ковы. Он настолько увлекся своим открытием, что жена его стала
роптать на то, что он из-за своего магнита совершенно перестал ощущать
магнетизм ее собственных чар. Но он мужественно не обращал внимания на
ропот жены, потому что хотел сделать нашу армию неуязвимой для
вражеских пуль.
     О своем открытии он написал в наркомат обороны, и его вызвали туда. И
он там заседал с какими-то военными чинами и учеными. Среди ученых был
академик, а среди военных присутствовал сам маршал Буденный.
     Можно представить, что это было за время, если академик не посмел ему
сказать, что он чушью занимается. Доклад его одобрили и рекомендовали
продолжать опыты. Он продолжал.
     Но однажды в трамвае он оказался рядом с военным, и его осенило
спросить, из какого металла делаются пули. Услышав, что из свинца, он
похолодел от ужаса. Он знал, что свинец равнодушен к чарам магнита.
     Ни жив ни мертв он пришел домой. Он решил, что его вот-вот заберут за
обман армии и доверчивого маршала Буденного. Несколько ночей он не
спал, а его все не брали. Видя, что его не берут, он пришел в полное
отчаянье и написал покаянное письмо в тот же наркомат, указывая, что
причина ошибки в его крестьянском малограмотном происхождении, а не во
вредительском желании оголить нашу армию под пулями противника. Как это
ни странно -- пронесло. Его больше по этому поводу не вызывали.
     А вот еще случай из его жизни. Однажды, будучи в Москве в командировке,
он влюбился (опять магнетизм) в одну женщину. Тогда он еще не был
директором завода. Женщина эта предложила ему перебраться к ней, и он
покинул жену, сказав, что по секретному заданию партии на три года
отправляется за границу. Почему он был уверен, что будет любить эту
женщину ровно три года, аллах его знает.
     Через полгода он приехал в деревню наведаться к своим родителям. Входит
в дом, а там жена его сидит в горнице. Она, бедняга, соскучившись по
нему, решила немного пожить с его родителями. Вот тебе и тайное задание
партии! Не помню, что он ей там соврал, но на этот раз жена оторвала
его от московской Магнитки.
     А вот самый удивительный его рассказ. Однажды утром по дороге на завод,
проходя мимо какой-то церквушки, Алексей Иванович увидел такое зрелище.
Он увидел монаха, который, прикрепив веревку к колокольне и сделав на
другом конце петлю, стоял возле табуретки, явно готовясь взобраться на
нее.
     Что же предпринял представитель самой гуманной идеологии в мире? Он тут
же пошел в милицию и сообщил об увиденном. Когда он вместе с милицией
приехал на место происшествия, монах мертвый висел в петле.
     -- Что же вы, Алексей Иванович, -- говорю, -- сразу же не подошли к
нему и не остановили его?
     Он подумал, подумал, уставившись на меня своими теоретически плачущими
глазами, и сказал:
     -- Город у нас маленький, Виктор Максимович, а я директор завода. Люди
могли неправильно понять, почему я, член партии, общаюсь с монахом.
     -- А почему вы пошли в милицию?
     Он опять подумал, уставившись на меня замороженными глазами, и сказал:
     -- Надо же было прореагировать.
     Значит, какое-то смутное представление об общественном долге у него
было: то ли своевольный поступок монаха должен быть наказан, то ли
непорядок в виде трупа, висящего в общественном месте, должен быть
устранен.
     Я, конечно, вспоминаю с определенным выбором. Он и вполне невинные вещи
говорил... Кстати, вот еще один случай из его золотых студенческих лет.
     Однажды все студенты его курса ушли с лекции. Деканат начал
дознаваться, кто был заводилой. Когда к нему сильно пристали, он назвал
студента, который явно не был заводилой, и он об этом знал. Кстати,
заводилы вообще могло и не быть.
     -- Почему же вы его назвали?
     -- Но они, Виктор Максимович, пристали ко мне: назови да назови. Я
понял, что не отстанут, и назвал.
     -- А что же он?
     -- А он -- ничего. Только перестал со мной разговаривать до конца
института.
     Поразительней всего в его рассказах -- простодушная откровенность.
Идеология -- страшная вещь, и мы ее недооцениваем. Обычно мы считаем,
что она навалилась и заставила. Правильно -- навалилась. Но идеология,
разделив людей на исторически полноценных и неполноценных, разрушила в
человеке универсальность и цельность нравственного чувства. Его
заменяет ничтожный рационалистический расчет, по которому своих следует
любить и жалеть, а чужих надо ненавидеть и держать в страхе.
     Образно говоря, по идеологии получается, что если рабоче-крестьянская
старушка переходит улицу, ей надо помочь. А если буржуазная старушка
переходит улицу, ей нельзя помогать. Но идеологизированный человек, то
есть человек с разрушенным нравственным чувством, вообще никакой
старушке не будет помогать. И если б его поймали на том, что он не
помог перейти дорогу пролетарской старушке, он бы сказал: "Я ей не
помог, потому что в тот момент она мне показалась буржуазной
старушкой".
     Он это мог сказать искренне и неискренне. Неискренний, конечно, циник,
он уже понял, что все это игра и эта игра ему выгодна. Искренний
страшней, ибо, не понимая, что внутри него разрушено нравственное
чувство, и в этом вся суть, он, рационалистически сожалея, что не помог
близкой по классу старушке, будет стремиться ввести во все сферы жизни
многочисленные знаки, по которым можно отличить своих от чужих. Что и
случилось. Отсюда грандиозность бюрократической машины, которая
окончательно запутывает вопрос и дает новые многочисленные преимущества
циникам и мошенникам.
     Думать, как некоторые, что наша идеология, разрушив старую
нравственность, создала новую, хотя бы зачаточную, хотя бы частичную,
хотя бы для правящей элиты, абсолютно неверно. Нравственное чувство или
универсально, или его нет. Простейшее доказательство -- безумная
жестокость, с которой идеологи расправлялись со своими же соратниками.
Сейчас жестокость снизилась, но ровно настолько, насколько снизилась
идеологичность. Но я слишком далеко отошел от моего Алексея Ивановича.
Я просто хотел понять, почему он в истории с этим монахом поступил
столь странно и почему он даже в позднем рассказе не испытывал никакого
покаяния.
     Так вот, значит, этого самого Алексея Ивановича, командовавшего
заводом, пусть небольшим, приспособил к себе этот Тихон. И Алексей
Иванович теперь обслуживал его с той же степенью добросовестности, как,
вероятно, раньше обслуживал свою идеологию.
     И вот хотя я знаю все про него, а все-таки мне его жалко. И видеть его
униженным для меня мучительно, и я ничего с собой сделать не могу. А
ведь я уже не раз получал за это.
     Однажды нас этапом пригнали в один из лагерей. У вахты встречал нас
комендант с помощниками. У некоторых в руках дрыны. Все, что понравится
из вещей заключенных, тут же отбирают.
     Рядом со мной стоял парень лет восемнадцати. Оказывается, у него под
бушлатом был надет шерстяной спортивный костюм, который дала ему мать
во время свидания. Бушлат у этого парнишки был плохо застегнут, и один
из людей коменданта увидел новую шерстяную фуфайку. Хотя заключенным
формально и не положено ничего носить, кроме казенной одежды, но тот,
конечно, хотел взять ее для себя.
     -- А ну, сымай! -- дернул он его за бушлат.
     -- Не отдам, это мамин подарок! Это мамина память! -- завопил
парнишка.
     Что-то во мне перевернулось.
     -- Оставь парня! -- крикнул я и оттолкнул этого мерзавца.
     Как они на меня навалились! Минут пять я еще держался в глухой защите,
а потом рухнул. Оказывается, мне дрыном проломили череп, и я шесть
суток без сознания пролежал в больнице. Прихожу в себя: злой, как змея.
На весь мир и собственную глупость. На что, на что я надеялся, когда
пытался его защитить?! Но, слава богу, свет не без добрых людей. В
больнице оказалась чудесная врачиха. Она не только выходила меня, но я
и душой постепенно оттаял за месяц выздоровления.
     И вот опять чувствую, назревает бешенство, но остановить себя не могу.
Однажды утром Алексей Иванович подает Тихону, который возлежит на нарах
напротив меня, кружку с чефирем. Потом подает ему завтрак. И тут Тихон,
поварчивая, что Алексей Иванович сам не может ни о чем догадаться,
велит ему высушить над печкой валенки.
     И когда этот бывший директор завода, стоя у печки, стал сушить ему
валенки, я не выдержал. Сидя на нарах, я ударом ноги выбил у него из
рук валенки.
     -- Если кому надо подсушить валенки, пусть он сам их и сушит, --
сказал я, взглянув на Тихона. Он возлежал напротив меня. Тихон, не
меняя позы, взглянул на меня своими зелеными, невидящими глазами.
     -- А ты, летун, с душком, -- сказал он наконец, а через мгновение
добавил, -- жалко, что такие в тайге долго не живут.
     -- Давай выйдем, -- сказал я, -- посмотрим, кто дольше проживет.
     Я был сейчас готов на все и знал, что таких людей надо переламывать
сразу. Он снова посмотрел на меня своими длинноресничными, сонными
глазами.
     -- Нам спешить некуда, -- сказал он и, привстав с нар, стал надевать
валенок, упавший возле него. Второй валенок отлетел ко входу в палатку,
и Алексей Иванович несколько раз посмотрел на меня, потом на Тихона,
как бы не зная, что теперь ему делать. Потом он поднял второй валенок и
поставил его возле Тихона. Тот, не говоря ни слова, надел его...
     ...Завывание приближающегося на большой скорости глиссера прервало
рассказ Виктора Максимовича. Метрах в десяти от нас на глиссере
выключили мотор, и он по инерции прошел рядом с нами. Портовый
милиционер сидел на средней банке.
     -- Быстро сматывайте удочки, -- крикнул он, -- греческий пароход
идет!
     Я вопросительно посмотрел на него, но он взглядом дал знать, что
разговоры излишни.
     -- Быстро! Быстро! -- повторил он. Моторист дернул за шнур, и мотор
снова взвыл. Наша лодка сильно качнулась от большой волны.
Развернувшись на бешеной скорости, глиссер пошел в сторону рыбаков. В
открытом море другой глиссер мчался к далеким яхтам. На горизонте висел
белый призрак приближающегося судна.
     -- Пошли к берегу, -- сказал Виктор Максимович и стал сматывать леску,
-- сейчас они море очистят.
     Редкие заходы иностранных судов в наш порт всегда сопровождались
освобождением поверхности моря от любых плавсредств. Считалось, что
таким образом они лишают потенциальных злоумышленников возможности
контрабандой перейти на судно или что-то принять от него. Но это
абсолютно исключено, потому что и в порту, и поблизости от порта
иностранное судно всегда находится под неусыпным дозором пограничников.
     Я смотал свою снасть и, сев на весла, стал грести в сторону города.
Виктор Максимович, наклонившись, собирал рыбу в целлофановый пакет. Мы
поймали килограмма два ставриды. Рыбаки, ловившие рыбу бережнее нас,
постепенно расползлись. Одни, как и мы, в сторону города, другие,
жившие на Маяке, удалялись в противоположную сторону. Почихивая, глохли
и взвывали моторы. Те, что были на веслах, взялись за них. Виктор
Максимович полулежал на корме, вытянув ноги и упираясь босыми ступнями
в банку. Он продолжил свой рассказ:
     -- ...И вот, значит, с тех пор наступила для меня странная жизнь.
Ощущение такое, что рядом с тобой хищник и ты не знаешь, когда и как он
на тебя накинется. Иногда мы работаем на одном шурфе, и я стараюсь
следить, чтобы он не оказался за моей спиной, особенно если у него в
руках кайло.
     Иногда мы работаем в разных местах, и тогда я, проходя под обрывистой
сопкой, поглядываю, не свалится ли мне на голову обломок скалы. Однажды
ночью просыпаюсь и вижу: он, приподнявшись на нарах, смотрит на меня из
полутьмы. Что задумал? Что у него под подушкой? Нож? Скоба?
     Ладно, думаю, посмотрим, чем это все кончится. Алексей Иванович
продолжает подавать ему завтрак в постель и по малейшему знаку
заваривает ему чефирь. Но валенки, между прочим, тот уже не просит
просушить. Что это означает? Не знаю.
     Однажды нам, как обычно, привезли на нартах продукты и ящики с
аммонитом. Кстати, мы перевыполняли норму по сдаче золота, и поэтому у
нас вдоволь было чаю, курева, да и спирту перепадало. Так вот,
выгружаем продукты и ящики с аммонитом. И вдруг Тихон мне говорит:
     -- А ну, летун, посмотрим, у кого гайка крепче. Давай, кто больше
выжмет ящик!
     -- Хорошо, -- говорю, -- только ты первый.
     Все остановились и смотрят на нас. Все понимали тайный смысл того, что
произойдет. От того, кто окажется сильней, зависит мое будущее.
     Ящик с аммонитом весит пятьдесят два килограмма. Он кладет его на грудь
и начинает выжимать. Я знаю, что он физически сильней меня, но у него,
как у заядлого чефириста, сердце разболтано. К тому же он не умеет
правильно распределять силы. А я, хоть и не занимался специально
штангой, но во время боксерских тренировок в спортзале иногда подходил
к штанге и знал основные правила.
     Пытаясь сохранить силы, он выжимал ящик, не задерживая его на груди. Он
не понимал, что гораздо правильней после того, как выжал вес, спокойно
выдохнуть и с новым вдохом тянуть его с груди. Не сообразуясь с
дыханием, он выжал ящик четыре раза. Попробовал в пятый раз, лицо его
побагровело, ящик затрясся в руках, которые он так и не смог
распрямить. Пришлось поставить его на снег.
     Теперь я подошел к ящику. Я взял его на грудь. Выжал. Поставил на
грудь. Выдох, и снова, набирая воздух, выжал. Я понимал, что должен его
во что бы то ни стало сломать именно сейчас. Я выжал ящик семь раз.
Хотел для наглядности преимущества (в два раза!) выжать его восемь раз,
но почувствовал, что больше не вытяну, и поставил ящик на снег.
     Смотрю на Тихона. Он все еще тяжело дышит. Не может прийти в себя.
Теперь его зеленые глаза смотрят не как обычно сквозь меня, а именно на
меня. И весь его облик как бы говорит, что хищник смирился.
     -- Силен, летун, -- процедил он нехотя, -- а на вид вроде не
скажешь.
     И с того дня я перестал его опасаться. Я понял, что он смирился. Прошло
недели две. В тот день мы втроем, Тихон, Алексей Иванович и я, работали
на шурфе на одной из дальних сопок.
     Они спустили меня в бадье на дно колодца. Я продолбил кайлом четыре
бурки, вставил туда аммонит, воткнул в каждую бурку бикфордов шнур и
запалил.
     -- Тяните! -- крикнул я наверх, влезая в бадью. Они стали поднимать
меня и вдруг метрах в восьми от дна колодца бадья остановилась. Я не
понял, в чем дело.
     -- Тяните! -- крикнул я еще раз.
     -- Можешь помолиться, -- вдруг слышу спокойный голос Тихона. Он
склонился над шурфом.
     Я похолодел. Через две минуты аммонит взорвется и от меня ничего не
останется.
     -- Тяните! Тяните! -- заорал я в ужасе и одновременно ненавидя себя за
то, что в моем голосе дрожала мольба.
     -- Еще сто секунд покричишь, -- спокойно сказал Тихон сверху.
     И тут я мгновенно взял себя в руки и принял единственное решение.
Держась руками за трос, я осторожно становлюсь на край бадьи и
спрыгиваю вниз, стараясь на лету не задеть стенки колодца и вовремя
спружинить ногами. Я удачно приземлился, не вывихнув себе ног. Сказался
опыт прыжков с парашютом. Я загасил бикфордов шнур. Пьянящая радость
спасения и одновременно буйная ярость душат меня. Идиот! Как я мог
поверить в его смирение! А они молчат, не поймут, куда делся взрыв.
Они, конечно, не совсем точно рассчитали, но и слишком высоко подымать
меня не имело смысла, взрыв мог не достать.
     Вижу, кто-то наклоняется над колодцем шурфа, и раздается унылый голос
Алексея Ивановича:
     -- Вы живы?
     Эта осторожная вежливость в обращении с возможным трупом меня почему-то
безумно смешит.
     -- Нет, -- кричу ему, -- я с того света! Тут один монах тебя
спрашивает! Опускайте бадью, гады!
     Прошло несколько минут, видно, они о чем-то переговорили, и бадья пошла
вниз. Я сел в нее, сжав в руке кайло. Ярость душила меня. Я знал, что
драка будет смертельная. Я был готов на все. Бадья поднялась над
колодцем. Вижу -- Алексей Иванович стоит с одной стороны воротка,
Тихон с другой. Алексей Иванович смущенно поглядывает на меня, словно
хочет сказать: мол, что я мог поделать, хозяин велел. А Тихон нисколько
не смущен, смотрит с кривой ухмылкой, мол, будешь теперь знать, как со
мной связываться. У него в руке не было даже кайла. Значит, он был
уверен, что раздавил меня страхом. Я вспомнил свой голос, умоляющий
опустить бадью, и совсем взбесился. Я бросил кайло, выпрыгнул на снег,
и мы сцепились.
     Он, конечно, был сильней меня, но на моей стороне был неистовый напор,
и первые несколько минут я уравновешивал его силу своей яростью. Но эта
же слепящая ярость помешала мне в первые секунды свалить его точным
ударом, а потом, пропустив эти секунды, я уже никак не мог отцепиться
от пего, чтобы нанести хороший удар. Но минут через пять, а мороз
дикий, градусов сорок он стал задыхаться, ослаб. Я отодрался от него и
сильным ударом свалил его с ног. Он упал и потерял сознание. Но ярость
все еще клокотала во мне. Мне хотелось покончить с ним навсегда!
     Я схватил его за шиворот и поволок к старому отработанному шурфу, чтобы
сбросить его туда. Здесь в тайге наша жизнь и смерть -- копейка. Никто
особенно не будет дознаваться. Начефирился, скажу, и оступился в
колодец. Отчетливо помню, что, пока я его волок, и это мелькнуло у меня
в голове.
     Я уже был в десяти метрах от шурфа, когда он вдруг ожил и схватил меня
за ноги. Я остановился и посмотрел на него. Все еще держа меня за ноги,
в каком-то полубессознательном состоянии, он подкарабкался к моим
ногам, прильнул к ним, прижавшись обессиленным телом, приютился.
     Что-то пронзило мне душу. Я очнулся. Казалось, тело его, прижавшись к
моему телу, просит о пощаде. Не меня просит, на мое сознание оно уже не
рассчитывало, а мое тело просит. Тело просило тело! И эта странность,
которую я сейчас расшифровываю, но тогда почувствовал, потрясла меня.
     Я оттолкнулся от него, и он повалился на снег. Стараясь отдышаться, я
стоял, ничего не видя вокруг.
     -- Виктор Максимович! Виктор Максимович! -- донесся до меня голос
Алексея Ивановича. Он тряс меня за плечо. Я посмотрел на него. Он
протягивал мне мою ушанку.
     -- Наденьте, замерзнете! -- сказал он. Приходя в себя, я взял у него
ушанку и надел ее на голову.
     Я посмотрел на Тихона. Он сейчас уже сидел на снегу, на голове у него
тоже не было ушанки и один валенок соскочил с ноги, когда я его волок к
шурфу.
     -- Принеси ему валенок и ушанку, -- кивнул я Алексею Ивановичу.
     -- Ему? -- удивленно переспросил он.
     -- А кому же еще, болван! -- прикрикнул я на него.
     Услышав мой окрик, он заторопился, подхватил валенок, нашел ушанку и,
подойдя к Тихону, кинул ему то и другое. Тихон надел ушанку и, время от
времени выплевывая кровь изо рта, натянул на ногу валенок. Кстати, мне
тоже порядочно досталось, один глаз у меня оплыл.
     Я не стал упрекать Алексея Ивановича за то, что он принимал участие в
попытке убить меня. Как-то все отошло. Я устал. Алексей Иванович развел
костер, мы погрелись и выпили с Тихоном по кружке чефиря,
приготовленного Алексеем Ивановичем. Сам он выпил обыкновенный чай.
Чефирь он не пил. Берег здоровье. Как следует отдохнув и согревшись, мы
снова принялись за работу.
     На следующее утро я проснулся оттого, что меня кто-то тормошил.
     -- Виктор Максимович! -- услышал я вкрадчивый голос Алексея Ивановича.
     -- А я вам, Виктор Максимович, чефирек приготовил, -- говорит он
родственным голосом.
     -- Зачем, -- говорю, -- разве я вас просил?
     -- Для бодрости, -- сказал он, слегка опешив, -- я думал, вам
захочется.
     -- Если мне захочется выпить чефирь, -- говорю ему как можно внятней,
-- я сам себе его заварю.
     Он смотрит на меня теперь уже в недоумении плачущими глазами, словно
вопрошая: разве теперь не вы хозяин? Ну, что ты ему скажешь! А вся
палатка проснулась и слушает нас. Уже все знали, что было вчера в
тайге. И Тихон, приподнявшись с нар, смотрит в нашу сторону своими
зелеными и теперь уже отчасти невидя