ытыми
глазами, но не спала и все время видела перед собой неподвижную тень на ярко
освещенной земле. Просыпаясь утром, она переводила взгляд с огромного  шкафа
на старый сундук,  с  изразцовой  печки  на  маленький  туалетный  столик  и
изумлялась,  не  находя  здесь  этих  таинственных  очертаний,   так   резко
запечатлевшихся в ее памяти, ибо  ей  снилось,  что  тень  проскальзывает  в
комнату сквозь занавески, покрытые выцветшими букетиками вереска.  Эта  тень
была с Анжеликой во сне и наяву, она стала подругой ее собственной  тени;  у
Анжелики было теперь две тени, хотя она оставалась одна со своей мечтой. Эту
тайну  она  не  поверяла  никому,  даже  Гюбертине,  которой  до   сих   пор
рассказывала  решительно  все.  Если,  удивленная  веселостью  девушки,   та
спрашивала ее, в чем дело, она  густо  краснела  и  отвечала,  что  радуется
ранней весне.  И  она  напевала  с  утра  до  вечера,  звенела,  как  мушка,
опьяневшая от первых солнечных лучей. Никогда  еще  церковные  облачения  не
загорались под ее руками такими ослепительными переливами  шелка  и  золота.
Гюберы улыбались и в простоте душевной полагали, что она весела оттого,  что
здорова. По мере того, как день угасал, оживление Анжелики  все  возрастало;
она встречала песней восход луны, а в  урочный  час  выходила  на  балкон  и
видела тень. И пока луна росла,  тень  ежедневно  выходила  на  свидание  и,
прямая, молчаливая, лежала на земле; больше Анжелика ничего не знала, она не
видела того, кто отбрасывал тень. Быть может, там и не  было  ничего,  кроме
тени? Быть может, это только видение или это св.  Георгий  сошел  со  своего
витража? Или ангел, любивший некогда Цецилию, теперь полюбил ее и приходит к
ней? Эта мысль  наполняла  Анжелику  гордостью,  ласкала  ее  нежной  лаской
невидимого мира. Потом ее охватывало нетерпение, - ей хотелось  знать,  -  и
она вновь терпеливо ждала.
     Полная луна освещала Сад Марии. Когда она вошла в  зенит,  деревья  под
отвесно падавшими лучами потеряли тени и стали похожи на бьющие вверх  немые
фонтаны  белого  света.  Пустырь  был  наводнен  потоками  прозрачного,  как
хрусталь, лунного сияния, свет был так  ярок,  что  в  нем  рисовались  даже
тонкие узоры  ивовых  листьев.  И,  казалось,  малейший  ветерок  всколыхнет
поверхность этого озера света, в величественном спокойствии уснувшего  между
большими вязами соседних садов и гигантским корпусом собора.
     Прошло еще две ночи, а на третью Анжелика,  выйдя  на  балкон,  ощутила
резкий удар в самое сердце. Там, в ярком свете, повернувшись  к  ней  лицом,
стоял он. Тень свернулась у его ног и исчезла, как и тени деревьев. И теперь
был виден только он, весь светлый от луны. На таком  расстоянии  она  видела
его ясно, как днем, - ему было  лет  двадцать,  он  был  высокий,  тонкий  и
белокурый. Он походил на св. Георгия, на прекрасного  Иисуса;  у  него  были
волнистые волосы, маленькая бородка, прямой, немного крупный  нос  и  черные
горделивые и нежные глаза. И Анжелика сразу узнала его. Он и не мыслился  ей
другим, - это он, это  тот,  кого  она  ждала.  Чудо,  наконец,  свершилось,
медленное воплощение невидимого закончилось, - и он явился ей. Он  вышел  из
неизвестности, из трепета природы, из  невнятного  шепота,  из  колеблющейся
игры ночных теней, из всего того, что обволакивало Анжелику и доводило ее до
изнеможения. Его приход был сверхъестествен, она видела  его  в  воздухе,  в
двух локтях над землей, а чудо окружало его со всех сторон и разливалось  по
поверхности таинственного лунного озера. Вокруг него почетной стражей стояли
все персонажи "Золотой легенды": у святых зацветали  посохи,  у  девственниц
молоко текло из ран. И от полета белоснежных дев бледнели самые звезды.
     Анжелика, не отрываясь, глядела на него. Он поднял руки  и  раскрыл  ей
свои объятия. Она не испугалась, она улыбнулась ему.

V

     Каждые три месяца Гюбертина затевала  стирку,  и  начиналось  настоящее
столпотворение. Нанимали помощницу - матушку Габэ, и  на  целых  четыре  дня
вышивание откладывалось в сторону. Анжелика принимала  живейшее  участие  во
всем: стирка и полоскание  белья  в  светлых  водах  Шеврота  были  для  нее
отдыхом. Прокипятив белье с  золою,  его  на  тачке  через  садовую  калитку
увозили в Сад Марии и затем целые дни проводили там, на свежем воздухе,  под
ярким солнцем.
     - Матушка! Сейчас буду стирать я. Мне  это  так  нравится!  И,  засучив
рукава выше локтя, хохоча, потрясая вальком,
     Анжелика начинала колотить им, от всего  сердца  радуясь  этой  грубой,
здоровой работе и обдавая себя с ног до головы пеной.
     - У меня будут сильнее руки, матушка! Мне это полезно!
     Шеврот пересекал пустырь наискосок:  сначала  он  тек  медленно,  потом
стремительно несся по кремнистому  откосу,  разбиваясь  крупными  каскадами.
Ручей вытекал из протока,  устроенного  под  стеной  епископского  сада;  на
другом конце пустыря, у самого  угла  особняка  Вуанкуров,  он  исчезал  под
сводами арки, уходил под землю и вновь появлялся  уже  только  через  двести
метров, на Нижней улице, вдоль которой и  тек  до  самого  Линьоля.  Поэтому
нужно было хорошенько следить за  бельем,  -  оно  могло  уплыть,  а  каждая
упущенная штука неизбежно пропадала.
     - Подождите, матушка,  подождите!..  Я  положу  на  салфетки  вот  этот
большой камень. Посмотрим, утащит ли их воришка-ручей!
     Анжелика навалила на салфетки  камень  и  стала  выламывать  другой  из
развалин мельничной стены,  счастливая,  что  так  хлопочет,  радуясь  своей
усталости; ушибив палец, она помахала  им  в  воздухе  и  сказала,  что  это
пустяки. Ютившаяся в развалинах беднота  днем  разбредалась  по  дорогам  за
подаянием,  и  пустырь  погружался  в  одиночество:  он  дремал  в  чудесной
прохладе, группы бледных ив и высокие тополи покрывали  его,  густая,  буйно
разросшаяся сорная трава доходила местами до самых  плеч.  Огромные  деревья
соседних садов закрывали горизонт, и оттуда  веяло  вибрирующей  тишиной.  С
трех часов дня медленно начинала вытягиваться  и  сгущалась  нежная,  смутно
благоухающая ладаном тень собора.
     И Анжелика еще сильнее колотила белье; она вкладывала в это  всю  силу,
какая была в ее свежих, белых руках.
     - Матушка, матушка! Как я буду сегодня ужинать!.. Ах,  вы  мне  обещали
пирог с земляникой!
     Но на этот раз Анжелике пришлось полоскать белье одной. Матушка Габэ не
пришла  из-за  внезапного  приступа  ишиаса,  а  Гюбертина  была  занята  по
хозяйству. Стоя на коленях на устланных соломой мостках, девушка брала белье
штуку за штукой и медленно прополаскивала его, пока не исчезала всякая  муть
и вода не делалась кристально чистой. Она не торопилась;  еще  утром  она  с
изумлением увидела, что какой-то пожилой рабочий в серой блузе строит легкий
помост перед  окном  часовни  Откэров,  и  теперь  была  охвачена  тревожным
любопытством.  Неужели  собираются  чинить  витраж?  В  сущности  это   было
необходимо: в фигуре св. Георгия не хватало цветных стекол, да  и  в  других
местах цветные стекла поразбились за многие века и были заменены простыми. И
все-таки  Анжелика  сердилась.  Она  так  привыкла  к  белым  заплаткам   на
пронзающем дракона св. Георгии и на дочери короля, обвязывающей своим поясом
шею чудовища, что  уже  оплакивала  своих  любимцев,  словно  их  собирались
изуродовать.  Всякие  переделки  в  таких  старинных   вещах   казались   ей
кощунством. Но когда девушка вернулась полоскать белье после обеда, гнев  ее
вдруг испарился: на помосте стоял второй рабочий, тоже  в  серой  блузе,  но
совсем молодой. Она сразу узнала его: то был он.
     Весело и безо всякого смущения Анжелика заняла свое место на соломенной
подстилке мостков и голыми руками  начала  полоскать  белье  в  чистой  воде
ручья. Это был он - высокий,  тонкий,  белокурый,  с  маленькой  бородкой  и
вьющимися, как у молодого бога, волосами; его лицо  было  и  днем  таким  же
белым, как при лунном свете. Да, то был он, и нечего было бояться за витраж:
он только украсит его своим прикосновением. Анжелика не испытывала  никакого
разочарования от того, что юноша был в блузе,  такой  же  рабочий,  как  она
сама, вероятно, мастер цветных стекол. Напротив,  она  даже  улыбалась  этой
мысли, ибо была абсолютно уверена в ожидающем ее  царском  великолепии.  Это
только видимость. К чему все знать? Настанет день, и он явится таким,  каким
должен быть. Золотой дождь лился с крыши собора, далекий рокот органа звучал
триумфальным маршем. Анжелика даже не спрашивала себя, каким  путем  молодой
человек днем и ночью проникал на пустырь. Если он жил в  одном  из  соседних
домиков, то мог пройти  только  по  переулку  Гердаш,  который  тянется  под
стенами епископства, от самой улицы Маглуар.
     Прошел чудесный час. Склонившись, почти касаясь лицом прохладной  воды,
Анжелика полоскала свое  белье,  но  каждый  раз,  как  брала  новую  штуку,
подымала голову и бросала на молодого человека быстрый взгляд  -  взгляд,  в
котором сквозь сердечное  волнение  светилось  лукавство.  А  тот  стоял  на
помосте и делал вид,  что  очень  занят  осмотром  повреждений  витража,  но
украдкой разглядывал девушку и смущался всякий раз, как она  ловила  его  на
этом. Было даже странно, что он так быстро вспыхивает: его  лицо  из  белого
мгновенно делалось багровым. Малейшее душевное  волнение,  гнев  и  нежность
бросали ему кровь в лицо. И в этом  поединке  взглядов  он  был  удивительно
робок: едва он замечал, что Анжелика смотрит  на  него,  как  превращался  в
малого ребенка, не  знал,  куда  девать  руки,  начинал  бормотать  какие-то
путаные приказания своему  пожилому  помощнику.  А  девушка  с  наслаждением
погружала руки в быструю освежающую воду и радостно догадывалась, что юноша,
по-видимому, так же невинен, как она сама, что он так же неискушен и так  же
жадно стремится к познанию жизни. Им не  было  надобности  говорить  друг  с
другом вслух: невидимые гонцы переносили их мысли, и  немые  уста  повторяли
эти мысли про себя. Анжелика подымала голову, ловила  молодого  человека  на
том, что он тоже повернулся к ней,  -  так  проходили  минуты,  и  это  было
очаровательно.
     Вдруг она увидела, что  юноша  соскочил  с  помоста  и,  пятясь,  начал
отходить от него по траве, словно для того, чтобы  лучше  разглядеть  витраж
издали. Она чуть не рассмеялась, так ясно было, что он хочет подойти поближе
к ней. Со свирепой решимостью человека, ставящего все  на  карту,  он  дошел
почти до самых мостков, - и было смешно и трогательно видеть, как теперь,  в
нескольких шагах от цели,  он  стоит,  повернувшись  к  девушке  спиной,  и,
смертельно   смущенный   своей   чрезмерной   дерзостью,   не   осмеливается
повернуться. Анжелика уже подумала было, что он вернется к витражу  так  же,
как пришел, даже не оглянувшись на нее. Но тут он принял отчаянное решение -
и повернулся; как раз в эту минуту с лукавым смехом девушка подняла  голову,
их взгляды встретились и застыли, погрузившись друг в друга. Обоих мгновенно
охватило смущение; они совсем растерялись и так и не пришли бы в себя,  если
бы неожиданный трагический случай не спас положения.
     - Ах, боже мой! - закричала в отчаянии Анжелика.
     Дело в том, что бумазейная куртка, которую  она  машинально  продолжала
полоскать, вырвалась у нее из рук и быстрый ручей подхватил ее; еще минута -
и она исчезла бы под сводом в углу стены сада  Вуанкуров,  там,  где  Шеврот
уходит под землю.
     После  секундного  замешательства  юноша  сообразил,  в  чем  дело,   и
устремился вслед. Но ручей бурно катился по камням, и эта дьявольская куртка
двигалась быстрее, чем он. Дважды он нагибался и хватал ее, но  оба  раза  в
его руках оказывалась только пена. Наконец,  возбужденный  этой  погоней,  с
отчаянным видом человека, который бросается навстречу опасности, он  прыгнул
в ручей и поймал куртку в тот самый момент, когда она уже уходила под землю.
     До сих пор Анжелика наблюдала за процедурой спасения куртки с тревогой,
но теперь ее стал разбирать смех - веселый смех, сотрясавший все  тело.  Ах,
так вот оно - приключение, о котором она столько мечтала! Вот  она,  встреча
на  берегу  озера  и  ужасная  опасность,  от  которой  ее  спасает   юноша,
прекрасный, как день! Святой Георгий, воин и вождь,  оказался  всего-навсего
мастером цветных  стекол,  молодым  рабочим  в  серой  блузе.  И  когда  он,
промокший, сам понимая, что чрезмерное рвение, проявленное им  при  спасении
из волн погибающего белья, было несколько смешно, неловко  держа  куртку,  с
которой струились потоки воды, пошел назад, Анжелике пришлось закусить губы,
чтобы сдержать хохот, подымавшийся к горлу.
     А юноша не отрываясь глядел на  нее.  Девушка  была  так  хороша  своей
свежестью, этим  затаенным  смехом,  в  котором  трепетала  вся  ее  юность!
Обрызганная водой, с замерзшими от воды ручья руками, она и сама  благоухала
чистотой, как прозрачный живой родник, бьющий в лесу  среди  мхов.  Она  вся
светилась радостью и здоровьем под ярким солнцем. Ее можно  было  вообразить
хорошей хозяйкой, и в то же время королевой,  ибо  под  ее  рабочим  платьем
скрывалась высокая и легкая талия, а такие удлиненные, лица бывают только  у
принцесс, списанных в старинных легендах. И юноша не знал,  как  вернуть  ей
белье, такой она  казалась  ему  прекрасной,  прекрасной,  как  произведение
искусства, любимого им. Он хорошо заметил, что девушка еле  удерживается  от
смеха, решил, что у него,  должно  быть,  крайне  глупый  вид,  и  пришел  в
совершенное отчаяние. Наконец, он сдался и протянул Анжелике куртку.
     Но она чувствовала, что расхохочется, как  только  разожмет  губы,  Ах,
бедный малый! Право, он очень трогателен! Но это было сильней ее,  она  была
слишком счастлива, ей необходимо было дать  волю  переполнявшему  ее  смеху,
смеху до потери дыхания.
     Наконец Анжелика  решила,  что  может  заговорить;  она  просто  хотела
сказать:
     - Благодарю вас, сударь!
     Но вместо этих слов получилось только несвязное бормотание, девушка  не
договорила и все-таки  расхохоталась,  ее  звонкий  смех  рассыпался  дождем
певучих звуков, и прозрачный лепет ручья вторил ей. Юноша совсем расстроился
и не знал, что сказать. Его белое лицо внезапно покраснело, а робкие, как  у
ребенка, глаза загорелись орлиным пламенем. И когда он ушел, а вместе с  ним
исчез и пожилой рабочий, Анжелика, уже склонившаяся  к  чистой  воде,  чтобы
вновь приняться за полоскание, все еще смеялась, -  смеялась  ослепительному
счастью этого дня.
     Назавтра с шести часов утра начали расстилать  для  просушки  всю  ночь
лежавшее в узле белье. Поднявшийся ветер  помогал  сушить;  чтобы  белье  не
унесло, приходилось прижимать его по четырем углам камнями. Вся стирка  была
разложена на темной, приятно пахнущей зеленью траве  и  ярко  выделялась  на
ней; казалось, луг внезапно  густо  зацвел  сплошными  полосами  белоснежных
ромашек.
     После  обеда  Анжелика  пришла  взглянуть,  как  идут  дела,  и  совсем
расстроилась: ветер так усилился, что белье ежеминутно готово было улететь в
небо, прозрачное, ярко-синее небо, словно  очищенное  порывами  ветра.  Одна
простыня уже улетела, и несколько салфеток билось на  ветвях  ивы.  Анжелика
стала ловить салфетки, но позади нее унесло платки.  Она  теряла  голову.  И
некому помочь  ей!  Она  попыталась  разостлать  простыню,  но  ей  пришлось
вступить в борьбу с ветром; простыня оглушительно хлопала, обвиваясь  вокруг
нее, как знамя.
     И вдруг сквозь шум ветра она услыхала чей-то голос:
     - Разрешите вам помочь, мадмуазель?
     То был  он.  Анжелика,  не  думая  ни  о  чем,  кроме  своих  хозяйских
несчастий, сейчас же закричала в ответ:
     - Ну, конечно, помогите!.. Возьмитесь за тот конец,  вот  там!  Держите
крепче!
     Растянутая их сильными руками простыня билась, как парус. Они разложили
ее на траве и прижали по углам четырьмя тяжелыми камнями. Ни он, ни  она  не
поднимались; они стояли на коленях по сторонам усмиренной, затихшей  наконец
простыни, разделявшей их большим, ослепительно белым прямоугольником.
     Наконец Анжелика улыбнулась,  но  улыбнулась  безо  всякого  лукавства,
просто улыбкой благодарности. Он осмелел.
     - Меня зовут Фелисьен.
     - А меня - Анжелика.
     - Я мастер цветных стекол. Мне поручили починить этот витраж.
     - А я живу с родителями вон в том доме. Я вышивальщица.
     Свежий ветер в своем стремительном полете хлестал их, уносил их  слова,
яркое солнце купало их в теплых лучах. Они говорили все, что приходило им  в
голову, говорили только ради удовольствия разговаривать друг с другом.
     - Ведь витраж не будут менять?
     - Нет, нет. Только маленькая починка, совсем ничего не будет заметно...
Я люблю этот витраж не меньше, чем вы.
     - Это верно, я люблю его. У него такие нежные цвета!.. Я  вышивала  раз
святого Георгия, но он вышел гораздо хуже.
     - О, гораздо хуже? Я видел его. Ведь это святой  Георгий  на  нарамнике
красного бархата, что надевал в воскресенье отец Корниль? Настоящее чудо!
     Анжелика покраснела от удовольствия и сейчас же закричала:
     - Положите камень на левый край простыни! Сейчас ее унесет!
     Простыня вздувалась, билась, как пойманная птица, и старалась  улететь.
Молодой человек поспешно придавил ее камнем, и когда она  затихла,  на  этот
раз окончательно, оба встали.
     Теперь  Анжелика  принялась  ходить  по  узким  полоскам  травы   между
разостланным бельем и осматривать каждую штуку, а он  деловито  следовал  за
нею, и вид у него был такой, словно его крайне занимал  вопрос  о  возможной
пропаже  фартука  или  полотенца.  Все  это  выглядело  очень   естественно.
Анжелика, между тем, продолжала болтать, рассказывала о  своих  занятиях,  о
своих вкусах:
     - Я люблю, чтобы вещи лежали на своих местах... По утрам я  просыпаюсь,
как только часы с кукушкой  в  мастерской,  пробьют  шесть  часов;  когда  я
одеваюсь, еще темно, но у меня все в порядке: чулки здесь,  мыло  там,  -  я
прямо помешана на этом. О, я вовсе не от рождения такая аккуратная, раньше я
была ужасно беспорядочна!  Сколько  раз  матушка  мне  выговаривала!..  А  в
мастерской я совсем не могу работать, если мой стул не стоит там, где должен
стоять, - прямо против света. Счастье еще, что  я  не  левша  и  не  правша,
вышиваю обеими руками; это и правда счастье, ведь не всем  это  дается...  А
потом, я обожаю цветы, но если близко стоит букет, у  меня  начинает  ужасно
болеть голова. Я  выношу  только  фиалки:  запах  фиалок  успокаивает  меня.
Правда, странно? Чем бы я ни была больна, стоит мне только понюхать  фиалки,
и мне делается легче.
     Юноша слушал с восторгом, опьяненный голосом Анжелики - голосом редкого
очарования, проникновенным  и  певучим,  -  должно  быть,  он  был  особенно
чувствителен к музыке человеческого голоса,  потому  что  ласковые  переливы
слов вызывали у него слезы на глазах.
     - Ах, эти рубашки уже совсем высохли, - перебила себя Анжелика.
     Потом в наивной и бессознательной потребности раскрыть  ему  свою  душу
она продолжала:
     - Белый цвет всегда хорош, ведь верно?  В  иные  дни  мне  надоедают  и
синий, и красный, и все цвета, а белый для меня всегда радость, - я  никогда
не устаю от него. В нем нет ничего грубого, резкого, хочется  погрузиться  в
него навсегда... У нас была белая кошка с желтыми пятнами, и я закрасила  ей
пятна. Кошка стала очень хорошенькой, но потом краска слиняла...  Знаете,  я
собираю по секрету от матушки все обрезки белого шелка; у меня  их  набрался
полный ящик, они мне ни для чего не нужны, просто  время  от  времени  я  их
трогаю и смотрю на них, - это доставляет мне удовольствие... И у  меня  есть
еще одна тайна! Большая тайна! Каждое утро, когда я просыпаюсь,  около  моей
кровати стоит кто-то. Да! Стоит кто-то белый и сейчас же улетает.
     Юноша не сомневался, что это правд