моим коленям; и еще золото - потоки золота лились бы из моих
рук, когда я только захочу... А еще чего бы я хотела, это  чтобы  мой  принц
любил меня до безумия, и я тоже тогда любила бы его, как безумная.  Мы  были
бы очень молодые, и очень хорошие, и очень знатные - и это всегда, всегда!
     Гюбер оставил станок  и,  улыбаясь,  подошел  к  девушке,  а  Гюбертина
дружелюбно погрозила ей пальцем.
     - Ах ты, тщеславная девчонка! Ах, неисправимая лакомка! Так ты задумала
стать королевой? Конечно, мечтать  об  этом  лучше,  чем  красть  сахар  или
дерзить старшим. Но поберегись, тут кроется дьявол! Это гордость  и  страсть
говорят в тебе.
     Анжелика весело взглянула на нее.
     - Матушка, матушка! Что вы говорите?.. Да что же плохого в  том,  чтобы
любить красоту и богатство? Я люблю все, что красиво, все, что богато. Когда
я только подумаю об этом, мне делается жарко, где-то  там,  у  сердца...  Вы
хорошо знаете, что я не жадная. А деньги, вот увидите сами,  что  я  с  ними
сделаю, если действительно разбогатею. Мои  деньги  польются  в  город,  они
потекут к беднякам. Да, это будет настоящая благодать, нищеты не  останется!
И потом я сделаю богатыми вас и отца. Я хотела бы  увидеть  вас  в  парчовых
платьях, чтобы вы были, как  старинный  сеньор  со  своей  дамой.  Гюбертина
пожала плечами.
     - Безумная!.. Но ведь ты бедна, дитя мое, у тебя не будет ни одного су,
когда придет время выходить замуж. Как можешь ты мечтать о  принце?  Как  ты
можешь выйти замуж за человека богаче тебя?
     - Как я могу выйти за  него  замуж?  Казалось,  Анжелика  была  глубоко
изумлена.
     - Ну, конечно, я выйду за него!.. Зачем мне  деньги,  если  у  него  их
будет много? Я всем буду обязана  ему  и  оттого  буду  только  сильнее  его
любить.
     Этот несокрушимый довод привел Гюбера в восторг. Он  охотно  улетал  за
облака на крыльях мечты вместе с Анжеликой.
     - Она права! - воскликнул Гюбер.
     Но Гюбертина недовольно взглянула на мужа. Ее лицо сделалось суровым.
     - Девочка моя! Когда ты узнаешь жизнь, ты сама увидишь, что я права.
     - Я и так знаю жизнь,
     - Откуда ты можешь ее знать?.. Ты слишком молода, ты еще не видела зла.
А зло существует, и оно всемогуще...
     - Зло, зло...
     Анжелика медленно произносила это слово, как бы стараясь  проникнуть  в
его смысл, и в ее чистых глазах светилось все то же невинное изумление.  Она
отлично знала, что такое зло: в "Легенде" немало говорилось о нем.  Но  ведь
зло - это тот же дьявол, а дьявол хоть и возрождается постоянно,  но  всегда
бывает побежден. После  каждого  сражения  он  валяется  на  земле,  жалкий,
побитый, несчастный...
     - Зло... Ах, матушка, если бы вы знали, как я презираю это  зло...  Его
всегда побеждают, и люди  живут  счастливо.  Гюбертина  была  встревожена  и
опечалена.
     - Знаешь, я начинаю жалеть, что отделила тебя от всего мира и воспитала
так, что ты не знаешь ничего, кроме нас двоих да этого домика... О каком рае
ты мечтаешь? Как ты себе представляешь жизнь?
     Лицо склонившейся над станком девушки озарилось светом великой надежды,
а руки ее между тем продолжали делать свое дело  и  все  так  же  размеренно
протягивали из стороны в сторону золотую нить.
     - Матушка, вы, наверно,  думаете,  что  я  очень  глупая?..  Мир  полон
славных людей. Когда человек честен, когда он работает, его  всегда  ожидает
заслуженная награда... О, я знаю, что есть и злые люди! Но разве они идут  в
счет? Их очень мало, с ними никто  не  знается,  и  они  скоро  получают  по
заслугам... И потом,  мир  кажется  мне  большим,  далеким  садом.  Да,  это
огромный парк, полный цветов и солнца! Жить так хорошо, жизнь  так  чудесна,
что она не может быть дурной!
     Она все больше оживлялась; ее словно опьяняли яркие сочетания  шелка  и
золота,
     - Ничего нет проще, чем счастье.  Ведь  мы  все  счастливы?  А  почему?
Потому, что мы любим  друг  друга.  Ну  вот  и  вся  жизнь  ни  капельки  не
сложнее... Вот вы сами увидите, что будет, когда придет тот, кого я жду.  Мы
сразу узнаем друг друга. Я его никогда не видела, но знаю, каким  он  должен
быть. Он войдет и скажет: "Я пришел за тобою".  Тогда  я  отвечу:  "Я  ждала
тебя, возьми меня". Он уведет меня, - и это будет навсегда. Мы будем жить во
дворце и спать на золотой, усыпанной бриллиантами кровати. О, все это  очень
просто!
     - Замолчи, ты с ума сошла! - строго перебила ее Гюбертина,
     И, видя, что девушка возбуждена и не может расстаться со своей  мечтой,
повторила:
     - Замолчи же! Мне страшно...  Несчастная!  Когда  мы  выдадим  тебя  за
какого-нибудь бедного малого,  ты  упадешь  со  своих  облаков  на  землю  и
переломаешь себе все кости. Для таких нищих, как мы, счастье - это  смирение
и покорность.
     Анжелика со спокойным упорством продолжала улыбаться.
     - Я жду его, и он придет.
     - Но ведь она права!  -  воскликнул  увлеченный,  заразившийся  той  же
лихорадкой Гюбер. - Зачем ты на нее ворчишь?..  Она  достаточно  хороша  для
того, чтобы сам король просил ее руки. Все может статься.
     Гюбертина грустно подняла на него свои красивые умные глаза.
     - Не поощряй ее к дурным поступкам. Ты лучше, чем кто бы  то  ни  было,
должен знать, во что это обходится, когда поддаешься голосу сердца.
     Гюбер побледнел, как полотно, и крупные слезы показались на его глазах.
Она сразу же раскаялась, что преподала ему такой урок. Она  встала  и  взяла
мужа за руки, но он высвободился и, запинаясь, пробормотал:
     - Нет, нет, я был неправ... Анжелика, ты должна  слушаться  матери.  Мы
оба сошли с ума, она одна говорит правду... Я был неправ, я был неправ...
     Гюбер был слишком взволнован и не  мог  усидеть  на  месте,  он  бросил
подготовленную для работы ризу и занялся проклеиванием  лежавшей  на  станке
уже готовой хоругви. Вынув  из  сундука  банку  фландрского  клея,  он  стал
кисточкой промазывать изнанку материи - это скрепляло вышивку. Больше он  не
говорил, однако губы его слегка дрожали.
     Анжелика внешне покорилась и замолчала, но она продолжала говорить  про
себя и все выше и выше подымалась в неведомые страны грез;  в  ней  говорило
все: восторженно приоткрытый рот, глаза, в которых отражалось сияние голубых
бесконечных просторов ее видения. Она  вышивала  золотой  нитью  свою  мечту
бедной девушки, и мечта ее рождала на белом атласе  большие  лилии,  розы  и
инициалы богоматери. Точно луч света,  стремился  кверху  стебель  лилии  из
золотых полосок, и звездным дождем осыпались длинные тонкие листья, покрытые
блестками,  прикрепленными  канителью.  В  самом   центре   горели   пожаром
таинственных лучей, ослепляли райским сиянием  выпуклые  массивные  инициалы
богоматери, узорчатые, шитые золотой гладью. А нежные шелковые розы цвели, и
весь белоснежный нарамник сиял, чудесно расцвеченный золотом.
     После долгого  молчания  Анжелика  вдруг  подняла  голову.  Она  лукаво
посмотрела на Гюбертину, покачала головой и сказала:
     - Я жду его, и он придет...
     Это была безумная  выдумка.  Но  Анжелика  упрямо  верила  в  нее.  Все
произойдет именно так, как она говорит. И ничто  не  могло  поколебать  этой
сияющей уверенности.
     - Право, матушка, все это так и будет.
     Гюбертина  решила  действовать  насмешкой  и  начала  подшучивать   над
девушкой.
     - А я-то думала,  что  ты  не  хочешь  выходить  замуж.  Ведь  все  эти
вскружившие тебе голову святые мученицы никогда не выходили замуж. Нет, даже
когда их заставляли, они не хотели  покоряться,  обращали  своих  женихов  в
христианство, убегали от родителей и добровольно шли на плаху.
     Девушка удивленно слушала.  Потом  она  громко  расхохоталась.  Все  ее
здоровье, вся жажда жизни пели в этом звонком смехе. История со святыми?  Но
ведь это было так давно! Времена переменились, бог восторжествовал и уже  не
желает, чтобы кто-нибудь умирал за него. Чудеса в "Легенде" гораздо  сильнее
подействовали на Анжелику, чем презрение к миру и  жажда  смерти.  Ах,  нет!
Конечно, она хочет выйти замуж, и любить, и быть любимой и счастливой.
     - Берегись!  -  продолжала  Гюбертина.  -  Ты  заставишь  плакать  твою
покровительницу, святую Агнесу. Разве ты не знаешь, что  она  отвергла  сына
своего воспитателя и предпочла умереть, чтобы сочетаться браком с Иисусом?
     На башне зазвонил большой  колокол,  и  стайка  воробьев  вспорхнула  с
густого плюща, обвивавшего одно из окон абсиды  собора.  Все  еще  молчавший
Гюбер снял со станка готовую, еще совсем сырую от клея хоругвь и повесил  ее
сушиться на один из вбитых в стену больших гвоздей. Солнце  передвинулось  и
теперь весело освещало старые инструменты, мотовильце, ивовые колеса, медный
подсвечник; оно окружало  сиянием  обеих  женщин;  станок,  на  котором  они
работали, сверкал, сверкали отполированные от долгого употребления валики  и
планки, сверкала материя, сверкала вышивка, горели груды блесток и канители,
катушки шелка и мотки золотых ниток.
     Осененная мягким весенним светом,  Анжелика  поглядела  на  только  что
вышитую большую символическую лилию.
     - Но  ведь  об  Иисусе-то  я  и  мечтаю,  -  сказала  она  с  радостной
доверчивостью.

IV

     Несмотря на всю свою живость и веселость, Анжелика любила  одиночество;
по утрам и по вечерам,  оставаясь  одна  в  своей  комнате,  она  испытывала
радость истинного отдохновения: она свободно предавалась ему, и  прихотливая
игра воображения уносила ее в мир грез. Случалось, что ей удавалось забежать
к себе на минутку и днем, и тогда она была счастлива, точно вырывалась вдруг
на свободу.
     Комната Анжелики была очень просторна, она занимала  половину  верхнего
этажа; другую половину занимал чердак. Стены, балки,  даже  скошенные  части
потолка были ярко выбелены известкой, и среди этой строгой белизны старинная
дубовая мебель  казалась  совсем  черной.  Когда  заново  меблировали  новую
гостиную и спальню, старинную мебель всех эпох отправили наверх, и теперь  в
комнате Анжелики стоял  сундук  времен  Возрождения,  стол  и  стулья  эпохи
Людовика XIII, огромная кровать в стиле Людовика XIV, прелестный  шкафчик  в
стиле Людовика  XV.  Только  белая  изразцовая  печь  да  покрытый  клеенкой
маленький туалетный столик не подходили  ко  всей  этой  почтенной  старине.
Особенно величественной и древней казалась огромная кровать, задрапированная
старинной розовой тканью с букетиками вереска, вылинявшей почти добела.
     До  больше  всего  нравился  Анжелике   балкон.   Из   двух   старинных
застекленных дверей левая была  попросту  забита  гвоздями,  а  от  балкона,
некогда шедшего во всю ширину этажа, ныне осталась лишь часть  перед  правой
дверью. Так как балки под балконом были еще достаточно крепки, на нем только
сменили пол и взамен подгнившей  старинной  балюстрады  привинтили  железные
перила.  То  был  чудесный  уголок,  нечто  вроде  ниши,  прикрытой   сверху
выступающими досками конька, положенными  в  начале  XIX  столетия.  А  если
склониться с балкона вниз, то можно было увидеть весь задний,  очень  ветхий
фасад дома: и фундамент из мелких камней, и выступающие ряды кирпичей  между
деревянными балками, и широкие, потерпевшие переделки окна, и кухонную дверь
с цинковым навесом. Выдававшиеся на целый  метр  вперед  стропила  и  выступ
крыши поддерживались большими  консолями,  опиравшимися  на  карниз  первого
этажа. Таким образом, балкон был  окружен  целыми  зарослями  балок,  густым
лесом из старой древесины, покрытой зеленым мхом и цветущими левкоями.
     С тех пор, как Анжелика поселилась в этой комнатке, она провела  немало
часов на балконе, опершись на перила и глядя вниз. Под нею расстилался  сад,
затененный вечной зеленью  буковых  деревьев;  в  одном  углу  сада,  против
собора, стояла старинная гранитная  скамейка,  окруженная  тощими  кустиками
сирени, а в другом углу виднелась наполовину скрытая густым, покрывавшим всю
стену плющом калитка, выводившая на  большой  невозделанный  пустырь  -  Сад
Марии. Этот Сад Марии и в самом  деле  был  некогда  монастырским  фруктовым
садом. Его пересекал светлый ручеек  Шеврот,  в  котором  соседним  хозяйкам
разрешалось стирать белье; в  развалинах  старой,  полуразрушенной  мельницы
ютилось несколько бедных  семейств,  и  больше  никто  не  жил  на  пустыре,
соединенном с улицей  Маглуар  только  переулком  Гердаш,  тянувшимся  между
высокими стенами епископства и особняком графов Вуанкуров.  Летом  столетние
вязы двух парков заслоняли своими кронами узкий горизонт, загороженный с юга
гигантскими сводами собора.  И  так,  замкнутый  со  всех  сторон,  покрытый
тополями и ивами,  семена  которых  занесло  сюда  ветром,  сплошь  поросший
сорными  травами  Сад  Марии  дремал  в  мирном  уединении.  Только  Шеврот,
струившийся между камнями, вечно бормотал свею прозрачную песенку:
     Анжелике никогда не надоедало глядеть на этот заброшенный  уголок.  Все
семь лет она каждое утро выходила на балкон  и  всегда  видела  то  же,  что
вчера. Дом Вуанкуров выходил фасадом на Большую улицу; а деревья в  их  саду
были такие густые, что Анжелика только зимой могла  иногда  различить  дочку
графини, свою ровесницу Клер. В епископском саду переплет толстых ветвей был
еще гуще,  и  напрасно,  Анжелика  силилась  разглядеть  сквозь  них  сутану
монсеньора; старая решетчатая калитка была, наверно,  давно  забита,  потому
что Анжелика ни разу не видела, как она открывалась; даже  чтобы  пропустить
садовника. И,  кроме  стиравших  белье  хозяек  да  спавших  прямо  в  траве
оборванных, нищих детей, на пустыре никогда и никого не бывало.
     В  этом  году  весна  выдалась  на  редкость  мягкая.   Анжелике   было
шестнадцать лет. До сих пор только глаза  ее  радовались,  когда  Сад  Марии
покрывался молодой зеленью под апрельским солнцем. Первые  нежные  листочки,
прозрачность теплых вечеров - все это благоухающее обновление земли  до  сих
пор только развлекало ее. Но в этом году с первыми  распустившимися  почками
начало  биться  сердце  Анжелики.  В  ней  зародилось   какое-то   волнение,
возраставшее по мере того, как подымалась трава и ветер  доносил  все  более
густой запах зелени. Беспричинная тоска  вдруг  сжимала  ей  грудь.  Однажды
вечером она, рыдая, бросилась в  объятия  Гюбертины,  хотя  у  нее  не  было
никакого повода грустить, напротив - она была очень счастлива. По ночам  она
видела сладостные сны, какие-то тени проходили перед нею, она  изнемогала  в
восторгах, о которых потом сама не смела вспоминать,  потому  что  стыдилась
этого дарованного ей ангелами счастья. Иногда  Анжелика  вдруг,  метнувшись,
просыпалась среди ночи со стиснутыми руками, прижатыми к  груди;  задыхаясь,
она выскакивала из своей широкой кровати, босая  по  плитам  пола  бежала  к
окну, открывала его и долго стояла,  дрожа,  в  полной  растерянности,  пока
свежий воздух не успокаивал ее. Она все время испытывала какое-то изумление,
не узнавала себя, чувствовала, что  в  ней  созревают  неведомые  ей  дотоле
радости и печали; она зацветала волшебным цветением женственности.
     Что же это? Неужели это невидимая сирень в епископском саду пахнет  так
нежно, что щеки Анжелики покрываются румянцем, когда сна слышит этот  запах?
Почему она раньше не замечала всей  теплоты  ароматов,  овевающих  ее  своим
живым дыханием? И как же в прошлые годы она не обратила внимания на цветущую
половню, огромным  лиловым  пятном  выделяющуюся  между  двумя  вязами  сада
Вуанкуров? Почему теперь  этот  бледно-лиловый  цвет  ударяет,  ее  в  самое
сердце, так что от волнения слезы застилают глаза? Почему никогда раньше она
не замечала, как громко разговаривает бегущий по камням меж камышей  Шеврот?
Ну, конечно, ручей говорит, - она слышит его смутный, однообразный лепет,  и
это наполняет ее смущением. Почему так  изумляет,  вызывает  в  ней  столько
новых чувств этот пустырь? Или он переменился? А может быть,  это  она  сама
стала другой и чувствует теперь, и видит, и  слышит,  как  прорастает  новая
жизнь?
     Но еще больше изумлял Анжелику собор, огромная масса которого закрывала
справа полнеба. Каждое утро ей казалось,  что  она  видит  его  впервые,  и,
взволнованная этим каждодневным открытием, она начинала понимать, что старые
камни любят и думают, как и она сама.  Это  было  неосознанно,  Анжелика  не
знала, а  чувствовала;  она  свободно  отдавалась  созерцанию  таинственного
взлета воплотившей в себе веру поколений каменной громады, чье  рождение  на
свет  длилось  три  столетия.  В  нижней  части,  где  ширились  полукруглые
романские часовни  с  полукруглыми  же  голыми  окнами,  украшенными  только
колонками, - в  нижней  своей  части  собор  как  будто  стоял  на  коленях,
придавленный смиренной мольбою. Но потом он, казалось, приподымался, обращал
лицо к небу, воздевал руки, - и вот над романскими  часовнями  возник  через
восемьдесят лет неф со стрельчатыми окнами; окна эти легкие,  высокие,  были
разделены крестообразными рамами и  украшены  острыми  арками  и  розетками.
Прошло еще много лет, и собор отделился от земли  и,  встав  во  весь  рост,
устремился в экстазе кверху; через два столетия,  в  самый  расцвет  готики,
появились богато разукрашенные контрфорсы и полуарки  хоров,  со  стрелками,
колоколенками, иглами и шпилями. Тогда же на карнизе абсидной  часовни  была
поставлена узорная, украшенная трилистниками балюстрада, а фронтоны  покрыты
цветочным орнаментом.  И  чем  ближе  к  небу,  тем  Сильнее  зацветало  все
строение, в своем бесконечном порыве  освобождаясь  от  древнего  жреческого
ужаса, чтобы вознестись к богу прощения и любви. Анжелика физически  ощущала
это стремление, оно облегчало и радовало ее, как если  бы  она  пела  песнь,
очень чистую, стройную, уносящуюся далеко ввысь.
     А, кроме того, собор жил. Сотни ласточек густо населяли его; они лепили
гнезда над перехватами трехлистных  капителей,  устраивались  даже  в  нишах
шпилей и колоколен; в своем стремительном полете они касались контрфорсов  и
арок. Дикие голуби, гнездившиеся в вязах епископского сада, мелкими шажками,
напыщенно прохаживались по карнизам, точно вышедшие  на  прогулку  горожане.
Иногда на самом высоком шпиле, теряясь в голубом небе, ворон чистил перья  и
казался отсюда не больше мухи. Самые разные травы, злаки и мох  вырастали  в
расселинах стен и оживляли старые камни подспудной работой своих  корней.  В
дождливые дни вся абсидная часть просыпалась к начинала  ворчать,  -  ураган
капель шумно бил по свинцовым крышам,  потоки  воды  изливались  по  желобам
карнизов, каскадами падали с этажа на этаж и  с  ревом,  точно  вышедший  из
берегов горный  ручей,  низвергались  вниз.  Собор  оживал,  когда  свирепый
октябрьский или мартовский ветер продувал всю чащу сводов,  арок,  колонн  и
розеток, - тогда он стонал жалобно и гневно. Наконец и солнце вдыхало в него
жизнь подвижной игрою света, начиная с утра, когда собор молодел  в  светлой
радости, и до вечера,  когда  медленно  вырастающие  тени  погружали  его  в
неведомое. Собор жил еще и своей, внутренней жизнью, в нем бился  пульс,  он
весь дрожал от звуков служб, от звона колоколов, от органной музыки и  пения
клира.  Жизнь  всегда  дышала  в  нем:  какие-то  затерянные  звуки,  легкое
бормотание далекой мессы, шорох платья преклонившей колени женщины, какое-то
еле различимое содрогание, - быть может, только  пламень  набожной  молитвы,
произнесенной про себя, с сомкнутыми устами.
     Теперь дни увеличивались, и Анжелика утром и вечером подолгу оставалась
на балконе, лицом к лицу со своим огромным другом  -  собором.  Пожалуй,  он
даже больше нравился ей вечерами, когда  его  тяжелая  масса  черной  глыбой
уходила в звездное небо. Детали стирались, еле можно было различить наружные
арки, похожие на мосты, перекинутые в  пустоту.  Анжелика  чувствовала,  как
собор оживает в темноте, переполненный семивековыми мечтаниями,  как  в  нем