: зачем он помогал разлучить ее с любимым?
     - Я возвращу его тебе, я сам! Почему ты мне ничего не говорила?
     Но Анжелика молчала, закрыв глаза, и, казалось,  заснула.  Гюбер  стоял
перед ней  неподвижно,  глядел  на  ее  белое  тонкое  лицо,  и  сердце  его
обливалось кровью от жалости. Потом Анжелика стала дышать ровнее, он  вышел,
спустился вниз и услышал шаги жены.
     В мастерской между ними произошло  объяснение.  Едва  Гюбертина  успела
снять шляпу, как Гюбер рассказал ей, что нашел девочку в обмороке  на  полу,
что она сражена насмерть и сейчас задремала у себя на кровати.
     - Мы ошиблись. Она все время думает об этом юноше и умрет  без  него...
Ах, если бы ты знала, что я почувствовал, когда понял это, как  меня  мучила
совесть, когда я нес ее наверх! Так жаль ее! Мы сами виноваты, мы лгали  им,
старались разлучить их... Неужели ты допустишь, чтобы она страдала,  неужели
ты ничего не сделаешь, чтобы спасти ее?
     Гюбертина побледнела от боли, но, как и Анжелика,  молчала  и  спокойно
глядела на мужа. А он, сам страстный по  натуре,  выведенный  из  привычного
повиновения зрелищем мук страсти, не мог успокоиться, все  говорил,  и  руки
его лихорадочно дергались.
     - Хорошо! Я сам расскажу ей все, я скажу ей, что Фелисьен ее любит, что
это мы разлучили их, что мы имели жестокость запретить ему приходить, что мы
лгали и ему тоже... Теперь каждая ее слеза жжет мне сердце. Я чувствую  себя
соучастником убийства... Я хочу, чтобы она была  счастлива.  Да,  счастлива,
несмотря ни на что, чего бы это ни стоило!..
     Гюбер подошел к жене вплотную, его  взбунтовавшаяся  нежность  вылилась
наружу, и грустное молчание Гюбертины все больше раздражало его.
     - Раз они любят друг друга, значит, они хозяева своей  судьбы!..  Когда
человек любит и любим, для него ничего не должно существовать... Да! Счастье
всегда законно, какими бы средствами оно ни достигалось!
     Гюбертина неподвижно стояла перед ним. Наконец она медленно заговорила:
     - Итак, пусть он возьмет ее у нас, не правда ли? Пусть  он  женится  на
ней  против  нашей  воли  и  против  воли  отца...  Вот  что  ты  хочешь  им
посоветовать! И ты полагаешь, что  они  будут  счастливы,  что  для  счастья
достаточно одной любви...
     Безо всякого перехода, тем же горестным голосом она продолжала:
     - На обратном пути я проходила мимо кладбища,  и  у  меня  промелькнула
надежда... Я еще раз преклонила колени и  долго  молилась  там,  где  камень
вытерт нашими коленями...
     Гюбер побледнел, леденящий холод  проник  в  его  душу  и  погасил  его
возбуждение. Конечно, он помнил могилу упрямой матери; как часто плакали они
на этой могиле, покорно молились и каялись в  своем  непослушании,  надеясь,
что покойница сжалится над ними в гробу! Они  проводили  так  целые  часы  и
верили, что если мать смягчится, они почувствуют ее милость. Все, о чем  они
просили, все, чего ждали, - был еще один ребенок,  ребенок,  который  должен
был служить залогом прощения,  доказательством,  что  они  наконец  искупили
вину. Но они не получали никакого  знамения;  мать,  холодная,  равнодушная,
лежала в гробу, а над ними тяготело все то же неумолимое возмездие -  смерть
первого ребенка, которого отняла и не хотела возвращать им покойница.
     - Я долго молилась, - повторила Гюбертина, - и долго ждала, не  дрогнет
ли что-нибудь во мне...
     Гюбер смотрел на нее тревожным, вопрошающим взглядом.
     - Нет, ничего, ничего не случилось! Могила ничего  не  сказала  мне,  и
ничто во мне не дрогнуло... О, все  кончено,  теперь  уже  поздно.  Мы  сами
хотели своего несчастья.
     Гюбер вздрогнул.
     - Ты обвиняешь меня? - спросил он.
     - Да, ты виноват, и я виновата тоже, потому что пошла  за  тобой...  Мы
оказали неповиновение, и вся наша жизнь испорчена.
     - Но разве ты не счастлива?
     - Нет, я не счастлива... Женщина не может быть счастливой, если  у  нее
нет ребенка... Любить - это ничто, любви нужно благословение свыше.
     Гюбер бессильно опустился  на  стул,  глаза  его  наполнились  слезами.
Никогда еще жена не упрекала его так  жестоко,  никогда  еще  так  резко  не
обнажала перед  ним  кровоточащую  рану  их  существования;  и  если  прежде
Гюбертина, больно задев его невольным намеком, сейчас же бросалась  к  нему,
старалась его утешить, то теперь она стояла  недвижно  и,  не  шевелясь,  не
приближаясь к нему, смотрела, как он страдает. Гюбер  рыдал,  кричал  сквозь
слезы:
     - Бедная, дорогая наша девочка! Ведь сейчас ты вынесла  ей  приговор...
Ты не хочешь, чтобы он женился на ней, как я женился на тебе, ты не  хочешь,
чтобы она страдала, как ты.
     И во всем величии и простоте своего сердца Гюбертина  ответила  простым
кивком.
     - Но ведь ты сама сказала, что наша бедная малютка умрет? Ты хочешь  ее
смерти?
     - Да, лучше смерть, чем дурная жизнь.
     Гюбер выпрямился,  дрожа,  он  бросился  жене  в  объятия,  я  оба  они
зарыдали. Долго сидели они, обнявшись. Он уже покорился, и теперь она, чтобы
собраться с силами, принуждена была опереться на его  плечо.  Они  вышли  из
мастерской в глубоком отчаянии, но с твердой решимостью: они обрекли себя на
долгое мучительное молчание, которое, если захочет бог, приведет их  дочь  к
смерти. И они приняли эту смерть.
     С этого дня  Анжелика  уже  не  выходила  из  своей  комнаты,  Она  так
ослабела, что была не в состоянии  спуститься  по  лестнице:  голова  у  нее
кружилась, ноги подкашивались. Сначала она еще  доходила,  придерживаясь  за
мебель, до балкона. Потом  ей  пришлось  ограничиться  кроватью  и  креслом.
Путешествие к креслу и обратно было для  нее  долгим,  изнуряло  ее,  и  она
отваживалась на него только утром  и  вечером.  И  все-таки  она  продолжала
работать; мысль о барельефной вышивке пришлось  оставить,  эта  работа  была
слишком тяжела: она вышивала разноцветными шелками цветы. Анжелика  вышивала
их с натуры: перед ней стоял букет гортензий и штокроз,  которые  совсем  не
пахли и не беспокоили ее. Она часто отдыхала, подолгу глядя  на  стоявший  в
вазе букет, потому что даже легкий шелк утомлял теперь ее слабые пальцы.  За
два дня Анжелика вышила всего  одну  розу,  свежую,  чудесно  сверкавшую  на
атласе; но ведь вся ее жизнь была в этой работе, она готова была вышивать до
последнего вздоха. Она стала еще тоньше,  совсем  истаяла,  осталось  только
горевшее в ней прекрасное, чистое пламя.
     К чему бороться дольше, если Фелисьен ее не любит? - И Анжелика умирала
от этой мысли: он не любит ее, быть может, никогда не любил. Пока у нее были
силы, она боролась со своим сердцем, со своим здоровьем, со своей молодостью
- со всем тем, что толкало ее в объятия возлюбленного.  Теперь  она  заперта
здесь и должна покориться; все кончено.
     Однажды утром, когда Гюбер устраивал Анжелику в  кресле,  укладывал  на
подушку ее безвольные ножки, она сказала с улыбкой:
     - О, теперь-то я уверена, что буду умницей, - я уже не убегу.
     Гюбер, задыхаясь, боясь разрыдаться, выбежал из комнаты.

XII

     В эту ночь Анжелика не могла заснуть. Бессонница томила  ее,  небывалая
еще слабость охватила тело, веки пылали. Гюберы  уже  спали,  давно  пробила
полночь, и девушка решила встать, охваченная страхом смерти, хотя это стоило
ей невероятных усилий.
     Задыхаясь, она надела капот,  дотащилась  до  окна  и  распахнула  его.
Стояла мягкая, дождливая зима. Анжелика подкрутила фитиль в  лампе,  которая
горела у нее всю ночь на маленьком столике, и бессильно опустилась в кресло.
На том же столике, возле тома  "Золотой  легенды",  стоял  букет  штокроз  и
гортензий, которые она срисовывала. Ей пришло в голову, что работа  принесет
ей облегчение;  она  взяла  иголку  и  неверными  руками  сделала  несколько
стежков. Красный шелк розы струился между ее  белыми  пальчиками,  казалось,
это капля за каплей течет ее кровь, последняя кровь.
     Но если перед тем  Анжелика  часа  два  напрасно  старалась  заснуть  и
металась под жаркими простынями, то, усевшись в кресло, она почти тотчас  же
задремала. Ее голова откинулась на спинку стула и чуть склонилась к  правому
плечу, в неподвижных руках она продолжала держать вышивание и, казалось, все
еще работала. Смертельно бледная, спокойная, она спала  при  свете  лампы  в
белой  и  тихой,  как  гроб,   комнате.   Огромная,   царственная   кровать,
задрапированная вылинявшей розовой тканью, казалась тоже белой  при  бледном
свете. И только сундук, шкафчик да стулья  старого  дуба  траурными  пятнами
виднелись  по  стенам.  Шли  минуты,  и  Анжелика  спала,  очень  бледная  и
спокойная.
     Потом раздался  какой-то  шум.  На  балконе  показался  дрожащий,  тоже
похудевший Фелисьен. Увидя распростертую в кресле, жалкую и такую прекрасную
Анжелику, он бросился в комнату с исказившимся  лицом.  Сердце  его  сжалось
мучительной болью,  он  опустился  на  колени  и  отдался  долгому  горькому
созерцанию любимой. Так ее уже нет,  страдания  уже  успели  уничтожить  ее?
Казалось, она уже ничего не весит, она лежала перед ним в кресле, как легкое
перышко, которое с минуты на минуту унесет ветром. И сквозь ее тихую дремоту
проступали  мука  и  покорность.  Фелисьен  узнавал  в  ней  только  прежнее
изящество цветка, нежную, стройную шею на  покатых  плечах,  овальное  лицо,
преображенное лицо девственницы, возносящейся на небо.  Ее  волосы  казались
сиянием, из-под прозрачного шелка кожи  светилась  кристально  чистая  душа.
Анжелика была прекрасна красотой мученицы, освободившейся наконец от бренной
плоти, - и ослепленный, обессиленный волнением  Фелисьен  в  отчаянии  ломал
руки. Она не просыпалась, и он все смотрел на нее.
     Но вот, должно быть, его легкое дыхание коснулось  лица  Анжелики.  Она
сразу широко открыла глаза.  Она  не  шевелилась,  глядела  на  Фелисьена  и
улыбалась, как во сне. То был он, Фелисьен, Анжелика  узнала  его,  хотя  он
изменился. Но она думала, что спит, потому что часто видела его  во  сне,  и
тогда ей было особенно горько просыпаться.
     Фелисьен протянул к ней руки и заговорил:
     - Я люблю вас, дорогая, бесценная... Мне сказали, что вы  больны,  и  я
прибежал... Я здесь, я люблю вас.
     Анжелика дрожала, она машинально провела рукой по глазам.
     - Верьте мне... Я у ваших ног, я вас люблю, люблю навеки.
     И тут она вскричала:
     - О, это вы!.. Я уже не ждала вас, а вы пришли... Неверными,  дрожащими
руками она схватила руки
     Фелисьена, она хотела убедиться, что  перед  ней  не  тень,  не  сонное
видение.
     - Вы все еще любите меня, и я вас люблю! О, сильнее любить нельзя...
     То было  головокружительное  счастье,  ликующий  восторг  первых  минут
свидания; они забыли все, они знали только, что любят друг друга, что  могут
говорить друг другу слова любви. Вчерашние горести и будущие препятствия уже
не существовали; они не знали, как очутились вместе, но  это  свершилось,  и
они смешали свои блаженные слезы, они прижались друг к другу в целомудренном
объятии; у Фелисьена в голове мутилось от жалости: Анжелика до того истаяла,
что он, казалось, обнимал тень. Неожиданная радость словно парализовала  ее,
и,  опьяненная  счастьем,  трепещущая,   она   не   владела   своим   телом,
приподнималась и снова падала в кресло.
     - О мой  дорогой  повелитель,  исполнилось  мое  единственное  желание:
увидеть вас, прежде чем умереть.
     Фелисьен поднял голову, тоскливо метнулся:
     - Умереть... Но я не хочу! Я здесь, я вас люблю!
     Анжелика улыбнулась божественной улыбкой.
     - О, раз вы меня любите, я могу умереть спокойно... Я не боюсь  смерти,
я засну вот так, на вашей груди... Скажите мне еще раз, что вы меня любите.
     -  Я  люблю  вас,  как  любил  вчера,  как  буду  любить  завтра...  Не
сомневайтесь в моей любви, я буду любить вас вечно.
     - Да, вечно...
     Анжелика восторженно глядела перед собой в белую  пустоту  комнаты.  Но
мало-помалу   она   начала   пробуждаться,   стала   серьезной.    Опьянение
рассеивалось, она начала думать. И факты изумили ее.
     - Если вы любите меня, почему же вы не приходили?
     - Ваши родители сказали мне, что вы разлюбили меня. Я тоже чуть не умер
от горя... Но, узнав, что вы  больны,  я  все-таки  решился  прийти  к  вам,
рискуя, что меня выгонят из дома, ведь двери его затворились передо мной.
     - И мне тоже матушка сказала, что вы  меня  не  любите,  и  я  поверила
матушке.... Я встречала вас с этой барышней, я думала,  что  вы  послушались
монсеньора.
     - Нет, я  выжидал.  Но  я  боялся,  я  трепетал  перед  ним.  Наступило
молчание. Анжелика выпрямилась.  Ее  лицо  стало  суровым,  гневная  морщина
перерезала лоб.
     - Значит, они обманули и вас и меня, они  лгали  нам,  они  хотели  нас
разлучить... Мы любим друг друга, а они нас мучили, они чуть  не  убили  нас
обоих... Ну что ж! Они поступили отвратительно, и  это  освобождает  нас  от
обещаний. Мы свободны.
     Охваченная гневом и презрением, Анжелика встала. Она уже не чувствовала
себя больной, пробудившиеся гордость и страсть вернули ей силы. Считать свою
мечту погибшей к вновь обрести ее живой и сияющей!  Убедиться,  что  они  не
уронили своей любви, что  виноваты  другие!  Анжелика  словно  выросла;  уже
несомненная теперь победа возбуждала ее, толкала на открытое возмущение.
     - Мы уйдем, - просто сказала она.
     И она решительно зашагала по комнате, полная мужества к воли.  Она  уже
выбирала пальто, чтобы накинуть на плечи, кружевную косынку на голову.
     Фелисьен вскрикнул от восторга, ибо Анжелика предупредила его  желание;
он только и думал что о бегстве, но не решался заговорить  о  нем.  О,  уйти
вместе, исчезнуть, раз и навсегда  покончить  со  всеми  неприятностями,  со
всеми препятствиями! И это решилось мгновенно, без мучительной  борьбы,  без
размышлений!
     - Да, мы убежим, дорогая, любимая, мы убежим немедленно!  Я  пришел  за
вами, я знаю, где найти карету. К утру мы будем уже далеко, так далеко,  что
никто и никогда не найдет нас.
     Во все возрастающем возбуждении Анжелика открывала к гневно захлопывала
ящики, но ничего из них не брала. Как!  Она  терзалась  долгие  недели,  она
старалась забыть Фелисьена и даже думала,  что  и  вправду  забыла  его!  И,
оказывается, все было ложью, вся эта мука была напрасной! Нет,  никогда  она
не смогла бы начать эту ужасную борьбу сначала. Раз они  любят  друг  друга,
что может быть проще - они поженятся, и никакой силе не разлучить их.
     - Послушайте, что мне нужно взять с собой?.. Ах, как  я  была  глупа  с
моей детской щепетильностью! Если бы я только знала,  что  они  унизятся  до
прямой лжи! Да, я умерла бы, а они бы все-таки вас не позвали... Скажите,  а
белье, а платья нужно взять? Вот это платье теплее... Они вбили мне в голову
целую кучу предрассудков, кучу страхов. То - хорошо, а это - плохо, то можно
делать, а этого нельзя - словом, такая неразбериха, что можно и впрямь стать
дурочкой. Все это ложь, они всегда лгали, существует только одно  счастье  -
жить и любить того, кто любит тебя... В вас мое счастье, в  вас  красота,  в
вас молодость, дорогой мой повелитель, и я принадлежу вам навеки,  навсегда;
моя единственная радость - это вы, делайте со мной, что хотите.
     Анжелика торжествовала, в ней ярко пылало врожденное,  казалось,  давно
уже угасшее пламя. Ее опьяняла неведомая музыка, она видела свой царственный
отъезд, видела, как этот потомок  князей  увозит  ее,  делает  ее  королевой
какого-то далекого королевства, и она следует за  ним,  прижавшись  к  нему,
приникнув к его груди. Безумный трепет невинной страсти охватил ее  с  такой
силой, что она изнемогала от блаженства.. Быть вдвоем,  наедине,  лететь  на
лошадях, бежать, исчезнуть, забыться в его объятиях!
     - Я ничего не возьму, хорошо?.. К чему брать вещи?
     Фелисьен горел той же лихорадкой, что и она, он уже был, у двери.
     - Ничего не нужно... Скорей идем.
     - Да, верно, идем.
     И она присоединилась к нему. Но на пороге она обернулась, ей захотелось
бросить последний взгляд на свою комнату. Все так же  бледно  горела  лампа,
все  так  же  стоял  в  вазе  букет  штокроз  и  гортензий,  совсем   живая,
незаконченная роза сияла посреди станка и словно ждала. Никогда еще  комната
не казалась Анжелике такой белой - белые стены, белая постель, белый, словно
наполненный белым дыханием, воздух.
     Что-то дрогнуло в ней, и ей пришлось опереться на спинку стула.
     - Что с вами? - беспокойно спросил Фелисьен.
     Анжелика не отвечала, она дышала с трудом.  Вновь  ее  охватила  дрожь,
ноги подкосились, она опустилась на стул.
     - Не беспокойтесь, это ничего... Я отдохну минуту, и мы пойдем.
     Они молчали. Анжелика оглядывала комнату, словно забыла в ней  какую-то
драгоценность, какую, она не знала сама. То было сожаление; сначала  легкое,
оно все возрастало, охватывало, душило ее. Она не понимала себя. Может быть,
эта белизна удерживает ее? Она всегда любила белый цвет, любила до того, что
потихоньку прятала обрезки белого шелка, чтобы тайно наслаждаться ими.
     - Минуту, еще только минуту, и мы уйдем, мой дорогой господин.
     Но она даже не пыталась подняться, В тоске  и  тревоге  Фелисьен  встал
перед нею на колени.
     - Вам плохо, чем я могу помочь вам? Если вам  холодно,  я  обниму  ваши
ножки, я буду греть их руками, пока они смогут идти.
     Анжелика покачала головой.
     - Нет, нет, мне не холодно,  я  могу  идти...  Подождите  минуту,  одну
минуту.
     Фелиеьен ясно видел,