илось. Видимо, заметив,
что наша лодка перевернулась и, боясь некоторой ответственности за
случившееся, они рванули в сторону города, и вскоре мотор затих.
     Очутившись в воде, я испугался, не ушибся ли мальчик, когда лодка
перевернулась.
     -- Ты не ударился? -- спросил я у него.
     -- Нет, -- ответил он достаточно безмятежно. Я знал, что он плавает,
как рыбка, но апрель -- вода ледяная. Пока мы очухались и я подплывал к
нему, нашу лодку отнесло метров на пятнадцать. Что делать? Я ее,
конечно, мог догнать. Но, с одной стороны, мне было боязно мальчика
оставлять одного, а с другой стороны, какая от нее польза? Перевернуть
и поставить ее на киль мы все равно не смогли бы. Вцепиться в нее и
ждать, пока нас найдут и снимут с нее, -- опасно. Я принял решение
плыть к берегу с некоторой надеждой, что эти сволочи хотя бы
кому-нибудь скажут, что перевернули лодку, и за нами подойдут.
Разумеется, скажут своим дружкам, которые их не выдадут.
     И тут я вспомнил о своем сердце. Но как-то мимоходом. Мысль о том, что
со мной мальчишка, которого во что бы то ни стало надо довести до
берега, целиком поглотила меня. Вспомнив о сердце, я почти сразу
услышал тот сдвоенный стук и мгновенную остановку в груди. Все было как
раньше, но в несколько раз слабей. Как будто то, что случилось с моим
сердцем, мне теперь говорило: "Я все еще здесь, но сейчас ты намного
сильней меня".
     И я это прекрасно почувствовал. Страх за мальчика вышиб из меня все на
свете. Я подплыл к нему, расстегнул на нем рубашку и, поддерживая его
одной рукой, приказал:
     -- Снимай.
     Он стянул рубашку вместе с майкой. Я нащупал в воде ступни его ног,
скинул с них башмаки. Потом нашарил ремень его брюк, расстегнул его,
слегка откинул мальчика на спину и стащил с него брюки. То же самое я
сделал со своей одеждой и отбросил ее. Подхваченная течением, она еще
некоторое время плыла в стороне от нас. Мы остались в одних трусах.
     -- Ты ничего не бойся, -- сказал я мальчику как можно спокойней, --
мы обязательно доплывем до берега.
     -- А я и не боюсь, -- ответил он, -- только я не пойму, за что они
опрокинули нашу лодку?
     Он внимательно смотрел на меня своими черными глазенками, пытаясь
осознать смысл случившегося.
     -- Пьяные болваны, -- сказал я, -- но ты ничего не бойся. Мы доплывем
до берега.
     Сейчас мальчик выглядел хорошо, но я знал, что холод скажется минут
через пятнадцать. Далекий зеленый берег нашего поселка отсюда казался
приплюснутым к воде. Я оглядел пустынное море, но нигде поблизости не
было видно ни одной лодки. В это время года здесь редко рыбачат.
     -- Дядя Витя, -- спросил мальчик через некоторое время, -- а ваша
лодка теперь пропала?
     -- Нет, -- сказал я, -- ее прибьет к берегу где-нибудь в Гульрипшах.
     Минут через пятнадцать, как я и ожидал, смуглое лицо его побледнело. Но
плыл он пока хорошо. Я только боялся, как бы его судорога не скрутила.
От боли он мог потерять самообладание, и тогда навряд ли я сумел бы
дотащить его до берега. Еще минут через десять я заметил, что лицо его
подернулось синевой.
     -- Ты замерз?
     -- Нет.
     А у самого уже зубы клацнули. Мальчик держался замечательно.
     -- Подожди, я тебя разотру, -- говорю.
     Я подплыл к нему и, балансируя в воде одной рукой, другой изо всех сил
стал растирать ему спину, живот, ноги.
     -- Мне больно, -- вдруг сказал он.
     -- Потерпи, -- ответил я, продолжая изо всех сил растирать его тело,
-- так надо.
     -- Если надо, буду терпеть, -- сказал он и закусил губу.
     Я стольно энергии вложил в растирание его худенького ребристого тельца,
что у меня рука занемела. Но с лица его сошел землистый оттенок. Мы
снова поплыли.
     -- Ты не устал? -- спросил я у него минут через
     -- Нет, -- сказал он и, подумав, добавил: -- Все равно надо плыть.
     Мы продолжали плыть. Я ему с самого начала сказал, чтобы он плыл не
саженками, а брассом, как я его учил. От плавания саженками руки
гораздо быстрей устают.
     -- Дядя Витя, -- спросил он, взглянув на меня погрустневшими черными
глазенками, -- а пьяные становятся как сумасшедшие?
     Видно, он напряженно думал о тех, кто нас перевернул.
     -- Эти люди негодяи, -- сказал я ему, -- а когда человек пьяный, его
негодяйство, если он негодяй, выходит наружу.
     Он кивнул и продолжал плыть. Было заметно по его лицу, что он
напряженно о чем-то думает.
     -- Это все равно, как жадные, -- сказал он через некоторое время,
взглянув на меня, -- пока Жорик не имел велосипеда, я не знал, что он
жадный, а теперь знаю.
     -- Точно, -- согласился я.
     Через некоторое время я почувствовал, что сам замерзаю. Я посмотрел на
мальчика. Лицо его опять подернулось синевой.
     -- Подожди, -- сказал я ему и подплыл.
     И опять, балансируя одной рукой в воде, другой я растер ему тело. Я
растирал его из всех сил, но он терпел и не стонал. Потом, когда рука у
меня онемела, я сменил ее и растер его тело другой рукой.
     Лицо его снова ожило. Мы поплыли. Хотя я видел, что он устает, я не
останавливался, боясь, что так он быстрей замерзнет. Краем сознания я
иногда прислушивался к своему сердцу, но оно никак себя не проявляло, и
я почему-то знал, что оно не может и не должно себя проявить.
     До берега оставалось метров четыреста, и уже хорошо были видны зеленые
купы деревьев на прибрежных участках. И вдруг я почувствовал, что
правую ногу мою скрутила судорога. И вместе с костяной болью судороги я
ощутил опережающий эту боль страх за мальчика.
     Стараясь гримасой не выдавать боль, я подплыл к нему и снова стал
растирать его тело. Теперь одна нога моя совсем не действовала и
балансировать в воде было гораздо трудней. Надо было сделать все, чтобы
не дать ему переохладиться. Теперь, если б его тело свело судорогой, я
бы явно не смог дотащить его до берега.
     Меня еще смутно тревожила мысль, что, если судорога сведет мою левую
ногу, я вообще не смогу больше растирать его тело. Поэтому я сейчас
старался выложиться. Я дотягивался до самых его щиколоток, щипал и
выкручивал его худенькие бедра и икры, растирал спину и разминал ему
живот. Видимо, чувствуя серьезность положения, он терпеливо, только
иногда покряхтывая, все переносил.
     Наконец лицо его порозовело, а я выдохся. Только я подумал, что не
мешало бы промассировать свою левую ногу, чтобы уберечь ее от судороги,
как чуть не вскрикнул: костяная боль перекрутила и левую ногу.
     Я слишком хорошо плавал, чтобы утонуть, но я не знал, что будет дальше.
Я слыхал, что, если судорога добирается до мышц живота, человек не
может ни двинуться, ни разогнуться. Я стал изо всех сил разглаживать,
щипать и расцарапывать себе живот.
     До берега оставалось метров двести, и я теперь, гребя одними руками,
едва поспевал за мальчиком. Берег был пуст, море было пусто и ждать
помощи было неоткуда. Я плыл на одних руках, сердце стучало у самого
горла. Господи, думал я, дай продержаться еще метров сто, а там, даже
если со мной что-нибудь и случится, мальчик сам доплывет. Потом я,
видимо, на некоторое время впал в забытье. Очнувшись, я заметил, что
мальчик позади, хотя я никак не мог прибавить скорости, скорее, я ее
сбавлял. Я остановился, дожидаясь его. Он подплыл. Лицо его было серым.
     -- Маму жалко, -- вдруг сказал он и осекся, стыдясь договорить свою
мысль.
     -- Что ты говоришь! -- прикрикнул я на него. -- Посмотри, мы совсем у
берега.
     Он ничего мне не ответил. Это был замечательный мальчик, и он прекрасно
держался до конца. Последние метры я плыл в каком-то полусне. У берега
я попробовал стать на дно и упал, не сразу поняв, почему меня не держат
ноги. Мальчик вылез из воды и шлепнулся на теплый песок. Я выполз на
руках, как животное. Теперь мне незачем было скрывать, что у меня ноги
свело судорогой.
     Течение нас отнесло метров за пятьсот от нашего поселка. Как отходчиво
детство! Через полчаса мальчик уже играл в песке, а я только часа через
два смог встать на ноги. День был очень теплый, и, глядя на ласковое
море, трудно было поверить, что мы чуть не замерзла в нем.
     Мы пошли берегом к своему поселку. Мне казалось, что мальчику не
следует говорить дома всю правду. Стоит ли расстраивать маму? Можно
сказать, что все это случилось близко от берега. Но потом я передумал.
Пусть говорит все, как было! Не надо комкать праздник его первой,
настоящей победы.
     В тот же день пограничники пригнали мою лодку. Но я это дело не
собирался так оставлять. Дня через три, к счастью, ни мальчик, ни я не
простудились, я отправился в город. Я знал, что рано или поздно найду
того, кто рулил, сидя на корме, и хохотал, глядя на нас. Они все, как
куры на насесте, собираются на лодочном причале, даже когда не выходят
в море.
     Я зашел на причал и увидел его за столом играющим в домино. Некоторые
из рыбаков знали меня как чудака-интеллигента, но никто из них не знал,
что я старый лагерник.
     Я подошел к столу. Он поднял свою рожу, не столько узнавая меня,
сколько догадываясь, что я связан с его преступлением.
     -- Пойдем в милицию или так поговорим? -- спросил я у него.
     Я знал, что он предпочтет. Я тоже это предпочитал.
     -- Ну, чо, чо, поговорим, -- пробормотал он, видимо, соображая, во
сколько бутылок обойдется ему этот разговор.
     -- Тогда иди туда, -- сказал я ему, показывая на одну из будочек, где
рыбаки держат свои моторы и снасти. Он молча встал и отошел туда.
     Я вкратце рассказал рыбакам о его делах, и они в ответ возмущенно
поохали. Я знал, что грош цена их возмущению. Повозмущавшись, один из
них шутливо заметил:
     -- Тут, Максимыч, без пол-литра не разберешься...
     Другой, менее миролюбиво, добавил:
     -- Подумаешь, делов... Ребята слегка подзарулили и раздухарились...
     Я подошел к будке, где стоял этот амбал, и завел его за будку. Даже
мальчишкой никогда я первым не подымал руку. В лагере приходилось, как
правило, защищая других. Я ударил его с ходу. Голова его закинулась, но
он не упал. Неужто оскудела рука, подумал я, и ударил его второй раз.
Теперь он, как бык, рухнул на колени.
     -- Чо, я один был?.. -- бормотал он, мотая головой и пытаясь утереть
кровь, стекающую из угла рта.
     Я вдруг представил, что могло случиться с мальчиком, и настоящая ярость
сотрясла меня: нет мне, падло, до того дела, что и свою-то жизнь ты не
очень ценишь!
     -- Ты сидел на руле, -- сказал я ему, как можно внятней, и, приподняв
его тяжело обвисающее тело двумя руками, дал ему в морду третий раз. Он
завалился основательно.
     Примерно через месяц я случайно оказался на этом лодочном причале, и,
когда проходил мимо стола с доминошниками, они почти все вскочили,
радостно приветствуя меня. И было не совсем ясно, что они приветствуют:
щедрость, с которой я отказался от причитающейся мне выпивки, или
быстроту расправы с этим кретином. Скорее всего они восторгались и тем,
и другим.
     Вот так, расставшись с морем на год и оказавшись в роли хранителя жизни
мальчугана, я навсегда избавился от этих таинственных сердечных
явлений. Больше они ни разу не повторялись. Интересно, что бы сказал
мой безумный психиатр, узнав об этом? Толстой это, кажется, называл --
забывать себя? В народе еще лучше говорится: клин клином вышибают...
     Кстати, будь я энциклопедически образованным человеком, я бы посвятил
свою жизнь раскрытию мировых идей, заложенных, как я абсолютно уверен,
в сжатом виде в народных пословицах и поговорках! Какая увлекательная
работа! По-русски, по-моему, такой книги нет, но есть ли она у других
народов? Я не слыхал.
     ...На этом Виктор Максимович закончил свой рассказ, и мы еще некоторое
время сидели за столиком, рассеянно глядя на кейфующих любителей кофе и
шумных шахматистов.
     Там сейчас Турок играл со своим партнером, а вокруг толпились
болельщики, насмешничая над игроками и обсуждая возможности упущенных
комбинаций.
     Мороженщица со своим лотком и до этого несколько раз подходившая к ним
и безуспешно предлагавшая им купить мороженое, сейчас снова подошла,
по-видимому, надеясь на новых, более сговорчивых покупателей. Но тут
Турок не выдержал.
     -- Сколько стоит полный лоток мороженого? -- спросил он у продавщицы.
     -- Двадцать рублей, -- ответила она охотно.
     -- А сколько стоит лоток? -- продолжал любопытствовать он.
     -- Пять рублей, -- с той же готовностью ответила она.
     Турок вытащил из кармана бумажник, вынул оттуда три десятки и протянул
ей.
     -- Зачем? -- спросила мороженщица, но протянутые деньги почему-то
взяла.
     -- Сейчас увидишь, -- сказал Турок и, выхватив у нее голубой лоток с
мороженым, выкинул его в море.
     Такой остроумный комбинации никто не ожидал. Под хохот шахматистов и
крики мороженщицы мы покинули гостеприимную палубу "Амры". Конечно,
навряд ли в подобных условиях рождаются великие шахматные композиции,
но мир, в котором еще осталась полнота жеста, может быть и сам, по
чертежу этого жеста, постепенно восстановлен во всей его полноте.
Терпения и мужества, друзья.

Время большого везенья
          (Рассказ Виктора Максимовича)

     Никогда, ни до, ни после войны, я не чувствовал себя на таком подъеме,
как во время войны. Я не чувствовал себя в таком полном соответствии
внутреннего состояния и окружающей жизни. Все проклятые вопросы были
отброшены реальной общенародной бедой, реальным участием в борьбе с
этой бедой. И ни разу за всю войну не было ощущения скрежещущей
дисгармонии, отравившей столько дней моей юности.
     Именно поэтому, несмотря на потери друзей, ежедневный риск, годы войны
оставили в душе мощную и даже веселую музыку бесконечного внутреннего
подъема.
     Только первая смерть, которой я был свидетелем, потрясла все мое
существо и больше с такой силой я не переживал ее, хотя к смерти
невозможно привыкнуть. Это случилось еще во время учебы в летной школе.
Мы были в одной части, отпрыгались и, веселые, возбужденные, ввалились
в столовую обедать.
     Летчик, подымавший нас в воздух, и инструктор-парашютист обедали за
столом рядом с нами. И вот я вижу: к ним подходит повар и упрашивает
инструктора разрешить ему прыгнуть с парашютом.
     -- А ты когда-нибудь прыгал? -- спросил у него инструктор, потягивая
компот из стакана.
     -- Конечно, -- кивнул повар, -- я до армии ходил в аэроклуб и много
раз прыгал.
     Безусловно, инструктор не имел права разрешать ему прыжок. Но я, как
сейчас, помню благодушное выражение его лица, то ли вызванное отличным
обедом, которым угостил их повар, то ли еще какими-то причинами. Он
взглянул на летчика и сказал:
     -- Ну, что, стряхнем его разок?
     -- Пожалуй, -- засмеялся летчик, кивнув на повара, -- если он снимет
колпак хотя бы перед тем, как выйти на крыло.
     Как потом выяснилось, повар этот никогда не прыгал с парашютом. Ему
было на вид лет двадцать пять. Вероятно, он и раньше мечтал прыгнуть с
парашютом, а тут вдруг видит -- вваливаются в столовую
девятнадцатилетние салажата, вваливаются после прыжков, сияющие,
шумные, счастливые! И он решил: что тут особенного, если эти пацаны
прыгают и в ус не дуют. Но он не понимал, что каждое дело требует
подготовки, и мы, хоть и салажата, но уже хорошо обучены прыжкам.
     Когда мы отобедали, все высыпали наружу, а вместе с нами официантки и
работники кухни вышли посмотреть, как их повар будет прыгать.
     Все произошло на наших глазах. Самолет поднялся в воздух. Сделал круг
над аэродромом. Мы увидели, как повар вышел на крыло, а дальше
произошло вот что. Повар еще стоит на крыле и вдруг парашют его
выструивается вдоль корпуса самолета, белый шелк, как молоко, обтекает
фюзеляж и обматывает хвост. Самолет мгновенно теряет управление,
несколько секунд идет со снижением, входят в штопор и врубается в землю
в конце аэродромного поля. Когда мы подбежали к обломкам, все было
кончено. Все трое были мертвы.
     Только что люди обедали, смеялись, шутили и вдруг -- смерть. Ясно,
почему все так произошло. Когда повар вышел на крыло и посмотрел на
землю, он, конечно, испугался и со страху, еще стоя на крыле, дернул за
кольцо.
     Обычно начинающих парашютистов учат после прыжка отсчитывать три
секунды и только потом дергать за кольцо. И хотя начинающий парашютист
от волнения, как правило, считает быстрей, чем положено, все равно
время дается с большим запасом. И одной секунды достаточно, чтобы
парашют не задел самолет.
     Да, вот эта первая смерть меня потрясла больше всего, и хотя, конечно,
к смерти привыкнуть невозможно, но я уже такой силы потрясения не
испытывал при виде погибших людей. А ведь приходилось видеть все,
приходилось по частям собирать разбившихся летчиков, чтобы предать их
земле.
     И все-таки главное чувство того времени -- это веселая, могучая музыка
подъема. Уверенность, что все или почти все будет так, как мы хотим.
     Однажды я получаю приказ командира полка лететь в один пункт, где
расположены авиамастерские. Там меня должен был встретить
инженер-капитан для установки радиооборудования к штурманскому сиденью.
В те времена на По-2 никакой связи с землей не было, и летчик, взлетев,
был полностью предоставлен самому себе.
     Более того, на По-2 обычно не было никакой огневой точки. Иногда
устанавливался пулемет, чтобы защищать машину с хвоста. Но чаще всего
ни черта не было, кроме пистолета "ТТ" на поясе у летчика. По-2 в
основном использовались как ночные бомбардировщики, каковым в то время
я и был.
     И вот, значит, лечу в расположение авиаремонтных мастерских. Лечу на
бреющем, чтобы не повстречаться с "мессершмиттом". "Мессера" в те
времена, как хотели, издевались над По-2.
     Как правило, встретившись с этим самолетом, они не сразу их
расстреливали, а сначала вдоволь наиздеваются над летчиком, облетая его
и показывая, что его ждет смерть, а потом уже пулеметная очередь, и
самолет вспыхивает, как спичка, -- фанера, перкаль, кроме мотора, на
них почти не было никакого металла.
     Именно из-за этого пруссаческого издевательства они сами иногда
увлекались, забывая о близости земли, и врезались в нее.
     С одним нашим летчиком, развозившим почту на По-2, произошел
курьезнейший случай, едва ли не единственный за всю войну. Дело
происходило на Кубани. Так вот этого летчика, развозившего почту,
настиг "мессер".
     Прежде чем расстрелять его из пулемета, он, как обычно, стал изгаляться
над ним. Снижает скорость до предела, пролетая возле него, хохочет,
показывая на горло, и что-то кричит нашему летчику, скорее всего: "Рус
капут!"
     Раз пролетел, два пролетел и, главное, все ближе и ближе притирается к
нему. Наконец нашему летчику надоело это. Он решил: и так и так
погибать, дай попробую убить его из пистолета! Он берет ручку
управления в левую руку, вытаскивает пистолет, но не высовывает его над
бортом, а ждет, когда "мессер" пролетит рядом с ним.
     И в самом деле немец снова летит рядом, хохочет, кричит, а наш летчик
успевает пару раз выстрелить из пистолета и попадает в него. "Мессер",
потеряв управление, врубился в землю. Об этом случае много говорили в
те времена. Но обычно встреча По-2 с "мессершмиттом" кончалась гибелью
нашего самолета.
     И вот, значит, прилетаю на бреющем в назначенный пункт и встречаю там
инженер-капитана. Это такой крупный, грузноватый мужчина лет тридцати
пяти, и по лицу видно -- выпивоха. Только я об этом подумал, как он
хлопнул себя по боку, там у него фляжка висела, и сказал:
     -- Литр чистейшего медицинского спирта. Может, поговорим о душе?
     -- Нет, -- отвечаю, -- выполним задание, тогда с удовольствием.
     Он устанавливает свое радиооборудование возле штурманского сиденья, и
мы летим назад к себе в полк. Прилетели -- новое задание: лететь в
расположение штаба фронта, дальнейшие указания получим там.
     Заправляемся горючим и летим. Он сидит на штурманском месте. У нас
допотопная шланговая связь.
     -- Не пора ли поговорить о душе? -- слышу голос инженер-капитана.