ва святое причастие, поцеловала ему руку, и  тогда  папа
отрубил себе всю кисть, а дева Мария вернула ему руку  обратно.  Нет  ничего
более славного, чем мужу отделиться от жены. Св. 'Алексей был  очень  богат;
женившись, он наставил свою жену в целомудрии и ушел из дому. Если святые  и
женятся, то только, чтобы вместе  умереть.  Св.  Юстина  с  первого  взгляда
воспылала  любовью   к   Киприану,   но   противилась   соблазну,   обратила
возлюбленного в христианство и вместе с ним пошла  на  казнь;  св.  Цецилия,
которую возлюбил ангел,  в  брачную  ночь  открыла  эту  тайну  своему  мужу
Валериану, и тот согласился не трогать ее и даже, чтоб увидеть этого ангела,
принял крещение. "Когда же вошел он в комнату, то увидел ангела, беседующего
с Цецилией, и ангел держал два венца из роз, и он дал  один  венец  Цецилии,
другой же Валериану и рек: блюдите тела ваши и сердца ваши в чистоте  и  тем
сохраните сии венцы в целости". Смерть сильнее любви - это вызов,  брошенный
в лицо самой жизни. Св. Гилярий просил бога призвать его дочь Апию на  небо,
ибо не хотел, чтобы она когда-либо познала мужчину;  после  ее  смерти  жена
Гилярия стала просить у мужа, чтобы он вымолил и для нее той же  милости,  и
желание ее исполнилось. Сама дева Мария похищает у женщин их  суженых.  Один
дворянин,  родственник  короля  венгерского,  отказался  от  девушки  чудной
красоты, так как Мария стала ей соперницей. "Часто же являлась  ему  госпожа
наша богоматерь и говорила: "Вот я столь красива,  как  ты  говоришь;  зачем
покидаешь ты меня ради другой?" И он посвятил себя богоматери.
     У Анжелики были между святыми свои любимицы, трогавшие  ее  до  глубины
сердца и  влиявшие  на  самое  ее  поведение.  Так,  ее  очаровывала  мудрая
Катерина, рожденная в пурпуре и достигшая совершенного знания к восемнадцати
годам. Когда император Максим заставил ее спорить с пятьюдесятью риторами  и
грамматиками, святая легко смутила их и заставила замолчать. "Они  пребывали
в смятении и не ведали, что сказать, но только молчали. И  император  бранил
их, что столь безобразно попустили быть  побежденными  дитятей".  Тогда  все
пятьдесят объявили, что переходят в христианство. "И, услыхавши  сие,  тиран
был охвачен великой яростью и повелел сжечь всех посреди города".  В  глазах
Анжелики Катерина обладала непобедимой мудростью, которая сияла в ней и воз-
вышала ее не меньше, чем красота. И девочке самой хотелось  быть  такой  же,
как она, тоже обращать людей в христианство, испытать ту же участь, чтобы ее
заключили в тюрьму, чтобы голубь кормил ее и чтобы потом ей отрубили голову.
Но больше всего  ей  хотелось  брать  пример  с  дочери  венгерского  короля
Елизаветы. Когда гордость  восставала  в  Анжелике,  когда  она  возмущалась
против насилия, она всегда вспоминала  этот  образец  скромности  и  нежного
смирения. Елизавета была набожна с пяти лет, ребенком отказывалась играть  и
спала на голой земле, чтобы доказать  свою  преданность  богу;  выданная  за
ландграфа тюрингенского, она плакала  ночи  напролет,  но  при  муже  всегда
казалась веселой; овдовев, она  была  изгнана  из  своих  владений  и  долго
скиталась, счастливая тем, что ведет нищую жизнь. "Одежда же ее  была  столь
плоха, что носила она серый плащ, низ коего соделан из  сукна  иного  цвета.
Рукава же платья порваны и также  иным  сукном  чинены".  Отец  ее,  король,
послал одного графа на поиски. "И когда граф увидел ее в подобной  одежде  и
прядущей, то заплакал от горя и восхищения и  сказал:  "Никогда  еще  доселе
королевская дочь не показывалась в  подобной  одежде  и  не  пряла  шерсть".
Елизавета ела черный хлеб, жила с нищими,  без  отвращения  перевязывала  их
раны, носила их грубую одежду, спала на голой земле, ходила босая - она была
образцом христианского смирения. "Множество раз  мыла  она  котлы  и  плошки
кухонные, и скрывалась и пряталась от челяди, дабы не отвратили оные  ее  от
сих занятий, и говорила: "Если бы могла я найти и горшую жизнь,  то  приняла
бы". И если раньше Анжелмка  приходила  в  бешенство,  когда  ее  заставляли
вымыть пол в кухне, то теперь она испытывала такую потребность  в  смирении,
что сама придумывала себе самую черную работу.
     Но никто из святых, ни даже  Катерина  и  Елизавета,  не  были  ей  так
дороги, как маленькая мученица, святая Агнеса. Сердце Анжелики  содрогалось,
когда она читала в "Легенде" про  эту  девственницу,  одетую  только  своими
волосами, под покровительством которой она провела ночь  на  пороге  собора.
Какое пламя чистой любви! Как оттолкнула она сына своего воспитателя,  когда
тот стал приставать к ней при выходе из школы: "Прочь от меня! Прочь, пастух
смерти, прочь, взращающий блуд и коварство питающий!" Как прославляла Агнеса
своего небесного жениха!.. "Я люблю того, чья мать - дева и чей отец никогда
не ведал  женщины,  пред  чьей  красотой  меркнут  и  солнце  и  луна,  чьим
благоуханием мертвые пробуждаются".  И  когда  Аспазий  приказал,  чтобы  ее
"пронзили мечом между грудями", Агнеса вознеслась в рай и соединилась там "с
белым и румяным своим  женихом".  Уже  несколько  месяцев  Анжелика  в  часы
душевного  смятения,  когда  горячая  кровь  внезапно  приливала  к  вискам,
обращалась к своей покровительнице, взывала к  ней  о  помощи,  и  ей  сразу
делалось легче. Она все время чувствовала где-то рядом присутствие святой  и
нередко приходила в отчаяние  от  своих  поступков  и  мыслей,  так  как  ей
казалось, что Агнеса гневается  на  нее.  Однажды  вечером,  когда  Анжелика
целовала себе руки - это все еще доставляло ей  удовольствие,  -  она  вдруг
багрово покраснела, смутилась и даже обернулась, хотя была одна  в  комнате:
она поняла, что святая видела ее. Агнеса была стражем ее тела.
     К пятнадцати годам Анжелика стала очаровательной девушкой.  Разумеется,
ни замкнутая трудолюбивая жизнь, ни проникновенная тень собора, ни "Легенда"
со своими прекрасными святыми девами не сделали из нее ангела во  плоти  или
совершенства добродетели. Она  оставалась  во  власти  внезапных  порывов  и
страстных увлечений, и часто  неожиданные  капризы  открывали,  что  не  все
уголки ее  души  тщательно  замурованы.  Но  Анжелика  так  стыдилась  своих
выходок, ей так хотелось быть безупречной! И к тому же она была такая добрая
по натуре, такая живая, чистая и целомудренная! Два раза в год - на троицу и
на успенье - Гюберы разрешали себе большие прогулки за  город;  однажды,  на
обратном пути, Анжелика вырыла кустик шиповника  и  пересадила  его  в  свой
маленький  садик.  Она  подстригала  и  поливала  его,  и  шиповник   вырос,
выпрямился, стал давать цветы крупнее обычных, с очень  тонким  запахом.  Со
своей обычной страстностью Анжелика следила за ростом куста, но ни за что не
хотела привить к нему побеги настоящей розы, - она ждала чуда, хотела, чтобы
розы сами выросли на ее шиповнике.  Она  плясала  вокруг  него,  восторженно
приговаривая: "Он  мой!  Он  мой!"  И  если  кто-нибудь  подшучивал  над  ее
породистой розой с большой дороги, она и сама смеялась, но бледнела, и слезы
повисали, у нее на  ресницах.  Голубые  глаза  Анжелики  стали  еще  нежнее,
приоткрытый рот обнажал маленькие белые зубы; легкие,  как  свет,  белокурые
волосы золотистым сиянием окружали ее чуть удлиненное лицо. Она выросла,  но
не сделалась хилой, ее шея и  плечи  хранили  благородное  изящество,  грудь
стала округлой, а талия - тонкой. Веселая, здоровая, на  редкость  красивая,
бесконечно  привлекательная,  Анжелика  расцветала,  девственная   душой   и
невинная телом.
     Гюберы день ото дня все сильнее  привязывались  к  своей  воспитаннице.
Обоим им давно хотелось удочерить ее, но они никогда  не  говорили  об  этом
между собой из боязни растравить  старую  душевную  рану.  И  правда,  когда
однажды утром в спальне Гюбер решился наконец поведать жене свои  мысли,  та
опустилась на стул и залилась слезами. Удочерить это дитя, разве  не  значит
это навсегда отказаться  от  мечты  о  собственном  ребенке?  Правда,  в  их
возрасте все равно нельзя уже на это рассчитывать. И Гюбертина  согласилась,
покоренная мыслью сделать девушку своей дочерью. Когда  Анжелике  рассказали
об этом, она разрыдалась и бросилась обнимать своих новых  родителей.  Итак,
дело решено: она навсегда остается с ними в их доме, доме, полном ее жизнью,
помолодевшем от ее молодости и смеющемся ее смехом. Но  с  первых  же  шагов
возникли серьезные формальные препятствия.  Мировой  судья  г-н  Грансир,  с
которым  Гюберы  пошли  советоваться,  объяснил  им,  что  дело   решительно
невозможно, так как закон воспрещает усыновлять  детей  до  совершеннолетия.
Но, видя их огорчение, он тут же подсказал  им  выход  в  виде  официального
опекунства: каждое лицо, достигшее  пятидесяти  лет,  имеет  право  получить
опеку над ребенком, не достигшим пятнадцатилетнего возраста, и сделаться его
законным опекуном. Годы подходили,  и  Гюберы  с  восторгом  согласились  на
опекунство. Кроме того,  было  решено,  что  они  фактически  удочерят  свою
воспитанницу путем завещания в ее  пользу  -  это  законом  разрешалось.  По
просьбе мужа и с согласия жены г-н  Грансир  занялся  оформлением  дела;  он
списался с  директором  попечительства  о  бедных,  согласие  которого  было
необходимо, ибо он считался опекуном всех сирот попечительства. По делу было
произведено следствие, и материалы отправлены  в  Париж  к  мировому  судье.
Оставалось получить только судебный  протокол,  утверждающий  акт  законного
опекунства, как вдруг Гюберов охватили запоздалые сомнения.
     Разве не должны они приложить все усилия к тому, чтобы разыскать  семью
Анжелики, прежде чем удочерять ее? И если жива  ее  мать,  какое  они  имеют
право  распоряжаться  девочкой  без  твердой  уверенности  в  том,  что  она
действительно покинута? К тому же в глубине души  они  по-прежнему  боялись,
что девочка  происходит  из  порочной  семьи,  и  это  смутное  беспокойство
пробудилось сейчас с новой силой. Они так волновались, что не могли спать по
ночам.
     И вдруг Гюбер решил ехать в Париж. На фоне их спокойного  существования
это  было  похоже  на  катастрофу.  Он  солгал  Анжелике,  сказав,  что  его
присутствие необходимо при оформлении опекунства. Он  надеялся,  что  узнает
все за одни сутки. Но в Париже дни проходили за днями, препятствия возникали
на каждом шагу, прошла целая неделя, а Гюбер все еще, как потерянный, бродил
из учреждения в учреждение, обивая пороги, чуть не плача от отчаяния. Прежде
всего его очень сухо приняли в попечительстве о бедных. У администрации было
правило не выдавать справок о происхождении детей до их совершеннолетия. Три
дня подряд Гюбер уходил ни с  чем.  Ему  пришлось  приставать,  выпрашивать,
распинаться в четырех канцеляриях, объясняться до хрипоты, доказывая, что он
законный опекун,  пока  наконец  высокий  и  длинный,  как  жердь,  помощник
начальника отделения не соблаговолил сообщить ему, что никаких документов  у
них нет, Попечительство ничего, не знает, повитуха принесла девочку по имени
Анжелика-Мария, не сказав, кто ее мать. Совсем отчаявшись, Гюбер  уже  решил
было вернуться в Бомон, как вдруг ему пришла в голову мысль  справиться,  не
указано ли в свидетельстве о рождении имя повитухи, и он  в  четвертый  раз.
пошел в попечительство. Это было сложнее предприятие.  Наконец  ему  удалось
узнать, что женщину звали г-жа Фукар и даже что в  1850  году  она  жила  на
улице Двух Экю.
     И снова начались его странствования. Конец улицы Двух Экю был снесен, а
в лавочках на соседних улицах г-жу  Фукар  не  помнили.  Гюбер  обратился  к
справочнику, но в нем этого имени  не  значилось.  Бедняга,  задрав  голову,
бродил по улицам и читал вывески, пока не  решил  наводить  справки  у  всех
акушерок подряд. Это было верное средство, ему удалось набрести на старушку,
которая сразу же заволновалась. Как! Знает ли она г-жу Фукар? О, это  весьма
достойная и много пострадавшая на своем, веку  особа!  Она  живет  в  другом
конце Парижа, на улице Сензье. Гюбер побежал туда,
     Наученный  горьким  опытом,  он  решил  действовать  дипломатично.   Но
огромная,  на  коротеньких  ножках  г-жа  Фукар  не  дала  Гюберу   выложить
приготовленную заранее вереницу вопросов. Едва он  упомянул  имя  ребенка  и
время его рождения, как она в порыве застарелой злобы перебила  его  и  сама
рассказала всю историю.  Что?  Малютка  жива?  Ну,  она  может  положительно
гордиться: ее мать - невиданная мерзавка! Да, да! Да!  Это  Госпожа  Сидони,
как ее называют со времени вдовства. О, у нее  прекрасная  родня:  ее  брат,
говорят, министр, но это не мешает ей заниматься грязным  ремеслом.  И  г-жа
Фукар рассказала о своем знакомстве с Сидони: эта дрянь приплелась  с  мужем
из Плассана в поисках счастья и завела на улице Сенг-Онорэ торговлю фруктами
и прованским маслом. Муж между тем умер  и  был  похоронен,  и  вдруг  через
полтора года после его  смерти  у  нее  рождается  дочь,  хотя  положительно
непонятно, где это она ее подцепила, потому что суха она, как  накладная  на
товар,  холодна,  как  опротестованный  вексель,  равнодушна  и  груба,  как
судебный исполнитель! И потом можно еще простить ошибку, но неблагодарность!
Разве она, г-жа Фукар, не кормила Сидони во время родов?  Разве  преданность
ее не дошла до того, что она сама отнесла ребенка куда следует?  И  чем  эта
негодяйка отблагодарила ее? Когда она, г-жа Фукар, сама впала в бедность, та
не соблаговолила даже оплатить ей месяц своего содержания, не  вернула  даже
из рук в руки взятых пятнадцати франков!  Теперь  Госпожа  Сидони  живет  на
улице Рыбачьего предместья, занимает  там  лавочку  с  тремя  комнатками  на
антресолях и под предлогом кружевной торговли торгует чем угодно, только  не
кружевами. О, да! Это такая мать! Лучше совсем не знать о ее существовании.
     Час спустя Гюбер уже бродил вокруг лавочки Госпожи  Сидони.  Он  увидел
худую, бледную женщину, без  пола  и  возраста,  на  которую  наложили  свой
отпечаток всевозможные темные делишки; сна была в черном поношенном  платье.
Даже мимолетное воспоминание  о  случайно  рожденной  дочери,  должно  быть,
никогда не согревало сердце этой сводни. Гюбер  осторожно  навел  справки  и
узнал вещи, о которых потом никогда никому  не  рассказывал,  даже  жене.  И
все-таки  он  колебался;  он  вернулся  и  в  последний  раз   прошел   мимо
таинственной маленькой лавчонки.  Может  быть,  ему  все-таки  нужно  зайти,
представиться, получить согласие матери? Как честный человек, он должен  сам
убедиться, имеет ли он право разорвать навсегда эти узы родства. Но вдруг он
резко повернулся и пошел прочь. К вечеру он уже был в Бомоне.
     Меж тем Гюбертина успела узнать у г-на Грансир, что  судебный  протокол
об их законном опекунстве подписан. И когда  Анжелика  бросилась  в  объятия
Гюбера, он сразу понял по ее умоляющему и вопросительному взгляду,  что  она
догадалась об истинных причинах его путешествия. Тогда он просто сказал:
     - Дитя мое, твоя мать умерла.
     Анжелика, рыдая, страстно обняла обоих Гюберов.  И  никогда  больше  об
этом не заговаривали. Анжелика стала их дочерью.

III

     В этом году на  троицын  день  Гюберы  взяли  Анжелику  на  прогулку  к
развалинам  замка  Откэр,  возвышавшегося   на   берегу   Линьоля,   восемью
километрами ниже Бомона. Там и пообедали.
     На следующее утро старинные стенные часы в мастерской уже пробили  семь
часов, а девушка все еще спала после  целого  дня,  проведенного  на  свежем
воздухе в беготне и смехе.
     Гюбертине пришлось подняться по лестнице и постучать в дверь.
     - Ну, что же ты! Вставай, лентяйка!.. Мы уже успели позавтракать.
     Анжелика  быстро  оделась,  спустилась  на  кухню  и   позавтракала   в
одиночестве. Гюбер и его жена уже принялись за работу.
     - Ах, как я спала! - сказала Анжелика, входя в  мастерскую.  -  А  этот
нарамник ведь обещан к воскресенью.
     Мастерская, выходившая окнами в сад,  была  просторная  комната,  почти
полностью сохранившая свой первоначальный вид. Две огромные  закопченные  до
черноты и изъеденные червями балки поддерживали потолок и резко  делили  его
на три пролета; штукатурка не была даже покрыта клеевой краской, и там,  где
она отвалилась, были видны в пролетах между  балками  трещины  и  соединения
досок. На одной из  каменных  подпорок,  поддерживавших  балки,  можно  было
прочесть цифру 1463, - несомненно, год постройки дома. Камни, из которых был
сложен камин с высокими ребрами, консолями и колпаком, увенчанным  коронкой,
сильно поискрошились и разошлись в соединениях, а на фризе  еще  можно  было
различить  истертую  временем  наивно  высеченную  фигуру  покровителя  всех
вышивальщиков св.  Клария.  Но  ныне  камин  уже  не  топился,  и  его  очаг
использовали как открытый шкаф, куда складывали дощечки и груды рисунков для
вышивок; комнату обогревала большая чугунная печка, ее труба тянулась  вдоль
потолка и уходила в дыру, пробитую в  колпаке  камина.  Двери  были  ветхие,
времен Людовика XIV. Шашки старого паркета догнивали среди  новых,  которыми
постепенно закладывали дыры в полу, Желтая краска стен держалась  не  меньше
ста лет, наверху она выцвела, внизу была вытерта и местами запятнана, свежей
штукатуркой. Каждый год Гюберы собирались перекрасить стены  мастерской,  но
из-за отвращения к переменам никак не могли решиться.
     Гюбертина сидела у станка и вышивала нарамник.
     - Ты ведь знаешь, - сказала она, подымая голову, - что если мы кончим к
воскресенью, я куплю тебе для садика целую корзину анютиных глазок.
     - Правда? - весело закричала Анжелика. - О, я сейчас засяду!..  Но  где
же мой наперсток? Когда не работаешь, инструменты прячутся неизвестно куда.
     Она надела старинный наперсток  из  слоновой  когти  на  второй  сустав
мизинца и села с другой стороны станка, лицом к окну.
     С  середины  восемнадцатого  столетия  в  устройстве   и   оборудовании
мастерской  не  произошло  никаких  изменений.   Менялись   моды,   менялось
мастерство вышивальщиков, но здесь все осталось неизменно, и тот же  наглухо
прикрепленный к стене брус поддерживал станок, другим концом опиравшийся  на
подвижные козлы. В углах мастерской дремали древние инструменты:  мотовильце
с зубцами и спицами для перематывания золотой нитки с  катушек  на  шпульки;
похожая на блок ручная прялка, на которой скручивали несколько ниток в  одну
- концы ниток прикреплялись  прямо  к  стене;  обитые  тафтой  и  украшенные
фанерными инкрустациями тамбуры всех размеров для вышивания. На  полке  была
аккуратно разложена целая коллекция старинных пробойничков для  изготовления
блесток, здесь же стоял оставшийся от прежних хозяев огромный медный  штатив
с подсвечникам -  классический  штатив  вышивальщиков  прошлых  столетии.  В
прорезах  стойки  для  инструментов,  обитой  кожаным   ремнем,   помещались
деревянные колотушки,  молоточки,  ножи  для  пергамента,  буксовые  гребни,
служившие для выравнивания ниток по мере того, как они  шли  в  работу.  Под
липовым столом для кройки стояло большое мотовило с двумя подвижными ивовыми
катушками, на которые было смотано пасмо красной шерсти. Целые  ожерелья  из
нанизанных на веревочки катушек  яркого  разноцветного  шелка  висели  около
сундука. На полу стояла корзина, доверху наполненная уже пустыми  катушками,
тут же лежал клубок ниток, который размотался и упал со стула.
     - Ах, какое утро! Какая чудесная погода! - повторяла  Анжелика.  -  Как
хорошо жить!
     И, прежде чем склониться к работе, она еще на минуточку забылась  перед
окном, в которое врывалось сияние майского утра.
     Солнце выглянуло из-за крыши собора, свежий запах сирени  доносился  из
епископского сада. Ослепленная  весною,  купаясь  в  этом  запахе  и  свете,
Анжелика улыбалась. Внезапно она вздрогнула, словно пробудилась от сна.
     - Отец, у меня нет золота.
     Гюбер, кончавший накалывать копию рисунка