л, морщась от смущения, краснея и
уставившись в пол. Но таким же образом, смущаясь и краснея, он мог
высказать и необыкновенную дерзость.
     Во время наших самых раскаленных споров он вдруг залезал под стол и
оттуда продолжал излагать свои соображения, что при его не очень
отчетливой дикции создавало дополнительные акустические неудобства.
Князь почему-то с особой серьезностью относился к аргументам,
доносившимся из-под стола.
     Порой, когда Коля, излагая свои мысли или чужие философские идеи,
становился утомительным -- и такое случалось! -- Алексей вдруг
уставится пугачевским взглядом в его сестренку, играющую на полу, и
смотрит, смотрит на нее, пока она этого не заметит и не начнет хныкать.
     -- Алексей, прекрати! -- кричал князь, не глядя и торопясь довести до
конца свою мысль, пока девчонка не разревелась.
     При этом именно Алексей больше всех о ней заботился, баловал, и она
была привязана к нему не меньше брата.
     Иногда он вдруг оскорблялся без всякого видимого повода и, покраснев и
уставившись в пол, говорил:
     -- Если я здесь кому-нибудь в тягость, могу уйти.
     И уходил своей победной походкой. Но тут князь бросался за ним и после
некоторых пререканий возвращал его на веранду. Как я хорошо помню
походку Алексея! Каждым движением, как бы преодолевая некую
зависимость, он провозглашал свою независимость. Но именно потому, что
каждое его движение подчеркивало независимость, в конечном итоге
чувствовалось постоянное присутствие того, от чего он пытался быть
независимым.
     И четвертым в нашей компании был очаровательный хохол Женя. Он был
сыном богатого кубанского крестьянина, в тридцатом году бежавшего от
раскулачивания на Кавказ. Он был красив, мягок, добродушно-насмешлив.
     Женя писал стихи, очень хорошо рисовал и готовился стать художником.
При этом, имея довольно средние отметки по алгебре, он на других
уроках, если не рисовал карикатуры, склонив свою лобастую голову, решал
задачи по высшей математике.
     Он легко все схватывал, но никогда ни во что не углублялся, как бы
боясь чем-нибудь себя закабалить. В наших спорах почти не принимал
участия, даже страдал от них, хотя вдруг иногда выдавал свежие
соображения. Но если на них возражали, он тут же без всякой обиды
замолкал.
     -- Во цу диз лерм? -- недоуменно повторял он, кажется, фразу
Мефистофеля в любом положении, грозящем дисгармонией, раздрызгом,
скандалом.
     У него были очень красивые волосы, но, увы, уже тогда слегка редевшие,
что его сильно беспокоило. Он их подолгу оглядывал в зеркале, висевшем
на веранде, при этом пальцами беззастенчиво довивая и без того вьющиеся
волосы. Наши остроты и насмешки по этому поводу не производили на него
ни малейшего впечатления.
     Внезапно влюбившись, он исчезал, но ненадолго. Снова появлялся, опять
занимался своими локонами, как бы слегка потрепанными в любовной
схватке, и, глядя в зеркало, неизменно мурлыкал себе под нос одну и ту
же песенку:

          Мой добрый старый Джека,
          Родной цыган.
          Что делать человеку?

          Любовь -- обман.
          Пусть звуки старой скрипки
          Напомнят мне,
          Как часто врут улыбки
          При луне.

     Забавная история приключилась с Женей. В нашей школе в параллельном
классе был еще один поэт. Звали его Толя. Рыжий, коренастый коротышка.
Он был ужасно самоуверен, напорист и в своих не очень умелых, но очень
громогласных стихах призывал к мировым классовым битвам. Впрочем, у
него была и лирика со знаменитыми на всю школу строчками:

          О, как мне хочется мясо любимой
          Финским ножом полоснуть!

     Мясо он, конечно, раздобыл у раннего Маяковского, а финский нож -- у
позднего Есенина.
     В школе были поклонники как Толи, так и Жени. На вечерах соперники
пользовались переменным успехом. Толю любили за напор и мощную глотку.
Женю любили за внешнюю красоту и умение высмеивать школьные
происшествия.
     Толя при всей своей напористости был ужасно наивен и считал, что он,
безусловно, первый поэт школы, а Женя добивается дешевого успеха,
поэтизируя сиюминутные проблемы, вместо того чтобы ставить проблемы
века,
     Женя его всерьез вообще не принимал и добродушно высмеивал за неумелые
ухаживания как за Музами, так и за девушками. Между ними часто
обыгрывалась тема: кто первый поэт школы?
     Однажды при мне Женя ему говорит:
     -- Толя, ты первый поэт школы, а я второй...
     Толя с уважением к такого рода самоотверженному признанию кивнул ему
головой.
     Но тут Женя неожиданно добавил:
     -- ...поэт страны.
     Толя сначала онемел от возмущения, а потом, заикаясь, выговорил:
     -- Ты, ты, ничтожество, второй поэт страны?
     -- Да, -- скромно подтвердил Женя, -- я второй поэт страны.
     Толя, хоть и был страшно возмущен, все же не удержался от любопытства
узнать, каким отсчетом он пользуется, давая себе такую наглую
самооценку:
     -- Хорошо! А кто первый поэт страны?
     -- Первого просто нет, -- сказал Женя скромно.
     Толя, готовившийся его высмеять, продемонстрировав всю смехотворность
разницы между первым и вторым поэтом, был сбит с толку и взбесился.
     -- Ты совсем сбрендил, -- закричал он, -- ведь по логике получается,
что раз первого нет, ты и есть первый поэт страны. Где твоя логика,
псих?
     -- Ну хорошо, Толя, -- как бы трезво оценив свои возможности, сказал
Женя, -- я первый поэт школы, а ты второй поэт страны. Идет!
     Тут Толя на несколько мгновений замолк, стараясь уловить в глазах Жени
насмешку, однако, не улавливая ее, замялся и в конце концов предпочел
синицу в руке:
     -- Я первый поэт школы! А насчет страны -- все впереди!
     В другой раз Женя ему как-то сказал:
     -- Кто за один урок напишет стихотворение в три строфы, тот и будет
первым поэтом школы.
     -- Идет! -- крикнул Толя и хлопнул Женю по плечу. Толя был или считал
себя продуктивней Жени.
     -- Только с одним условием, -- добавил Женя.
     -- С каким?
     -- Все рифмы должны быть сверхдидактилические.
     Бедный Толя опять онемел от возмущения. Он явно не имел никакого
представления о сверхдидактилических рифмах.
     -- Формалист проклятый! -- наконец выпалил он, не давая себя провести
такими дурацкими условиями, -- берем любую тему! От Красной площади до
Красной Испании! Кладу тебя на лопатки!
     Бедняга Толя в отличие от Жени совершенно безуспешно ухаживал за
девушками. Угрожающие стихи относительно финского ножа и мяса любимой
тоже не способствовали успеху у девушек. Кармен или другой любительницы
сильных страстей в доступном Толе окружении не находилось.
     Однажды в школьной стенгазете Женя напечатал на Толю такую эпиграмму:

          "Девушки, Толя! -- Музы вскричали и в чащу!
          Толя, блаженный, стоит. Снова в руках пустота".

     Случайно при мне Толя прочел эту эпиграмму и явно не придал ей большого
значения.
     -- Блаженный! -- презрительно фыркнул он, обращаясь ко мне, как к
человеку, хорошо знающему обоих. -- Кто из нас блаженный?! Люди не
видят себя со стороны!
     С этим он ушел. Ничто не предвещало бури, но буря разразилась.
     Толя не обратил внимания на двойной смысл эпиграммы. А потом, когда на
переменах девушки стали толпиться у стенгазеты и, хохоча, повторять ее,
он заклокотал.
     Через одного своего поклонника он вызвал Женю на дуэль -- драку. Бедный
Женя не на шутку растерялся. В отличие от Фальстафа он не был трусом. Я
был с ним в горах, и он, как козел, вскарабкивался на такие скалы, куда
не всякий альпинист решится взойти. Но драка? Это хаос, дисгармония.
Нет, нет, это ему никак не подходило.
     -- О, менш, во цу диз лерм? -- обратился он ко мне, тревожно трогая
волосы, как бы предчувствуя, что они могут пострадать.
     Я пытался уладить дело, но Толя отказался со мной говорить и выставил
для переговоров своего поклонника-секунданта. Я был ему неприятен
сейчас не столько как друг Жени, сколько как человек, знающий, что он
не сразу обиделся на эпиграмму. Тут была своя тонкость.
     Я предложил секунданту принести из спортзала перчатки, песочные часы и
провести бой из трех раундов по три минуты. Секундант пошел
советоваться с оскорбленным поэтом. Мы ждали. Ответ его был суров и
четок: песочные часы -- да. Перчатки -- нет. Бой до третьей крови.
     Мы договорились, что поединок произойдет в пять часов вечера на
волейбольной площадке рядом с детским парком.
     -- Ты же умница, Женя, -- укорял своего друга Алексей, узнав о дуэли,
-- неужели ты будешь драться с этим шибздиком? Плюнь! Он же вообще не
человек.
     -- Меня вынуждают, -- оправдывался Женя, -- ты бы ему это сказал!
     Кстати, в субботу предстоял школьный вечер, где должны были выступить
оба поэта. Толя обещал в случае отказа от дуэли сделать на этом вечере
такое заявление, после которого Жене только и останется перейти в
другую школу.
     Коли, как обычно, на занятиях не было. Когда мы пришли, он сидел на
веранде, читая книгу и покручивая ручку своей скрипучей кофемолки. Он
выслушал нас, не переставая крутить ручку и оглядывая нас своими
разумно-лихорадочными черными глазами. Потом он сказал:
     -- Эпиграмма прекрасная. К сожалению, по этикету, принятому у
французов, она может быть поводом для дуэли. Условие драться до третьей
крови вообще безграмотно. Дерутся или до первой крови, или до смерти
одного из противников. Ты, Витя, мог бы об этом знать как дворянин. Так
что смело отвергайте это условие.
     Кстати, античный мир вообще не знал, что такое дуэль. В те времена
только государство могло отнять честь у человека. Сдается мне, что мы
вернулись в античность, Джугашвили отнял у нас честь. Но, серьезно
говоря, так оно и было. В Афинах Крат, получив по морде, привесил к
месту фингала дощечку с надписью -- "Это сделал Никодромос". Он ходил в
таком виде по городу, и афиняне сочувствовали ему и возмущались
хамством Никодромоса.
     -- А кто такой Крат? -- спросил Алексей.
     -- Циник, -- небрежно кивнул Коля, взглянув на Алексея, и продолжал:
-- Сенека любил говорить...
     -- Если вы, светлейший князь, -- обиделся Алексей, -- встали сегодня
не с той ноги, я могу удалиться.
     С этим он встал, повернулся и пошел своей четкой, независимой походкой.
Коля с трудом покинул античный мир и осознал, что случилось.
     -- Алексей, вернись! -- закричал он и, бросив мельницу, кинулся за
ним.
     -- И вскрикнул внезапно ужаленный князь, -- не удержался Женя,
несмотря на опечаленность предстоящими делами.
     Коля догнал Алексея и, сумев его остановить, стал объяснять, что под
циником он имел в виду не Алексея, а Крата, который был представителем
философской школы циников, или киников, возникшей в Греции после
Пелопоннесской войны.
     -- Что ж, я такой кретин, что не знаю о философах-циниках, -- бормотал
Алексей, возвращаясь вместе с Колей на веранду и голосом показывая, что
другой на его месте и теперь мог бы обидеться, но он уж привык, -- ты
бы так по-человечески и сказал...
     -- Женя, -- мимоходом бросил Коля, -- твоя последняя острота --
настоящая плоскодонка. Возможно, для кубанских плавней она и годится,
но здесь, у нас на Черноморье, плоскодонки не проходят. Потрудись
оснащать свои остроты килем... Так вот, Сенека говаривал: "Оскорбление
не достигает мудреца". Но Толя не Сенека. Оскорбление достигло с
соответствующей быстротой. Придется драться. Я не хочу принимать
участие в этом зрелище черни. Но ты, Витя, будешь секундантом и
отвечаешь мне за голову Жени.
     -- О, менш, -- воскликнул Женя, -- неужели дело может дойти до
головы?
     Я успокоил Женю и стал обучать его простейшим правилам защиты. От
приемов атаки он с негодованием отказался.
     Потом я, Женя и Алексей втроем пошли в спортзал.
     Пока я доставал часы, Алексей и Женя наблюдали за спарринговыми боями.
     -- Лучше бы в перчатках, -- задумчиво вздохнул Женя. Он понял, что в
перчатках почти невозможно ухватиться за волосы противника.
     -- Поздно, -- сказал я, и мы вышли.
     -- Умный человек, а пошел на поводу у этого идиота, -- всю дорогу
попрекал Женю Алексей, при этом сам вышагивая своей отчетливой
походкой, как бы отсекая и отсекая от себя глупую навязчивость
окружающего мира.
     В парке нас уже ждали. Как только я перевернул песочные часы. Толя
рванулся, как рыжий боевой петух. В первую минуту Женя растерялся и
получил несколько ощутимых ударов. Но потом он его отбросил. Боясь, как
бы в схватке не пострадали его волосы, Женя неожиданно правильно
построил бой. Используя преимущество своих длинных рук, он брезгливыми
ударами-толчками отбрасывал Толю, и тот уже никак не мог добраться до
его лица.
     После второго раунда они оба смертельно устали. К счастью, дело не
дошло даже до первой крови. Уже обоим драться ужасно не хотелось, и тут
хитрый хохол придумал выход.
     -- Хочешь, -- сказал он Толе, вытянув ноги, -- они сидели рядом на
траве, -- я на вечере в субботу прочту свою эпиграмму так:

          "Девушки, Женя! -- Музы вскричали и в чащу!
          Женя, блаженный, стоит. Снова в руках пустота".

     -- Конечно, -- завопил наивный Толя, -- тем более это чистая правда!
     -- Тогда целуйтесь, -- сказал я, изо всех сил сдерживая смех.
     -- Зла не держу! По-пролетарски! -- крикнул Толя и, сидя облапив Женю,
поцеловал его. Женя слегка растерялся.
     -- Наш первый в жизни поцелуй, -- сказал он, оправившись от
растерянности и снова насмешничая. Он явно намекал, что первый в жизни
поцелуй Толи пришелся, увы, на Женю.
     -- Опять начинаешь? -- насторожился Толя.
     -- Первый поцелуй поэтов, -- пояснил Женя.
     -- Это другое дело, -- сказал Толя, оглядывая своих поклонников.
     На вечере в субботу вся школа уже знала о том, что предстоит. Когда
высокий, красивый Женя, близоруко щурясь в зал и поминутно трогая
шевелюру, стал читать юмористические стихи и последней прочел
эпиграмму, теперь как бы на самого себя, зал грохнул от хохота. Сейчас
эпиграмма прозвучала как утроенная насмешка.
     -- Нет, Толя! -- с глупой вероломностью выкрикивали некоторые девушки
с места.
     Толя на эти выкрики не обращал внимания. Он сиял от восторга и озирался
на своих поклонников.
     -- Но пасаран! -- кричал он сквозь общий хохот и вздымал сжатый кулак.
-- Я его вынудил!

          ---

     Ко мне Коля относился сдержанней, чем к Алексею и Жене. Мое увлечение
авиацией и спортом он рассматривал как уступку черни.
     -- Энергия мышц не усиливает энергию ума, -- шутил он, -- а
невозможность воспарить духом не заменишь самолетом.
     Меня эти шуточки нисколько не огорчали. Меня огорчало другое. Если
вдруг возникали политические разговоры вне нашей среды, Коля как-то
легко перестраивался под общую пошлость и точно угадывал, на какую
степень пошлости нужно перестроиться именно в этой среде. Ну,
разумеется, для нашего слуха он иронизировал. Но иногда и не
иронизировал. Конечно, отсутствие иронии тоже можно было рассматривать
как утонченную форму иронии, но все же, все же...
     Я сам в себе чувствовал эту давящую иррациональную силу, но что-то во
мне вызывало бешеное сопротивление ей, и иногда оно выплескивалось в
виде слов, которые не принято говорить в малознакомой компании.
     -- Тебя, Карташов, чекисты заметут, -- кричал Коля потом. -- "Мухус --
Магадан" будет твоим первым беспосадочным перелетом! И не будет снимка
в "Правде" -- Джугашвили облапил нового Чкалова! Ты же спишь и видишь
такой снимок!
     Разумеется, ни о чем таком я не мечтал.
     -- А твои улыбочки на уроках истории и литературы? -- бывало,
спрашивал я.
     -- Не ловится! -- кричал он, яростно улыбаясь. -- Улыбочки можно
отнести за счет недостаточной подкованности преподавателя!
     Пророчество Коли, правда, с большим опозданием, но сбылось. Как я
сейчас понимаю, источником всплесков моих откровений была еще и
неосознанная потребность уважать людей. Доверяя людям, я как бы заранее
демонстрировал уважение к их порядочности и призывал держаться уровня
этого уважения. После тюрьмы, хотя и время изменилось, я стал
осторожней. И знаю, что на столько же обеднил себя.
     ...Время от времени к Коле заходил единственный букинист нашего города.
Звали его Иван Матвеевич. Это был хромоногий человек на деревянном
протезе со светлыми глазами и дочерна загорелым лицом от вечного
стояния под открытым небом над желтой, перезрелой нивой своих книг.
Время от времени он приходил к Коле за покупками. Иногда Коля сам,
желая у него приобрести ту или иную книгу, менял ее на свою. Имея в
виду его деревянную ногу и свирепый океанский загар, мы его между собой
называли пиратом Сильвером.
     Однажды мы были свидетелями забавной сцены. Коля хотел приобрести
однотомник Пастернака, включающий почти все его стихи, написанные до
1937 года, и отдавал за него пирату два тома Карлейля. Пират требовал
третий том.
     Забавность их торга заключалась в том, что каждый унижал именно то,
что хотел приобрести. Пират, уважая в Коле равного себе знатока книг,
сам Коля над этим равенством посмеивался, называл его по
имени-отчеству.
     -- Поверьте мне, Николай Михайлович, -- говорил пират, -- цена на
однотомник Пастернака будет неуклонно расти, учитывая, что его больше
не издадут. Это их ошибка. А Карлейль, что ж, Карлейль... Это давно
прошедшие времена, и, если строго говорить, он же, в сущности, не
историк...
     -- То есть как не историк, -- возмущался Коля, -- вас послушать, так,
кроме Покровского, не было историков.
     -- Николай Михайлович, вы же образованный человек, -- говорил пират,
-- вы прекрасно знаете, что Карлейль скорее поэт истории, нежели
историк. Да и во всем городе навряд ли найдутся еще два человека,
которые о нем слыхали... Продать его будет чрезвычайно трудно, разве
что отдыхающим... Но у них каждая копейка на учете...
     -- Ну, конечно, -- выпалил Коля в ответ, -- Мухус только и делает, что
клянется именем Пастернака! А поэтический взгляд на историю и есть
единственно возможный взгляд... Всю правду знает только бог!
     -- Кстати, учтите. -- Пират снизил голос и вопросительно посмотрел
на нас. И хотя он прекрасно знал, кто мы такие, но взгляд его означал:
не изменились ли мы со дня его последней встречи с Колей?
     -- Свои, свои! -- раздраженно пояснил Коля.
     -- Так вот, учтите, -- тихо сказал пират, -- Пастернак ни разу не
воспел Сталина. Это о чем-то говорит?
     Он явно решил сыграть на ненависти Коли к Джугашвили. Но Коля не дал
сыграть на этой струне.
     -- Пока жив тиран, -- безжалостно осадил он пирата, -- никогда не
поздно его воспеть.
     Пират до того огорчился таким ходом дела, что забыл об осторожности.
     -- Николай Михайлович, это несправедливо, -- сказал он крепнущим от
обиды голосом, -- если уж он его в тридцать седьмом году не воспел, нет
никаких оснований подозревать...
     -- Да вы что думаете, я не знаю творчество Пастернака? -- перебил
его Коля. -- У меня почти все его книги есть. Конечно, прямых од он
не писал, но есть одно весьма подозрительное место...
     -- Николай Михайлович, такого места нет!
     -- Иван Матвеевич, не спорьте! Я с этой точки зрения тщательно
профильтровал его творчество. В цикле "Волны" есть одно место, на
котором прямо-таки застрял мой микроскоп.
     -- Нет там такого места, Николай Михайлович!
     -- Иван Матвеевич, почему вы нервничаете? Однотомник у вас в руках. Да
я и наизусть помню это место. Пастернак, говоря о неких условиях
становления человека в Грузии, кстати, мы, живущие здесь, этих условий
как-то не приметили, пишет:

          Чтобы, сложившись средь бескормиц
          И поражений и неволь,
          Он стал образчиком, оформясь,
          Во что-то прочное, как соль.

     -- Ничего себе образчик! Фальшь! Фальшь! Замаскированная лесть!
     -- Николай Михайлович, это придирка!
     -- Это не с моей стороны придирка, -- парировал Коля, -- это с его
стороны притирка!
     Мы рассмеялись неожида