ник "Спидола". Кстати, все прибрежные
участки этого поселка имеют по два входа; один со стороны моря, а
другой со стороны железной дороги и шоссе.
     -- Здравствуйте, -- сказал человек, подойдя к столу и удивленно
оглядывая нас, -- а где Виктор Максимович?
     -- Фрукты собирает, -- ответил аспирант, -- позвать?
     -- Не надо, я подожду, -- ответил толстяк и уселся на скамью. Он
некоторое время так сидел, как кошку, держа на коленях приемник, и,
надув губы, что-то беззвучно насвистывал, скорее всего изображая
непринужденность. По-видимому, он здесь не ожидал чужих людей и теперь
считал, что его затрапезный вид создает неправильное представление о
его духовной сущности. Чувствовалось, что ему не терпится исправить эту
ошибку.
     -- Извините, -- вдруг сказал он, перестав беззвучно свистеть и
оглядывая нас, -- ви кто будете?
     -- Мы друзья Виктора Максимовича, -- сказал я.
     -- Аха, друзья, -- согласился толстяк и, дав себе время осознать этот
факт, добавил, кивнув на махолет: -- что-нибудь из него вийдит? Только
правду -- как мужчины мужчине!
     -- Уже вышло, -- сказал аспирант, -- он несколько раз взлетал.
     -- Взлетал, что такое! -- взмахнул толстяк одной рукой, другой
продолжая придерживать на коленях приемник. -- Отсюда хотя бы до
Очемчири может пролететь?!
     Девушка, стоявшая у стола и нарезавшая помидоры, замерла и тревожно
посмотрела на толстяка, видимо, стараясь представить, как далеко отсюда
находится Очемчири.
     -- Пока нет, но обязательно пролетит, -- сказал аспирант.
     Девушка благодарно посмотрела на него и взялась за помидоры.
     -- Двенадцатый номер видите? -- сказал толстяк, туго оборачиваясь к
махолету и показывая на цифру.
     Мы взглянули на цифру, а потом на толстяка.
     -- Двенадцать "Жигулей" он мог купить на деньги, которые всю жизнь
тратил на свои аэропланы! -- воскликнул толстяк. -- Чтобы я своими
руками свою маму похоронил, если неправда!
     Мы промолчали.
     -- Ви не думайте, -- через некоторое время, поуспокоившись, добавил
он, -- я его, как брата, уважаю... Двадцать лет соседи... А там, внизу,
кто стоит, знаете?
     Он кивнул в сторону моря, явно думая, что мы вошли в калитку со стороны
железной дороги.
     -- Видели, -- сказал я.
     -- Э-э-э, -- закачал головой толстяк и добавил: -- Политика...
     Возможно, он еще что-то хотел сказать, но тут из сада с корзиной в руке
вынырнул Виктор Максимович.
     -- Привет, Виктор! -- сказал толстяк.
     -- Здравствуй, Зураб! -- ответил Виктор Максимович и поставил корзину
на стол.
     -- Звук барахлит, -- сказал толстяк, приподымая "Спидолу", -- вот эти
прибалты совсем халтурчики стали. Хуже наших.
     -- Оставь, посмотрю, -- сказал Виктор Максимович не глядя и добавил,
отбирая у девушки лаваш, который она взялась нарезать, -- лаваш не
режут, а рвут.
     В саду уже было сумеречно, хотя сквозь виноградные листья еще был виден
догорающий над морем закат.
     Виктор Максимович стал быстро рвать лаваш, раздергивая его, как
гармошку.
     -- Пока, Виктор! -- сказал толстяк и поднялся.
     -- Оставайся, выпьем по рюмке, -- предложил Виктор Максимович,
расправившись с лавашем.
     -- Ради бога, -- сказал толстяк, останавливаясь и беспомощно
приподымая руки, -- гости ждут дома!
     -- Ладно, -- сказал Виктор Максимович, -- завтра к вечеру заходи!
     Толстяк исчез в уже сгущающихся сумерках.
     -- Людочка, свет! -- сказал Виктор Максимович, вынимая из корзины
инжир и груши.
     Мы расселись за столом и приступили к еде и выпивке. Мне не
понравилось, как аспирант выпил две первые рюмки. Та особая, как ее ни
скрывай, хищность, с которой он отсосал их, подсказывала, что огонек
там, внутри него, уже горит и требует топлива. Впрочем, может, это мне
и показалось.
     Кто-то завозился у калитки, обращенной в сторону железной дороги.
     -- Кого это еще несет, -- проговорил Виктор Максимович, вглядываясь в
темноту.
     Из тьмы появилась какая-то фигура и, осторожно войдя в полосу света,
оказалась пожилой женщиной в коричневом платье.
     -- Извините, -- сказала она, подходя к столу, -- Виктор Максимович, я
за мясорубкой.
     Виктор Максимович встал, небрежно сунул в карман протянутые ему деньги
и вошел в дом.
     Женщина отвернулась от стола и, подперев подбородок ладонью, с такой
комической скорбью уставилась на махолет, что я не выдержал и спросил:
     -- Вам он не нравится?
     Женщина обернулась к нам и, улыбаясь милой, виноватой улыбкой,
призналась с горестной откровенностью:
     -- Семьи нет... Если б хоть семья была... Он еще не старый, интересный
мужчина, скажите -- пусть женится... Деточки будут бегать здесь...
     Продолжая улыбаться виноватой улыбкой, она смотрела на нас, словно
ожидая нашей поддержки.
     Кстати, Виктор Максимович в самом деле выглядел гораздо моложе своих
шестидесяти лет. Больше пятидесяти ему никак нельзя было дать.
Некоторые считали это результатом его кефирной диеты. Однажды, когда
разговор зашел на эту тему, он улыбаясь, сказал:
     -- Все обстоит очень просто. Мужчину старят женщины и политика. В
молодости, когда я был влюблен и увлекался политикой, я выглядел
гораздо старше своих лет.
     Из дому вышел Виктор Максимович с мясорубкой в руке.
     -- Ну, как твоя новая курортница? -- передавая мясорубку, спросил он у
женщины, словно угадав, о чем она здесь говорила, и насмешливо снижая
тему.
     -- Ах, Виктор Максимович, не говорите, -- пожаловалась она, -- сколько
раз я ее предупреждала: "Не лежи так долго на солнце!" Не послушалась,
и теперь у нее вся спина сгорела.
     -- Понятно, -- сказал Виктор Максимович усаживаясь и, обращаясь к нам,
добавил: -- Когда на юг приезжает интеллигентная женщина, она на третий
день идет с ворохом писем по улице и спрашивает, где почта. А когда
приезжает неинтеллигентная женщина, она на третий день ковыляет по
улице и спрашивает, где бы купить простоквашу, чтобы обмазать
обгоревшее тело. И таких множество.
     Мы посмеялись наблюдению Виктора Максимовича, которое, может быть,
отдаленным образом давало ответ на горестное недоумение женщины по
поводу его одиночества. И женщина, как бы отчасти это поняв и
смирившись, скорее всего временно, скрылась в темноте, держа в руках
починенный Виктором Максимовичем маленький символ домашнего очага.
     Виктор Максимович стал подробно объяснять журналисту, почему он
винтовому аппарату предпочел махолет, а потом постепенно разошелся и
выложил свое жизненное кредо.
     -- Человек должен взлететь сам, без мотора, -- сказал он, -- вся
трагедия мировой истории в том, что человек, пытаясь удовлетворить свою
самую коренную жажду, жажду свободы, все больше и больше закабаляется.
Тысячелетия человеческой истории превратили его психологию в Авгиевы
конюшни. Только взлетев, он промоет свою душу и поймет истинную цену
земной жизни -- идеям, вещам, людям...
     Внезапно он прервался, оглядел нас своим кротким и неукротимым
взглядом, потом налил полстакана коньяка, поставил его в тарелку,
набросал туда несколько кружков колбасы, ломоть лаваша и сказал:
     -- Людочка, отнеси моему стражу. От тебя ему приятней будет получить
угощение... Фонарь лежит на кухонном столе.
     Девушка принесла фонарь, зажгла его, взяла в руки тарелку и скрылась в
темноте, как светлячок, сама себе освещая дорогу.
     -- Человек должен взлететь, иначе все мы погибнем, а вместе с нами и
вся мировая культура, -- продолжал Виктор Максимович, разлив коньяк по
рюмкам и кивнув на свой махолет, который, казалось, прислушивается к
нему, -- это двенадцатый аппарат, который я сконструировал за свою
жизнь. Шесть из них вдребезги разбились. Два -- на земле, а четыре
начали разваливаться в воздухе. Кто хотя бы на минуту испытал свободное
парение в небе, тот не может не возвратиться на землю обновленным
человеком. Он поймет, что это возможно, и будет бесконечно искать во
всех формах земной жизни повторения этого счастья распахнутого полета.
Он будет искать и добиваться его в книгах, в любви, в дружбе, в работе,
во всем! Он приучится чувствовать проявление малейшей пошлости и
подлости как омерзительное выражение антиполета, антипарения, как
предательство своего собственного испытанного в полете счастья.
Человечество ждет великое самовоспитание через полет и парение.
Разумеется, это произойдет не в один день. Но когда появятся надежные
варианты аппарата и наладится их промышленное производство, они будут
ненамного дороже хорошего зонтика.
     Сегодня нас, изобретателей подобных аппаратов, никто не поддерживает --
ни спортивные организации, ни конструкторские бюро, ни министерства. Но
мы должны доказать и докажем свою правоту.
     -- А много вас? -- спросил я и, не вполне уверенный в уместности
своего желания, потянулся за грушей.
     -- Я переписываюсь с двумя, -- сказал Виктор Максимович, -- один живет
в Армавире, другой -- в Полтаве. Но, наверное, есть еще.
     -- Да, есть, -- подтвердил журналист, -- к нам поступают сведения об
этом. Но пока их мало.
     Внезапно деревья сада и беседка озарились голубоватым, мертвенным
светом и махолет побелел в этом свете, словно оголился. Это далекий
пограничный прожектор на несколько мгновений просочился в сад,
безмолвно вгляделся в него и унесся дальше шарить по берегу.
     -- С каждым годом их будет все больше, -- сказал Виктор Максимович, --
это неизбежно. Человек должен взлететь, и он взлетит. Никакая диктатура
не сможет управлять летающими людьми, потому что у летающего человека
будет совсем другая психология.
     -- А разве ваш милиционер не сможет пристрелить летающего человека? --
спросил журналист.
     Из темноты пришла девушка и поставила на стол тарелку и стакан.
     -- Нет, не сможет, -- без всякой улыбки сказал Виктор Максимович, --
потому что он сам тогда будет летающим человеком.
     -- Ну, как он там? -- спросил аспирант у своей девушки.
     -- Выпил за мое здоровье, -- сказала она, просияв, -- может, позвать
его сюда?
     -- Это лишнее, -- заметил Виктор Максимович, -- пусть стоит там, где
его поставили.
     -- Неужели они не знают, что без разгона вы отсюда взлететь не можете?
-- спросил аспирант.
     -- Конечно, знают, -- сказал Виктор Максимович, -- но это и есть
безумие нашей жизни. Человек ежедневно совершает тысячи подобных
глупостей, и мы все им подчиняемся. Но как только человек взлетит,
бессмысленность этих глупостей всем станет очевидной.
     -- А что, в плохую погоду они тоже дежурят? -- спросил я и, встав со
стула, потянулся к винограду, свисавшему с края беседки.
     -- В плохую погоду я их пускаю в сарай, -- сказал Виктор Максимович и,
проследив за моими действиями, добавил: -- с южной стороны зрелей.
     Я сорвал несколько кистей винограда, одну из них протянул девушке, а
остальные положил на стол.
     -- А как давно они дежурят? -- спросил аспирант.
     Он взял со стола гроздь винограда, словно неосознанно обращая обе
кисти, и ту, которую он взял, и ту, которую держала его девушка, в
наглядный символ их парности. Но в отличие от своей девушки, которая
уже отщипывала ягоды, он только жадно внюхался в гроздь, как бы не
решаясь разрушить символ.
     -- Лет двадцать, -- ответил ему Виктор Максимович подумав, -- с
перерывами. После двадцать второго съезда отменили дежурство. Но после
чешских событий снова стали дежурить.
     С некоторым мистическим трепетом я ощутил всепроникающую неотвратимость
идеологических щупальцев. Огромный и как бы неуклюжий аппарат идеологии
где-то в Москве делает поворот, и в зависимости от него в непомерной
дали, здесь, в поселке под Мухусом, возле участка Виктора Максимовича,
появляется или исчезает милиционер.
     И снова фантастическим, синим, дрожащим на листьях светом озарился сад.
И опять несколько мгновений белел в этом свете словно оголившийся
махолет. Потом свеченье погасло, истекло, и луч прожектора унесся
дальше высвечивать берег.
     Девушка поежилась и, войдя в дом, вышла оттуда с шерстяной кофточкой,
накинутой на плечи. Мы выпили по последней рюмке и стали собираться.
     -- Сейчас дам одеяло моему охламону и провожу вас, -- сказал Виктор
Максимович и вошел в дом. Через минуту он вышел с одеялом в руках,
пошел в сторону берега и потонул в темноте. Видимо, он остановился над
краем участка, потому что раздался его голос:
     -- Где ты там? Держи!
     Мы попрощались с аспирантом и его девушкой. Виктор Максимович взял со
стола фонарь, и мы, сделав несколько шагов, окунулись в вязкую черноту
южной ночи. Виктор Максимович шел сзади, бросая нам под ноги жидкую
полоску света. Мы перешли железную дорогу, прошли тропинкой, то и дело
теснимой зарослями разросшейся ежевики, и вышли на шоссе к автобусной
остановке.
     -- Если материал пройдет, пришлите газету, -- сказал Виктор Максимович
журналисту и пожал нам обоим руки бодрящим рукопожатием, словно пытаясь
влить в нас часть своей неукротимой, веры. Мне подумалось -- только
мечту и ловить такой сильной и цепкой ладонью. Он ушел в черноту ночи,
не зажигая фонаря, потому что хорошо знал дорогу.

Последнее

     В ту зиму Виктор Максимович, как обычно, разобрав и сложив свой
махолет, уехал вместе с ним в Москву. Вначале марта я пил кофе в
верхнем ярусе ресторана "Амра". День уже был по-весеннему теплый. Чайки
с криками носились возле пристани-кофейни, на лету подхватывая куски
хлеба, которые им подбрасывали люди, стоя у поручней ограды.
     К столику, стоявшему рядом с моим, подошел толстый человек с брюзгливым
выражением лица. Я сразу же узнал в нем того соседа, который приходил к
Виктору Максимовичу со "Спидолой".
     -- Скажите, -- обратился я к нему, когда он, хлебнув кофе, рассеянно
взглянул в мою сторону, -- Виктор Максимович приехал?
     Толстяк внимательно посмотрел на меня, и лицо его сделалось еще более
брюзгливым и сумрачным. Он явно меня не узнал.
     -- А кто ви ему будете? -- спросил он настороженно. Его настороженный
голос вызвал во мне смутное, неприятное чувство.
     -- Я его друг, -- сказал я, -- однажды, когда мы сидели у него в
гостях, вы к нему заходили со "Спидолой"...
     По мере того как я говорил, лицо его мрачнело и мрачнело, и я все
сильнее и сильнее чувствовал приход непоправимого и фальшь своего
многословия. Господи, при чем тут "Спидола"!
     -- Виктор Максимович умер, -- сказал толстяк, и лицо его горестно
перекосилось.
     -- Как?! -- вырвалось у меня.
     -- Да, -- кивнул он и, отхлебнув кофе, добавил: -- разбился в
Москве...
     Он замолчал, и сразу же вонзилось в слух скрежещущее визжание чаек,
мельтешащих в воздухе, подхватывающих корм на лету и на лету вырывающих
его друг у друга.
     -- Ми, соседи, -- продолжал он снова, отхлебнув кофе, -- устроили ему
сорок дней... Недавно из Мичуринска приехал его родственник...
Прилетел, как ворона... Сейчас живет в его доме... Из Мичуринска... Я
раньше даже город такой не слыхал...
     Странно, подумал я, Виктор Максимович никогда ни об одном живом
родственнике мне не рассказывал. Визг чаек и возгласы людей, бросающих
им хлеб, сделались невыносимыми. Я повернулся и пошел домой. Не знаю,
то ли жизнь меня иссушила, то ли еще что, но я не в силах был осознать
потерю. Только почему-то все время бессмысленно и тупо в голове
вертелись строчки:

          Не выбегут борзые с первым снегом
          Лизать наследнику и руки и лицо.

          ---

     На следующий год в Москве мы встретились с моим знакомым журналистом и
выпили за упокой души Виктора Максимовича. Кстати, книга его об
американском фермерском ведении хозяйства так и не появилась в печати,
ее отвергли все издательства. Однако он не унывает и полон творческих
планов. О судьбе аспиранта и его девушки мне ничего не известно, и
поэтому хочется думать, что по крайней мере у них там все хорошо.
     Прошло с тех пор пять лет. И вот здесь, на альпийских лугах, в
пастушеском шалаше, радио приносит весть, что англичанин Бриан Аллен
впервые в истории перелетел Ла-Манш на махолете, работающем при помощи
мускульной силы ног пилота. Он был не один, Бриан Аллен. Морем на
катере его полет сопровождали друзья во главе с конструктором Полем
Мак-Криди, который плакал от счастья, когда его аппарат достиг берегов
Франции.
     Весть эта и всколыхнула мои воспоминания о Викторе Максимовиче. Я сижу
над глубоким провалом, вечно рождающим сладостную тоску по крыльям,
сижу рядом с альпийскими лугами, многоцветными вблизи и нежно
золотящимися на дальних холмах от обилия цветущих примул.
     Далеко впереди громоздятся цепи горных хребтов, словно с размаху
окаменевших в ожесточенных попытках героическими рывками дотянуться до
бездонного неба.
     А на той стороне, за обрывом зеленеет пихтовый лес, сквозь который
желтеет ниточка дороги от Рицы на Псху, куда когда-то летал Виктор
Максимович...
     Я сижу один над обрывом и глажу добрейшую собаку по кличке Дунай с
невероятно забавными в своей ложной свирепости желтыми мужичьими
глазами. Серый коршун с растопыренными, шевелящимися кончиками крыльев
пролетел над гребнем горы, на которой я сижу. Поравнявшись со мной, он
лениво откачнулся вверх, словно оплыл меня в воздухе, как чужеродный
предмет.

                                        < 1990 >