на руках и двумя малышами,
цеплявшимися за ее юбку. Мы поздоровались с хозяевами, а Расим, кивнув
в сторону недостроенного дома, сказал:
     -- Сколько же вы будете его строить? Он уже лет пять стоит в таком
виде.
     -- С моим сумасшедшим мы его никогда не построим, -- крикнула жена
Чагу, -- мы в колхозе заработали девятнадцать тысяч! Мой сумасшедший
поехал в Черкезию и купил две лошади. Расим, дорогой, поговори с ним,
пристыди его!
     -- Хорошо, поговорю, -- важно сказал Расим, -- а где он сам?
     -- Он по соседству, сейчас придет, -- отвечала хозяйка, кажется,
довольная обещанием Расима.
     Мальчик пригнал рыжую лошадку и загнал ее во двор.
     -- А ну покажи фотографии, -- сказал ему Расим,
     Мальчик вбежал в дом и через некоторое время выскочил из него, неся в
руке кучу разноформатных фотографий.
     -- Я же вам альбом купил, почему ты не вклеил их туда? -- спросил
Расим.
     -- Не знаю, -- сказал мальчик и смущенно пожал плечами.
     Это были изломанные и расплывчатые снимки скачек. Видно, он их часто
показывал людям. Изображение толпы и бегущих лошадей. Получение приза
верхом на лошади. Наездник, проезжающий мимо трибуны и приветствуемый
какими-то начальниками.
     Тыкая пальцами, мальчик односложно объяснял:
     -- Я... здесь... Я...
     -- Я тобой недоволен, -- строго сказал Расим. -- В каком состоянии у
тебя снимки? Я же тебе купил альбом. Почему ты их не вклеил туда?
     Мальчик трогательно прижал голову к плечу и с трудом выдавил: "Не
знаю..."
     Односложность его ответов показалась мне странноватой, и, когда он
вошел со снимками в дом, я спросил об этом у Расима.
     -- Да, -- кивнул он, болезненно поморщившись, как бы признавая наличие
ущербной царапины в роду, -- он однажды неудачно упал с лошади...
     Во двор вошел хозяин дома. Это был сухощавый мужчина лет шестидесяти.
Маленького роста, жилистый. Одет он был в галифе и черную сатиновую
рубашку, перепоясанную кавказским поясом, на котором сбоку болтался в
чехле большой пастушеский нож.
     Он за руку поздоровался со всеми и, поняв, что Виктор Максимович не
абхазец, особенно сердечно с ним поздоровался как с наиболее дальним и
потому почетным гостем.
     -- Долго же вы собирались, -- сказал он, взглянув на Расима, -- вон
уже где солнце... Теперь сами решайте, сначала сядем за стол, а потом
объездим лошадь или наоборот?
     -- Нет, нет, -- за всех сказал Расим, -- сначала объездим лошадь, а
потом спокойно сядем за стол, выпьем, поговорим...
     -- Вынеси седло, -- кивнул отец мальчику. Мальчик побежал на кухню и
вынес седло и уздечку.
     Чагу осторожно подошел к лошади и надел на нее уздечку. Мальчик поднес
седло. Отец так же осторожно, что-то ласково мурлыкая, оседлал лошадь и
затянул подпруги. Лошадь вела себя довольно смирно. Дальше произошло
неожиданное для меня. Чагу не сел на лошадь, а стал, держась за
поводья, гонять ее вокруг себя, нещадно шлепая камчой. Потом он,
перехватив поводья у самой лошадиной морды, стал заставлять ее
двигаться назад. Лошадь вздрагивала, дергалась в сторону, вздымала
морду и долго не могла его понять.
     В конце концов он ее заставил пятиться, и она, пятясь, прошла по двору
до самой изгороди. Чагу снова привел ее на середину двора.
     Теперь он совсем коротко перехватил поводья и стал заставлять ее
кружиться вокруг себя. Лошадь всхрапывала, упрямилась, но под ударами
камчи все быстрее и быстрее кружилась в полуметре от хозяина. И вдруг
то ли она слишком круто повернулась, то ли еще что, я не успел
заметить, но она опрокинулась на хозяина. Они оба покатились по
косогору двора. Мне показалось, что теперь ни лошадь, ни хозяин не
сумеют сами встать на ноги. Но они оба вскочили, и лошадник, сделав это
на мгновенье раньше, на лету цапнул ее за поводья и не дал уйти.
     Теперь лошадь так тяжело дышала, что было слышно на весь двор ее
хриплое дыхание. Чагу перекинул поводья через шею лошади и вскочил в
седло. Лошадь вела себя спокойно. Чагу промчался несколько раз по
двору, резко притормаживая у изгороди.
     Потом он, видимо, решив, что сопротивление лошади недостаточно
красочно, стал подымать ее на дыбы. Но она бедняга, долго не понимала
его, крутила головой, вспрыгивала в сторону и, наконец, все-таки встала
на дыбы. Чагу соскочил с нее, подвел к изгороди и накинул поводья на
кол.
     -- Готова! -- крикнул он по русски и, помахивая камчой, подошел к
нам.
     Стол накрыли на веранде, и ми уселись. Пока мы пили и ели, я несколько
раз оглядывался на привязанную лошадь, и мне показалась странной ее
абсолютная неподвижность. Она даже хвостом не шевелила. Я спросил у
Чагу, чем это объяснить.
     -- Обижена, обижена, -- сказал он с улыбкой, как о простительном
чудачестве еще слишком молодой лошади, -- ничего, скоро пройдет.
     -- Лошадь, как человек! -- вдруг вскричал Чагу. -- Только не
разговаривает. Вот я вам расскажу, что со мной однажды было, а вы
переведите нашему гостю.
     Он кивнул в сторону Виктора Максимовича.
     -- Лет пять тому назад, -- начал Чагу, -- я возвращался со свадьбы в
одном селе. Мы пили всю ночь, и я, конечно, был крепко выпивший. Где-то
на полпути я заснул, вывалился из седла и упал на землю. Как я потом
сообразил по солнцу, я проспал часов семь-восемь. Проснулся я оттого,
что лошадь меня толкала мордой: "Вставай, пора домой". Вокруг меня
метров на десять траву словно косой выкосило. Никуда не ушла. Паслась
поблизости, сторожила меня, чтобы какая-нибудь свинья не осквернила или
зверь не подошел. И уже когда времени оставалось ровно столько, чтобы
хорошим шагом к вечеру дойти домой, она меня разбудила: "Вставай, пора
домой!" Я сел на свою лошадь, и как раз, когда мы входили в ворота
нашего двора, солнце приводнялось (пересоздаю слабую копию абхазского
глагола). Видите, как она уразумела, когда надо меня будить. Вот что
такое лошадь!
     Я перевел Виктору Максимовичу слова Чагу. Мы посмеялись.
     -- Слушай, -- вспомнил Расим, -- что это за бандит когда-то к тебе
приходил? Это был Уту Берулава или кто другой?
     -- Он! Он! -- вскричал Чагу. -- Говорят, его расстреляли и в газете об
этом прописали. Я охотился за этой газетой, но не достал. Достань ее
мне!
     -- Зачем тебе газета, -- сказал Расим, -- ты лучше расскажи, как это
было.
     -- А какой он с виду был? -- спросил я у Чагу.
     -- Большой, -- вскричал Чагу, -- в эту дверь не пройдет. А глаза -- на
беременную взглянет -- раньше времени выкинет, такие глаза!
     -- Оставь его глаза, лучше расскажи, что было, -- перебил его Расим.
     -- Для гостя по-русски расскажу, -- сказал Чагу, осмелев от выпивки,
-- а вы не смейтесь над моим русским.
     -- Это давно было, -- сказал Чагу, обращаясь к Виктору Максимовичу, --
моя старший сын, вот этот, в армии была. Значит, десять-одиннадцать лет
назад. Ночью кто-то стучит. Открываю. Человек стоит.
     -- Что надо?
     -- Кушать хочу.
     Я ему дал кушать и оставил ночевать. Сразу понял -- скрывается от
власти. Может, кровник, может, абрек -- не знаю. Я не спрашиваю. Он не
говорит. Ага! Вот так живет у меня три дня. Все, что мы кушаем, ему
кушать даем, все, что мы пьем, он пьет. Днем он ничего не делает,
только пистолета свой чистит. Ночью спит, как мы. На четвертая дня
садимся обедать, вот эта моя хозяйка подала, что было. А он мне
говорит:
     -- Чагу, пойди и достань у соседей хорошая вино.
     Я чуть с ума не сошел! Я крестьянин, у меня простая крестьянская вино.
Чем виновата моя вино?! Живет мой дом и посереди моего дома сирет на
мой хлеб-соль!
     -- Моя вино плохая? -- говорю.
     -- Плохая, -- говорит.
     -- Моя отца, -- говорю, -- у твоего отца тоже батраком работала? Землю
пахал, вино приносил, дрова рубил?
     -- Много не разговаривай, иди, -- говорит, -- а то узнаешь, кто такой
Уту Берулава!
     Если человек, как скотина, сирет на твой хлеб-соль в твоем доме, или
убей его или убей себя! Зачем жить! Ага, думаю, сейчас я тебе покажу
плохая вино. У меня в другой комнате висела хорошая двустволка с
медвежьим жакан. Сейчас тоже там висит!
     -- Хорошо, -- говорю, -- сейчас принесу.
     Он, как зверь, что-то догадал.
     -- Зачем туда идешь? -- На двор показывает. -- Туда иди!
     -- Деньги, -- говорю, -- надо взять. Кувшин вина бесплатно никто не
даст.
     -- Хорошо, -- говорит, -- бери.
     Ага! Я иду другой комната, снимаю ружье и выхожу. Слово не мог сказать!
Смерть любая человек боится!
     Я мать его не оставил! Отца его не оставил! Деда на оставил! Никого не
забыл!
     -- Вставай, выходи, -- говорю, -- свинья в свинарнике надо убивать!
     Он встает. Жена кричит: "Не убивай, тебя посадят!" -- но я убить не
хочу, так пугаю. Хочу сдать его государству в райцентр.
     Вышли. Теперь как? До райцентра двадцать километров. Лошадь моя во
дворе. Тигра, никого, кроме меня, к себе не допускает. Как оседлать?
     Я говорю жене:
     -- Держи ружье! Рука, нога, голова -- чем бы ни двигала -- вот это
нажимай! Пусть, как мертвая, стоит!
     Жена моя кричит, не хочет брать ружье. Заставил! Взяла! Он стоит
пять-шесть шагов.
     -- Чем бы ни двигала -- сразу стреляй! -- говорю.
     Я быстро поймал лошадь, оседлал ее, вынул его пистолета из-под подушки,
положил карман, сел на свою лошадь и, как скотину, погнал его впереди
себя.
     По дороге он просил меня отпустить. Деньгь обещал. Большие деньгь! Но я
его не слушала. Я его (тут Чагу, не найдя соответствующего русского
слова, по-абхазски добавил) искамчил! Всего искамчил! Даже рука устала!
     Чагу снова перешел на русский.
     -- И он уже меня ничего не просит. И я успокоил душа. И тут мы
проходили, где мелкая ольха растет. Много-много мелкая ольха. И он
прыгнул в это мелкая ольха. Я выстрелил -- не попал! Лошадь пустил, но
лошадь быстро не может. Ветка мешай! Мелкая ольха мешай! Убежал! Я
повернул лошадь. Сдал пистолета в сельсовет. И сказал. Три дня жила --
не сказал. Сказал -- в этот день пришла. Я боялся, что он ночь придет и
наш дом пожар сделает. Я достал хороший собака. Но он не пришла. А
сейчас все! Сейчас власть его стрелял!
     -- Лучше бы он сжег наш дом, -- неожиданно по-абхазски вставила
хозяйка, до этого молча и внимательно слушавшая своего мужа, -- тогда
уж ты построил бы новый...
     Тут наш Расим стал серьезно увещевать старого Чагу, указывая ему на то,
что любовь к лошадям -- это, конечно, дело хорошее, и он призами на
скачках прославляет свой род, но все-таки и дом наконец пора построить.
Вон и семья разрослась.
     -- Успеем, успеем, -- сказал Чагу и, с ходу зажигаясь, добавил: --
слава богу, над головой не течет! А ты что в лошадях понимаешь?
Охромевшую лошадь бросил в лесу! Все равно, что этого несмышленыша в
чащобе оставить!
     Он ткнул рукой на одного из своих внуков, вместе с братцем стоявшего,
прижавшись к материнской юбке. Малыш встрепенулся и еще теснее прижался
к матери.
     Мы поблагодарили хозяйку за угощение, спустились во двор и прошли к
машине. Объезженная лошадь все так же неподвижно с опущенным хвостом
стояла на привязи.
     -- Приезжайте на осенние скачки, -- крикнул Чагу напоследок, когда мы
уже были в машине, -- черкесскую пущу!
     Мы поехали по узкой каменистой дороге. Младший сын Чагу, возможно,
изображая лошадь, мчался за машиной до самых ворот. Добежав, он открыл
их нам, помахал рукой, и мы поехали дальше.
     -- Единственно, в чем был прав Уту Берулава, -- неожиданно без всякого
юмора заметил Расим, -- это то, что у Чагу вино плоховатое. И оно
всегда у него было такое! Расим был прав. Но Чагу -- явно настоящий
лошадник, а истинная страсть не терпит соперниц.

Вечер в саду

     Однажды из Москвы приехал мой знакомый журналист и сказал, что у него
от редакции задание увидеться с Виктором Максимовичем и написать о нем.
Я удивился, что об его опытах знают в редакции, и обрадовался за него.
     Журналист этот был известен достаточно острыми и горькими статьями по
вопросам нашего сельского хозяйства.
     Полгода назад его послали на несколько месяцев в Америку, отчасти, как
я думаю, чтобы вознаградить за ненапечатанные статьи, отчасти для того,
чтобы он поделился с нашим читателем опытом ведения фермерского
хозяйства, хотя бы в тех пределах, в каких этот опыт не мешает
идеологии.
     -- Как съездил? -- спросил я у него.
     -- Чудесно, -- бодро кивнул он, -- пишу книгу.
     -- А если одним словом сказать, что главное?
     -- Одним словом ничего не скажешь, -- ответил он, -- разве что
придется повторить слова одного славного фермера.
     -- А что он сказал?
     -- Он посмотрел, посмотрел, как мы топчемся на его полях, и сказал:
"Вот вернетесь вы к богу, и у вас будет хлеб".
     Я призадумался над такой своеобразной рекомендацией ведения сельского
хозяйства, и мы тут же договорились поехать к Виктору Максимовичу.
     Мы зашли в гастроном, купили две бутылки коньяка, дрянную колбасу, ибо
другой не было, и сыр. Взяли такси и поехали в поселок, где жил Виктор
Максимович.
     Я не совсем точно знал, где расположен его дом, но надеялся
сориентироваться. Расплатившись с таксистом, мы свернули с шоссе,
прошли по узкой дорожке между двумя приусадебными участками, вышли к
железной дороге, прошли под мостом, свернули вправо и, похрустывая
пляжной галькой, зашагали вдоль моря.
     Был теплый день конца сентября. Солнце клонилось к закату, и оттуда
почти до самого берега вода была покрыта трепещущим золотом. Пляж был
почти пуст, море едва вздыхало, в воздухе стоял легкий запах
водорослей.
     Именно отсюда, со стороны моря, где я тогда рыбачил с товарищами, мне
когда-то показали домик Виктора Максимовича, и я теперь надеялся
вспомнить его месторасположение.
     Приусадебные участки в этих местах метра на два возвышаются над пляжем
и кое-где в зависимости от доходов хозяев прикрыты от моря деревянной
или бетонной дамбой.
     Неизвестно, как скоро я узнал бы его участок, если б внезапно не увидел
торчащее из зелени виноградной беседки крыло махолета.
     Одновременно с крылом махолета я увидел на пляже прямо под участком
Виктора Максимовича сидящего на песке милиционера. Он оказался моим
знакомым абхазцем. Увидеть его здесь, на пустынном пляже, было так же
странно, как увидеть крыло махолета, торчащее из виноградной беседки. Я
почувствовал родство этих двух странностей. И так как одна из этих
странностей объяснялась Виктором Максимовичем, естественно было
предположить, что и вторая странность объясняется им же.
     -- Что ты здесь делаешь? -- спросил я по-абхазски, здороваясь с
милиционером.
     -- Сторожу, -- ответил он мне, смущаясь и от смущения склоняя набок
голову. Мне показалось, что смущение его усилено тем, что он говорит со
мной по-абхазски. По-видимому, он считал, что некоторая нелепость его
занятия на языке закона выглядела бы менее нелепой.
     -- Что сторожишь? -- спросил я, хотя уже понял, что он сторожит.
     -- Аэроплан его сторожу, -- кивнул он наверх.
     -- А зачем его надо сторожить? -- спросил я.
     -- Они боятся, -- ответил он, -- чтобы на нем кто-нибудь не улетел в
Турцию.
     -- Если они этого так боятся, -- сказал я, -- они могли бы запретить
ему этим заниматься.
     -- Запретить нельзя, -- важно сказал милиционер.
     -- Почему?
     -- Потому что они хотят посмотреть, -- оживился он, как бы приобщая
меня к хитроумному замыслу, -- получится у него что-нибудь или нег.
Потому следить следим, а мешать не мешаем.
     -- Ах, вот как, -- сказал я и, кивнув ему на прощанье, направился
вместе с журналистом к деревянной лесенке, подымающейся от пляжа на
участок.
     -- Что он тебе говорил? -- спросил журналист, когда мы прошли в
калитку, и я закрыл ее на щеколду. Я ему передал нашу беседу, и мы оба
рассмеялись. Тропинка к дому проходила между корявыми мандариновыми
кустами. Справа от тропинки стоял сарай, возле которого рос большой
пекан, североамериканский родственник нашего грецкого ореха. Слева за
мандариновыми кустами начинался сад, где росли груши, инжир и
гранатовое дерево, усеянное пунцовыми плодами.
     Мы подошли к дому, где возле виноградной беседки стоял махолет, как бы
молча проповедуя тесноте заросшего сада идею распахнутого пространства.
Сад безмолвствовал.
     Рядом за большим столом, врытым в землю, сидели трое: девушка в голубом
сарафане со светящимся узким марсианским лицом, какой-то юноша и Виктор
Максимович.
     Юноша и хозяин дома, низко склонившись к ватманскому листу,
заполненному чертежами и формулами, что-то обсуждали. Девушка подняла
нам навстречу свое светящееся и как бы исключительно в интересах
воздухоплавания суженное лицо. Она улыбнулась нам. Двое остальных нас
так и не заметили.
     -- Виктор Максимович, -- сказал я, выкладывая на стол нашу небогатую
снедь, -- оказывается, за вами хвост.
     Мы поздоровались.
     -- А-а-а! -- махнул Виктор Максимович голой мускулистой рукой, рукава
штормовки у него были закатаны. -- Слава богу, я давно привык.
     Мы познакомились с его гостями. Девушка, с улыбкой протягивая длинную
тонкую, руку, как бы сказала: можете немножко подержаться за мою руку,
вам это будет приятно.
     -- Запомните его имя, -- кивнул Виктор Максимович на юношу, -- будущее
светило математики. Он нашел новый случай сохранения двух солитонов
после взаимодействия.
     Для меня это был язык ирокезов.
     -- Виктор Максимович, -- спросил я, -- откуда вы знаете высшую
математику?
     -- Это, -- сказал он, усаживая нас за стол, -- интересная история. В
лагере у меня был учебник высшей математики Лоренца. Каждый день после
работы я заваливался спать и спал до отбоя, когда барак затихал. Тут я
вставал, брал учебник и шел к параше, потому что это было единственное
место, где ночью горел свет и можно было читать. Но чтобы не зачитаться
до утра и доспать положенное время, иначе не сохранишь силы для работы,
я придумал себе часы. Водяные часы, клепсидра с поправкой на лагерные
условия. Лагерники спят беспокойно, кричат во сне, часто встают
мочиться. Я приспособился определять время по степени наполнения параши
мочой.
     Юноша, внимательно выслушав рассказ Виктора Максимовича и дождавшись
его конца, почему-то передвинул бутылки с коньяком с края стола на его
середину, как на более надежное место.
     -- Где вы учитесь? -- спросил я у него. Если б не слова Виктора
Максимовича о его математическом открытии, было бы естественней
спросить, в каком он классе, до того он молодо выглядел.
     -- Я аспирант Московского университета, -- сказал он и посмотрел на
девушку.
     -- Это вы его так омолодили? -- спросил я у нее. -- Да! --
воскликнула она и затряслась от сдавленного хохота. -- Все так находят!
Он у нас преподает! Однажды нас встретила знакомая мне девушка и
спросила: "Это твой младший брат?" Я так и вырубилась от смеха!
     Ее худенькое, почти безгрудое тело под голубым сарафаном сейчас
сотрясалось от хохота, одновременно как бы отсылая любоваться обаянием
одухотворенности ее неправильного лица.
     -- Людочка, посуетись! -- кивнул аспирант на стол и вдруг плотоядно
потер ладони, явно предвкушая выпивку, и теперь стало легче представить
его истинный возраст.
     -- Я сейчас, -- сказала девушка и, взяв двумя пальцами развевающийся
ватманский лист, унесла его в дом. Через некоторое время она вышла
оттуда с тарелками, вилками, рюмками. Поставив все это на стол, она
опять исчезла в проеме дверей и появилась, держа в одной руке тарелку с
помидорами, а в другой -- хлебницу с длинной лепешкой лаваша.
     -- Я вам фруктов нарву, -- сказал Виктор Максимович и, подхватив
плетеную корзину, стоявшую в беседке, быстро удалился в глубину сада.
     Девушка пошла мыть помидоры под краном. Взаимокасание струи воды и двух
голых девичьих рук располагало к созерцанию в духе японцев.
     Однако наше молчаливое созерцание прервал некий толстый небритый
человек в мятой рубашке навыпуск, появившийся, как и мы, со стороны
моря. В руке он держал прием