кухне и целовала себе руки!
     Анжелика не смогла удержаться от смеха.
     - Нет, не смейся, скоро ты начнешь плакать, и плакать так, что  у  тебя
слез не хватит... Бедное мое дитя! Этот брак никогда не состоится!
     И снова раздался звонкий, веселый смех Анжелики.
     - Матушка, матушка! Что вы говорите! Или вы дразните меня? Хотите  меня
наказать?.. Это так просто! Сегодня он поговорит с отцом. Завтра  он  придет
уладить дело с вами.
     Нет, она и впрямь воображает, что так оно и произойдет на  самом  деле!
Гюбертина решила быть безжалостной. Чтобы какая-то вышивальщица, без  денег,
без  имени  вышла  замуж  за  Фелисьена  д'Откэр!  За  молодого  человека  с
состоянием  в  пятьдесят  миллионов!  За  последнего   потомка   одного   из
стариннейших родов Франции!
     Но на каждый новый довод Анжелика спокойно отвечала:
     - А почему бы и нет?
     Да такой невероятный, неслыханный брак вызвал бы настоящий скандал. Все
поднялись бы против них. Неужели она собирается бороться со всем светом?
     - Почему бы и нет?
     Говорят, монсеньор гордится своим  именем  и  крайне  суров  ко  всяким
любовным историям. Разве может она надеяться смягчить его?
     - Почему бы и нет?
     Анжелика была непоколебима в своей уверенности.
     - Просто смешно, матушка, до чего вам все кажется дурным! Ведь я говорю
вам, что все будет отлично!.. Вспомните-ка, два месяца назад вы  ворчали  на
меня и смеялись надо мной, и все-таки я была права:  случилось  все,  как  я
предсказывала.
     - Несчастная! Выслушай же до конца!
     Гюбертина была в  отчаянии,  ее  мучило  сознание,  что  она  воспитала
Анжелику в таком неведении. Она чувствовала, что должна немедленно преподать
дочери суровый жизненный урок, открыть ей всю жестокость,  все  ужасы  этого
мира, но смущение сковывало  ее,  и  она  не  находила  нужных  слов.  Каким
печальным будет тот день, когда ей придется обвинить себя в  несчастье  этой
девочки, выросшей в уединении, в обманчивом мире грез!
     - Милая моя, ведь ты же все-таки не выйдешь за этого молодого  человека
против нашей воли, против воли его отца?
     Анжелика перестала улыбаться, пристально  поглядела  в  лицо  матери  и
очень серьезно сказала:
     - Но почему? Я люблю его, и он меня любит.
     Не говоря ни слова, дрожа всем  телом,  Гюбертина  обняла  дочь  обеими
руками, прижала к себе и, в свою очередь, поглядела  ей  в  лицо.  Окутанная
легкой дымкой луна опускалась за собор, летучие клочки тумана чуть  розовели
в  небе,  предвещая  наступление  дня.  Обе  женщины  купались  в   свежести
расцветающего утра, в чистой и глубокой тишине,  нарушаемой  только  щебетом
просыпающихся птиц.
     - Дитя мое, только долг и послушание  -  залог  счастья.  За  один  час
гордости и страсти приходится расплачиваться мучениями всей жизни.  Если  ты
хочешь быть счастливой, покорись, забудь о нем, исчезни...
     Но Гюбертина почувствовала, что девушка возмущенно  зашевелилась  в  ее
объятиях, и то, чего она никогда не говорила дочери, не решалась  сказать  и
сейчас, вырвалось наконец у нее:
     - Слушай! Ты считаешь, что  мы  счастливы  с  отцом?  Да,  мы  были  бы
счастливы, если бы наша жизнь не была отравлена одним страданием...
     И Гюбертина, еще понизив голос, дрожащим шепотом рассказала все о  муже
и о себе: о женитьбе против воли матери,  о  смерти  ребенка,  о  бесплодном
желании иметь другого, о бесконечной расплате за проступок  юности.  А  ведь
они обожают друг друга, они прожили жизнь в согласном труде, не зная  нужды,
и все-таки понадобились нечеловеческие  усилия,  вся  его  доброта,  все  ее
благоразумие, чтобы не превратить дом в кромешный ад, чтобы избежать ужасных
ссор и, быть может, еще более ужасной разлуки.
     - Подумай же, дитя мое, и не делай того, от  чего  ты  будешь  страдать
впоследствии!.. Смирись, покорись, заставь свое сердце умолкнуть!
     Анжелика слушала, бледная,  как  полотно,  подавленная,  еще  удерживая
слезы.
     - Зачем вы мучите меня, матушка? Я люблю его, и он любит меня!
     И слезы потекли. Она была потрясена и растрогана откровенностью матери,
а в глазах ее светился испуг, словно этот неожиданный кусочек  правды  ранил
ее в самое сердце. И все-таки она не сдавалась. Как легко, как охотно умерла
бы она за свою любовь!
     И тогда Гюбертина решилась:
     - Я не хотела сразу причинять тебе столько горя. Но ты должна  знать...
Вчера вечером, когда ты ушла к себе, я расспрашивала отца Корниля и  узнала,
почему монсеньор, прежде не желавший этого, решил наконец  призвать  сына  в
Бомон... Больше всего его огорчала горячность молодого человека, его тяга  к
беспорядочной жизни. Монсеньор с глубокой скорбью отказался от мысли сделать
его священником и уже не надеялся  дать  ему  занятие,  приличествующее  его
имени и состоянию. Этот юноша всегда будет страстным мечтателем, взбалмошным
художником... И, боясь, чтобы он не  наделал  глупостей,  отец  призвал  его
сюда, чтобы немедленно женить.
     - Ну так что же? - еще не понимая, спросила Анжелика.
     - План женитьбы обсуждался еще до его приезда, а теперь,  кажется,  все
уже улажено, и отец Корниль определенно  сказал  мне,  что  молодой  человек
осенью женится на мадмуазель Клер де Вуанкур... Ты знаешь особняк  Вуанкуров
там, около епископства? Они в близких отношениях с монсеньором. И с той и  с
другой стороны все обстоит как нельзя лучше - ив смысле знатности и в смысле
богатства. Отец Корниль очень одобряет этот брак.
     Но девушка уже не слушала этих доводов. В ее сознании  внезапно  возник
образ Клер. Она представилась Анжелике такой, какой та видела ее  иногда,  -
зимой, среди деревьев парка Вуанкуров или  в  соборе  в  праздничные  дни  -
высокая, смуглая, очень красивая девушка одних с нею лет.  Красота  Клер  де
Вуанкур  была  ярче,  чем  красота  Анжелики,   и   отличалась   царственным
благородством; несмотря на внешнюю холодность, она была,  по  слухам,  очень
добра.
     - Высокородная барышня, такая красивая, такая богатая!.. Он женится  на
ней...
     Анжелика прошептала эти слова, точно во  сне.  И  вдруг  ее  как  будто
что-то ударило в сердце.
     - Он солгал мне! Он ничего мне не сказал! - закричала она.
     Она вспомнила короткое смущение Фелисьена, когда она заговорила с ним о
женитьбе, вспомнила, как кровь мгновенно прилила  к  его  щекам.  Потрясение
было так ужасно, что лицо девушки мгновенно побледнело  и  голова  бессильно
упала на плечо матери.
     - Детка моя! Дорогая моя детка! Я знаю, это очень больно. Но позже было
бы еще больнее. Так вырви же скорей нож из сердца!.. Каждый  раз,  как  тебе
опять станет плохо, повторяй себе, что никогда монсеньор, грозный Жеан  XII,
о неутолимой гордости которого говорят до сих  пор,  никогда  он  не  отдаст
своего сына, последнего в их  роду,  за  простую  вышивальщицу,  за  сироту,
подобранную на паперти и воспитанную бедными ремесленниками.
     Бесконечная слабость овладела Анжеликой, она покорно слушала и  уже  не
пыталась возражать. Что это прошло  по  ее  лицу?  Чье-то  холодное  дыхание
прилетело издалека, из-за крыш  и  заледенило  ее  кровь.  Быть  может,  это
дыхание мирских несчастий, дыхание той печальной  действительности,  которой
ее пугали, как пугают волком непослушных детей? Оно  коснулось  ее  лишь  на
мгновение и причинило ей острую боль. Но она уже прощала  Фелисьена:  он  не
солгал ей, он только промолчал. Отец хочет женить его на  этой  девушке,  но
сын, конечно, откажется. Фелисьен просто еще не  осмелился  начать  открытую
борьбу, и если он промолчал, то, быть может,  оттого,  что  теперь  решился.
Бледная, убитая этим первым обрушившимся на нее горем, уже  тронутая  грубой
рукою жизни, Анжелика еще надеялась, еще верила в свою мечту. Все еще  могло
уладиться, но гордость ее была раздавлена - смирение  и  покорность  сменили
ее.
     - Вы правы, матушка, я согрешила и больше  грешить  не  буду...  Обещаю
вам, что никогда не стану противиться судьбе.
     Это были слова покорности; победа осталась на  стороне  воспитания,  на
стороне того круга идей, в каком  росла  Анжелика.  Разве  она  имеет  право
сомневаться в завтрашнем дне, если до сих пор все  окружающие  проявляли  по
отношению к ней  столько  нежности  и  благородства?  Анжелика  хотела  быть
мудрой, как Катерина, скромной,  как  Елизавета,  чистой,  как  Агнеса;  она
верила, что только святые могут помочь ей победить; ей  делалось  легче  при
мысли об их поддержке. Неужели ее  старый  друг-собор,  Сад  Марии,  Шеврот,
чистый домик Гюберов, сами Гюберы - все, кто любит ее, не защитят  ее,  если
даже она сама ничего не предпримет, а будет только покоряться?
     - Итак, ты обещаешь мне,  что  не  будешь  противиться  нашей  воле,  а
особенно воле монсеньора?
     - Да, обещаю, матушка.
     - Ты обещаешь мне, что не будешь  больше  встречаться  с  этим  молодым
человеком, что выкинешь из головы безумную мысль о замужестве?
     Сердце  Анжелики  упало.  В  последний  раз  ее  существо  готово  было
возмутиться, любовь ее громко протестовала. Но потом девушка опустила голову
- она окончательно смирилась.
     - Я обещаю ничего не делать, чтобы увидеться с ним и чтобы  он  женился
на мне.
     И, благодарная дочери за послушание, глубоко  взволнованная,  Гюбертина
горестно сжала ее в объятиях. О, как это больно - желать добра и  заставлять
страдать любимого человека! Она была совсем разбита; она встала, удивившись,
что утро уже наступило. Птички щебетали все громче, но их еще не было видно.
Туман расплывался клочками легкой ткани в прозрачном синеющем воздухе.
     Анжелика машинально  смотрела,  как  клочья  тумана  спускаются  на  ее
шиповник. Потом взгляд ее вдруг упал на самый кустик, на его дикие цветочки.
И она грустно рассмеялась.
     - Вы были правы, матушка, на нем не могут вырасти розы.

X

     В семь часов утра  Анжелика,  как  всегда,  принялась  за  работу.  Дни
катились за днями, и  каждое  утро  она  спокойно  садилась  за  оставленное
вечером вышивание. Ничто, по-видимому, не  изменилось.  Она  строго  держала
слово, жила уединенно и не искала встреч с Фелисьеном. Она даже не  казалась
угнетенной; ее юное лицо было все так же весело, и если иногда она ловила на
себе удивленный взгляд Гюбертины, то отвечала на него улыбкой.  Но  в  своей
добровольной  отрешенности  она  ни  на  минуту  не  переставала  думать   о
Фелисьене. Ее надежда не была сломлена, она твердо верила, что, несмотря  ни
на что, все произойдет  так,  как  она  хочет.  И  если  она  держалась  так
мужественно и честно, с такой гордостью обуздала себя, то лишь  потому,  что
не сомневалась в конечной победе. Случалось, что Гюбер принимался ворчать на
нее:
     - Мне кажется, ты бледна,  ты  слишком  много  работаешь.  Спишь-то  ты
хорошо, по крайней мере?
     - О отец, сплю как убитая!  Никогда  еще  я  не  чувствовала  себя  так
хорошо.
     И Гюбертина тоже беспокоилась, говорила, что Анжелике нужно развлечься.
     - Если хочешь, мы можем закрыть мастерскую и провести  втроем  месяц  в
Париже.
     - Вот еще! А что же будет с заказами, матушка?.. Я же вам  говорю,  что
чем больше работаю, тем лучше себя чувствую.
     Но в глубине души Анжелика просто ждала чуда, ждала  проявления  высших
сил, которые отдадут ее Фелисьену. Ведь она обещала ничего не предпринимать,
и зачем ей беспокоиться? Невидимые силы сделают все за нее. Она  добровольно
обрекла себя на бездействие,  притворялась  равнодушной,  но  внутренне  все
время была настороже; она прислушивалась к голосам, к таинственному  трепету
вокруг себя, к таким родным, еле различимым звукам в том мире, где она  жила
и откуда  должна  была  прийти  помощь.  Нет,  что-то  непременно  случится!
Склонившись  к  станку  у  открытого  окна,  Анжелика  не  пропускала   даже
мимолетного шелеста листвы, легчайшего всплеска вод Шеврота. Малейший  звук,
доносившийся из собора, она воспринимала с  удесятеренной  силой;  дошло  до
того, что она слышала, как, гася свечи, шаркает туфлями причетник. Вновь она
чувствовала за  собою  веяние  таинственных  крыльев,  вновь  ощущала  рядом
невидимый и неизвестный  мир,  и  часто  она  вдруг  оборачивалась,  ибо  ей
казалось, что какая-то тень шепчет ей  на  ухо,  что  нужно  сделать,  чтобы
победить. Но дни проходили, и ничего не случалось.
     Анжелика твердо держала слово и, боясь, что не устоит,  если  увидит  в
саду Фелисьена, уже на выходила по ночам на  балкон.  Она  ждала  в  глубине
комнаты. И по мере того, как все кругом засыпало, как переставали шевелиться
даже листья деревьев, она  понемногу  смелела  и  начинала  вопрошать  мрак.
Откуда придет чудо? Быть может, из  епископского  сада  протянется  огненная
рука и сделает ей знак следовать за собой?  Быть  может,  заиграет  соборный
орган и призовет ее к алтарю? Анжелика ничему бы не удивилась, даже если  бы
к ней прилетел голубь из "Легенды" и принес  ей  слова  благословения,  даже
если бы в ее комнату сквозь стены прошли святые и сообщили ей, что монсеньор
хочет с ней познакомиться. Но она испытывала все возраставшее с каждой ночью
изумление: почему чудо медлит совершиться? Проходили дни, проходили ночи, но
ничего, ничего не случалось.
     Две недели прошло, и теперь Анжелику больше всего удивляло, что она  не
видит Фелисьена. Конечно, она обещала, что не будет искать встреч с ним,  но
в глубине души рассчитывала, что сам он сделает  все,  чтобы  встретиться  с
нею. А между тем Сад Марии был пуст, и никто не ходил по  сорной  траве.  Ни
разу за все две недели Анжелика не видела в ночной час тени  Фелисьена.  Это
не поколебало ее веры, - если он не приходит, значит, занят  устройством  их
счастья. И все же изумление ее возрастало, и  к  нему  начала  примешиваться
тревога.
     Однажды вечером, после очень грустного ужина, Гюбер вышел из кухни  под
предлогом какого-то спешного дела, и Гюбертина осталась наедине  с  дочерью.
Взволнованная мужественным поведением девушки, она поглядела на  нее  долгим
увлажненным взглядом. За эти две недели они не проронили ни слова о том, что
наполняло их сердца, и Гюбертину бесконечно трогало то, с какой  честностью,
с какой выдержкой Анжелика исполняет свое  обещание.  Во  внезапном  приливе
нежности она протянула дочери руки, та бросилась к ней на грудь, и они молча
сжали друг друга в объятиях.
     Гюбертина не скоро смогла заговорить.
     - Бедное мое дитя, - сказала она наконец. - Я все ждала  минуты,  когда
останусь с тобой. Ты должна знать... Все кончено. Кончено навсегда.
     Анжелика сразу выпрямилась в страшной растерянности.
     - Фелисьен умер!
     - Нет, нет.
     - Раз он не приходит, значит, он умер!
     Тогда Гюбертина рассказала ей, что видела  Фелисьена  на  следующий  же
день после процессии и с него также взяла обещание не видеться с  Анжеликой,
пока он не получит согласия монсеньора. В сущности,  то  был  полный  отказ,
потому что Гюбертина была твердо уверена в невозможности  этого  брака.  Она
объяснила юноше, как дурно он поступает, компрометируя бедную  доверчивую  и
невинную девушку, на которой все равно не женится. Фелисьен был потрясен; он
заявил, что скорее умрет от тоски в разлуке с  Анжеликой,  чем  поступит  по
отношению к ней нечестно. В тот же вечер он говорил с отцом.
     - Ты проявила столько мужества, - сказала Гюбертина, - что - видишь?  -
я говорю с тобой без обиняков... Ах, если бы ты знала, девочка, как мне жаль
тебя и как я восхищаюсь  тобой:  ты  держишься  таким  молодцом,  так  гордо
молчишь и улыбаешься, когда сердце у тебя разрывается от горя! Но тебе нужно
еще много, много мужества... Сегодня я встретила отца Корниля. Все  кончено:
монсеньор не согласен.
     Гюбертина ожидала потока слез и с  изумлением  увидела,  что  Анжелика,
очень бледная, выслушала ее слова совершенно спокойно. Со  старого  дубового
стола только что убрали посуду, лампа освещала старинную общую залу,  только
легкое бульканье чайника нарушало глубокую тишину.
     - Матушка, еще ничего не кончено... Расскажите мне  все,  ведь  я  имею
право знать, не так ли? Ведь это касается меня.
     И Анжелика внимательно выслушала все,  что  Гюбертина  сочла  возможным
передать  ей  из  рассказа  старого  священника,  причем   опускала   многие
подробности, потому что продолжала скрывать от дочери грубые стороны жизни.
     С тех пор как Фелисьен появился в Бомоне, монсеньор жил в  непрестанной
тревоге и смущении. На следующий же день после смерти жены он  отказался  от
сына и двадцать лет не хотел его  знать,  но  вот  он  увидел  его  во  всем
расцвете молодости и сил, увидел живой портрет той, кого оплакивал, - юношу,
одних лет с  покойницей,  такого  же  белокурого,  красивого,  обаятельного.
Долгое изгнание, долгая злоба против убившего мать ребенка были, в сущности,
проявлением осторожности: он предчувствовал то, что должно произойти, и  уже
раскаивался, что призвал к себе сына. Ни возраст, ни двадцать лет  молитв  и
служения богу - ничто  не  убило  в  монсеньоре  прежнего  человека.  Стоило
появиться перед ним сыну - плоти от плоти  его,  плоти  от  плоти  обожаемой
женщины, - появиться с улыбкой в голубых глазах, и  сердце  отца  мучительно
забилось, ему показалось, что покойница воскресла. Он бил  себя  кулаками  в
грудь, он рыдал в бесплодном раскаянии, он кричал,  что  нужно  отлучать  от
сана тех, кто знался с женщинами, кто сохранил с ними кровную связь.
     Добрый отец Корниль говорил с Гюбертиной шепотом, и руки его  тряслись.
Ходили таинственные слухи, говорили, что ежедневно, с наступлением  сумерек,
монсеньор запирается в одиночестве. Он проводил ночи в  отчаянной  борьбе  с
собой, метался в слезах, и заглушаемые плотными занавесями стоны пугали  все
епископство.  Он  думал,  что  забыл,  что  подавил  свою  страсть,  но  она
возродилась, неистовая, как ураган,  и  в  нем  воскрес  прежний  мужчина  -
грозный авантюрист, потомок знаменитых воителей. И каждый вечер на  коленях,
во власянице, до крови раздиравшей ему кожу, он старался  отогнать  от  себя
призрак оплакиваемой женщины, тщетно твердя,  что  ныне  она  только  горсть
могильного праха. Но она вставала перед ним живая, во всей цветущей  и  юной
прелести, такая, какой он любил  ее,  любил  безумной  любовью  уже  зрелого
мужчины. Прежние мучения возвращались к нему, его рана сочилась кровью,  как
в самый день смерти жены, и он оплакивал ее, желал ее страстно  и  восставал
против отнявшего ее бога.  Он  успокаивался  только  к  утру,  обессиленный,
презирал себя и чувствовал отвращение ко всему свету.  О  страсть,  свирепый
зверь! Как он хотел раздавить ее, чтобы вновь обрести утерянный мир смирения
и божественной любви!
     Выходя из своей комнаты, монсеньор возвращался к обычной суровости, его
высокомерное, чуть побледневшее лицо было спокойно и  хранило  только  следы
пережитого. В день, когда Фелисьен  открылся  отцу,  тот  выслушал  его,  не
произнося ни слова; он сдержал себя огромным усилием, и ни один  его  мускул
не дрогнул. Он глядел на сына, такого молодого, красивого, такого пылкого, и
сердце его сжималось, словно он узнавал себя в этом безумии любви.  То  была
не злоба, нет, то была неколебимая воля, тяжкий долг - избавить сына от зла,
причинившего ему самому столько страданий. Он  убьет  страсть  в  сыне,  как
пытался убить ее в самом себе. Эта романтическая история довершила  смятение
монсеньора. Как? Нищая девушка, девушка без  имени,  какая-то  вышивальщица,
увиденная при лунном свете, взлелеянная в мечте и мечтой превращенная в юную
девственницу   из   золотой   "Легенды"?   И    монсеньор    ответил    сыну
одним-единственным словом: никогда! Фелисьен бросился на колени, умолял его,
излагал свои доводы, защищал  Анжелику.  Он  всегда  приближался  к  отцу  с
почтительным трепетом и теперь, умоляя не противиться его счастью,  все  еще
не смел поднять глаз на священную особу епископа. Покорным голосом