щими глазами.
     -- Так что же мне, вылить его? -- наконец спрашивает у меня Алексей
Иванович.
     -- Хотите, вылейте, -- говорю, -- хотите, отдайте тому, кому
отдавали.
     Он подумал, подумал и поднес кружку Тихону. Тихон с достоинством принял
кружку и стал прихлебывать чефирь, поглядывая на меня с видом человека,
который потому-то и смотрел сквозь меня, что знал о жизни нечто такое,
чего не знаю я.
     И я вдруг понял, что те отношения, которые сложились между Тихоном и
Алексеем Ивановичем и которые я пытался разрушить, приятны и желательны
обоим. Именно обоим. И напрасно я вмешался в эту холопскую идиллию.
     Но и видеть их я больше не мог. В тот же день я попросил бригадира
перевести меня куда-нибудь подальше. Меня перевели к другим
золотоискателям, работавший в пяти километрах от этого распадка. Больше
мы практически не встречались. Но случай этот врезался в память на всю
жизнь. Как сказал мой поэт:

          То, что было пережито,
          Жито, жатва на века.
          Пережито, значит, жито,
          Перемелется -- мука.

     Я много думал об Алексее Ивановиче. Не будем все сваливать на
идеологию. Предрасположенность к дурной гибкости, к рабскому артистизму
тоже была. Это облегчило безумную рокировку... Кстати, бери мористей,
пристань...
     Заслушавшись Виктора Максимовича, я слишком близко подошел к ней. Я
налег на правое весло и обогнул ее. Обычно там, свесив ноги, часами
сидят рыбаки-любители и ловят кефаль на хлебную наживку. Сейчас
милиционер гнал их оттуда. Рыбаки, слегка огрызаясь, неохотно
сворачивали снасти.
     -- Греческий пароход, -- долетел властный голос милиционера.
     Устье Беследки, где находились лодочные причалы, было запружено
лодками, скутерами, байдарками и яхтами с погасшими парусами. Яхтсмены,
спрыгивая за борт, заталкивали в речку свои яхты. Смех, шум, крики:
     -- Быстрей, быстрей, греческий пароход!
     Все так спешили, правда, подгоняемые дежурным причала, словно этот
греческий пароход собирался войти в нашу речушку и тогда, того и гляди,
подомнет все эти хрупкие суденышки.
     Я вошел в речку, подошел к своему месту на причале и привязал лодку. Я
убрал весла и спрятал снасти. Мы приоделись, Виктор Максимович
подхватил целлофановый пакет с рыбой, и мы вышли на берег.
     Я уговорил Виктора Максимовича попытаться пройти на пристань, выпить
там в кофейне по кофе и под этим хитрым предлогом полюбоваться вблизи
греческим пароходом и его обитателями.
     Мы вышли на приморское прадо, по которому обычно гуляют нарядные
курортники и местные пижоны. В самом начале улицы у разрытого асфальта
стояли два человека и смотрели в дыру, откуда доносились голоса. Виктор
Максимович почему-то заинтересовался тем, что происходит под разрытым
асфальтом. Возможно, после колымских шурфов дыры в земле не давали ему
покоя.
     Оказалось, что два инженера наблюдают за работой двух рабочих,
возившихся внизу с трубами теплоцентрали. Соотношение сил, характерное
для развитого социализма. Один инженер за двумя рабочими, конечно, не
углядит.
     Инженеры были в свежих рубашках, в галстуках и строго отутюженных
брюках. Так что со стороны можно было подумать, что это дефилирующие
пижоны случайно остановились поглазеть на подземные работы. Думаю, что
сами инженеры тоже не были чужды такой сверхзадаче. Они были местного
происхождения. По выговору я понял, что один из них мингрелец, а другой
абхазец. Рабочие были русскими. Они переговаривались с инженерами, и
голоса их были совершенно несоразмерны глубине траншеи. Инженеры
показались мне трезвыми и глуповатыми. Рабочие были пьяными и
хитроватыми.
     Виктор Максимович вдруг заметил, что резиновая прокладка, которой
пользуются рабочие, соединяя трубы, не годится. Горячая вода ее быстро
разъест, и трубу обязательно разорвет.
     -- Нужна паранитовая прокладка, -- сказал всезнающий Виктор
Максимович, -- у меня дома она есть. Могу привезти.
     -- Без тебя знаем, -- сказал один из инженеров, -- иди своей дорогой.
     По-моему, он не знал, что та прокладка, которой они пользуются,
непригодна, и был профессионально уязвлен. А Виктор Максимович, не
понимая этого, продолжал настаивать, чтобы они приостановили работу, а
он съездит домой за паранитом. Видимо, материалом этим он запасся для
своего махолета.
     -- А этот фраер в нашем деле кумекает. -- сказал один из рабочих и,
приподняв чумазое лицо, посмотрел на нас с шельмовским весельем.
     -- Строит из себя, -- сумрачно заметил другой, не подымая головы, -- я
бы таких давил...
     Ясно было, что они пили независимо друг от друга. Вернее, до того, как
они выпили вместе, они еще пили отдельно, при этом время и количество
предыдущей выпивки явно не совпадало. Возможны и другие варианты. Но
разбор их дал бы повод какому-нибудь психоаналитику обернуть этот
анализ против меня. Просто я хотел сказать, что первый рабочий был на
вершине кейфа, а второй уже входил в тоннель похмельного мрака.
     Виктор Максимович продолжал настаивать на своем, и тут оба инженера
взорвались и, громко ругаясь, стали с угрожающей злостью подступаться к
моему другу. Виктор Максимович мгновенно подобрался, он даже слегка
наклонился вперед, и на скулах его обозначились желваки.
     Я кинулся между ними, одновременно пуская в ход абхазский язык. Я давно
заметил, что если наш кавказец, пользуясь русским языком, входит в раж,
его можно осадить неожиданным переходом на его родной язык. Эффект
внезапного появления патриарха. Абхазец растерялся и замолк, а второй
инженер с дружественной деловитостью приценился к рыбе, которую держал
в руке Виктор Максимович.
     -- Если все делать по правилам, -- уже мирно заметил абхазец, однако,
на родном языке, -- нас слишком далеко занесет...
     Он как бы намекал на опасность приближения к истокам хаоса. Мы пошли
дальше. Я подумал, что инженеры, вероятно, не такие уж глупые. Может, и
рабочие не такие уж пьяные? Одним словом, хорошо, что все обошлось.
     Забегая вперед, должен заметить, хотя это и вносит в наш рассказ
некоторый резонерский оттенок, что Виктор Максимович оказался абсолютно
прав. Через год трубу прорвало. Мой товарищ, живший за два дома от того
места, случайно все видел в окно. Первая струя, пробив асфальт,
выфонтанила на высоту двухэтажного дома.
     Но тогда я еле сдерживал смех, вспоминая бурное столкновение инженеров
с Виктором Максимовичем. Особенно смешно было, что оба инженера,
перебивая друг друга, называли его пьяницей. Можно было подумать, что
вид пьющего человека им так уж невыносим.
     -- За что они вас пьяницей называли, -- спросил я у погрустневшего
Виктора Максимовича, -- может, они вас видели пьяным?
     -- Нет, конечно, -- сказал он и, пожав плечами, добавил, -- видят
русский, значит, пьяница.
     Мы подошли к пристани. Теплоход уже причалил. У входа на пристань стоял
знакомый милиционер. При виде меня он тут же дал знать выражением
своего лица, что никогда не придавал большого значения нашему
знакомству.
     -- Кофе пить, -- сказал я, якобы не замечая греческий теплоход.
     -- Нельзя, -- сказал он миролюбиво.
     -- Почему? -- удивился я, как человек, совершенно далекий от всякой
политики.
     -- Греческий пароход, -- важно заметил милиционер.
     Собственно, осматривать его было даже незачем. И отсюда все было видно.
Он был похож на обычный наш теплоход, и только труба у него была
горбатая, как греческий нос.
     Дуга залива, еще два часа назад расцвеченная яхтами и лодками, была
пуста. Залив был приведен в состояние идейной чистоты. То, что на
туристов Средиземноморья столь пустынная бухта произведет малоприятное
впечатление, никого не интересовало.
     Мы зашли в открытый ресторан "Нарты". Я отдал нашу рыбу повару, чтобы
он ее нам поджарил. Повар охотно согласился, потому что обычно в таких
случаях половину улова он забирает себе. Нас это вполне устраивало.
     -- Поддержим вашу репутацию? -- спросил я у Виктора Максимовича.
     -- Поддержим, -- согласился он.
     Мы сели за свободный столик. Подошла официантка. Я ей заказал два кофе
по-турецки и две бутылки легкого вина "Псоу". Официантка радостно
взглянула на Виктора Максимовича, но он этого не заметил. Кажется, он
еще доспоривал с инженерами. Официантка вздохнула и пошла.
     -- Потом принесите из кухни жареную рыбу, -- сказал я ей вдогон.
     -- Сама знаю, -- ответила она, не оборачиваясь, и пошла за кофе.
     Было приятно, что она видела, как я с рыбой прошел на кухню. Было
приятно думать, что она слегка влюблена в Виктора Максимовича. Было
приятно сидеть с ним за чистым столиком под открытым небом. Было
приятно ожидать кофе, легкое вино "Псоу", ожидать свежую жареную
ставриду. Было вообще приятно. Такие минуты не забываются, и лучше
кончить на этом.

Идеалист
          (Рассказ Виктора Максимовича)

     Некогда я дружил с одним молодым ученым. Он и сейчас работает в одном
из научно-исследовательских институтов нашего города, поэтому имени его
я не буду называть. Такова история, что имен не будет.
     Познакомились мы с ним на рыбалке, понравились друг другу и стали
встречаться примерно раз в неделю. Обычно мы выходили рыбачить на моей
лодке, а потом сидели у меня в саду или в зимнее время дома за бутылкой
вина или чачи.
     Поверь моему вкусу, это был редчайшей душевной тонкости человек.
Коллеги его, которые, кстати, и познакомили меня с ним, говорили, что
он первоклассный биолог, гордость института. Но он тогда был всего лишь
кандидатом наук. Однажды, когда я спросил у него, почему он не готовит
докторскую диссертацию, он мне ответил:
     -- Пришлось отдать ее шефу. Я ведь занимаюсь своим любимым делом. А
каково ему, бедняге?
     И расхохотался! Никогда, ни до, ни после него, я не видел человека,
который бы так самозабвенно смеялся. Умея, как никто, замечать в себе,
в людях, в событиях окружающей жизни смешные, парадоксальные черты, он
в то же время отличался феноменальной доверчивостью. Вариант лжи или
вариант зла просто ему никогда не приходил в голову.
     Вот пример. Однажды, когда мы рыбачили недалеко от загородного пляжа,
он, кивнув на берег, сказал:
     -- В юности ребята часто мне говорили, что лучший способ познакомяться
с девушкой -- это взять лодку на прокатной станции, подойти к пляжу,
и обязательно какая-нибудь девушка, купающаяся поблизости, попросится в
лодку. Ты ей помогаешь перелезть через борт, катаешь, и, пожалуйста, у
тебя появляется романтическая подружка.
     И вот, поверьте мне, я за одно лето примерно пятьдесят раз брал лодку,
подходил к пляжу, и ни разу хотя бы мало-мальски приличная девушка не
попросилась ко мне в лодку. Пару раз просились, но это были такие
крокодилицы в своей надводной части, что знакомиться с их подводной
частью просто было боязно. И я до сих пор не могу понять, почему я, ни
в чем не уступая нашим ребятам, каждый раз терпел крах. Можете вы мне
ответить?
     А я ему отвечаю, как в анекдоте:
     -- А что тебе мешало рассказывать своим приятелям, каких
очаровательных девушек ты катал в своей лодке?
     -- Как?! Как?! -- переспросил он у меня и, бросив весла, принялся
хохотать: -- Почему же мне это ни разу не пришло в голову!
     Я часто думал о природе его необыкновенной доверчивости, но до конца ее
не мог понягь. Что это -- львиная храбрость духа, который не боится
ударов жизни и не выставляет никаких сторожевых постов? Считаю, что
было и это.
     Обаяние натуры щедрой, доброй, никогда не стремящейся выскочить вперед
и отцапать побольше у жизни и потому не наживающей себе врагов? Думаю,
отчасти и это.
     Семья? Отец и мать, простые педагоги, правда, не знали ни тридцать
седьмого года, ни других потерь.
     Мы несколько раз с ним обсуждали проблему его патологической
доверчивости, и он, смеясь, так объяснял ее механизм:
     -- Если мне говорят о человеке, который никогда в жизни не пил, что он
пьяный валяется на улице, я эту информацию мгновенно обрабатываю так:
он никогда не пил. Не умея пить, первый раз выпил и именно поэтому
валяется на улице.
     Разумеется, бывали люди, которые его обманывали или подводили с
низкими, корыстными целями. И он убеждался в этом. К таким людям он
потом испытывал хроническое отвращение. Насколько я знаю, он никогда
никому не мстил, но прощения им не было во веки веков. Это была
какая-то музыкальная злопамятность.
     Однажды в одной компании речь зашла об одном известном в городе
человеке, который почти насильно запихнул свою мать в дом для
престарелых.
     -- А что вы удивляетесь, -- сказал мой друг, -- я с ним учился в
школе. Этот негодяй в седьмом классе бросил кошку с третьего этажа.
     Приходя ко мне, он обычно рассказывал забавные истории о самом себе и
своих коллегах-чудаках, о должниках, он одалживал деньги направо и
налево, об одном нищем, с которым у него был прямо-таки многолетний
роман, и особенно много он рассказывал о своем профсоюзном боссе.
     Вот что он однажды рассказал о себе:
     -- Недавно один мой коллега попросил помочь ему и поковыряться в его
теме. Мы работаем в одной области. Ну, я поковырялся, поковырялся и
неожиданно сделал два маленьких открытия, громко выражаясь. Одно
поинтересней, другое попроще. Теперь как быть? Отдать ему или взять
себе? С одной стороны, находки мои. С другой стороны, не попроси он
поковыряться в своей теме, я бы их не сделал.
     Я проявил благородство второго сорта. Одну находку взял себе, а другую
отдал ему. Но так как благородство мое было второго сорта, я
вознаградил себя находкой, что была попроще. Справедливо?
     Хохочет и добавляет:
     -- В таком случае, может быть, я проявил благородство первого сорта?
Тогда почему же я не отдал ему обе находки?
     А вот несколько историй из его бесчисленных рассказов о своем
профсоюзном боссе. Он к нему относился, как к любопытнейшему насекомому
с новыми мутационными признаками.
     Однажды в одном районном городе мой друг сидел в заполненном автобусе,
и шофер уже закрыл дверь, когда он заметил в толпе людей, стремившихся
сесть в этот же автобус, своего профсоюзного босса. Тот, потрясая
высоко поднятым портфелем, через стекло давал знать шоферу, что
важность содержимого портфеля требует его немедленной доставки по месту
назначения вместе с владельцем портфеля.
     Шофер некоторое время держался, а потом дрогнуло его сердце, скорее
всего не под влиянием портфеля, а под влиянием толпы, и он открыл
дверь, куда хлынули люди. Как только профсоюзный босс очутился в
автобусе, он немедленно стал ругать шофера, что тот впускает людей в
переполненный автобус.
     -- Классический пример разорванности сознания. -- хохоча, заключил он
свой рассказ.
     Это была его любимая тема. Я помню блистательный каскад его рассуждений
о потере цельности, о драме разорванности сознания современного
человека. Именно эти его рассуждения мне так понравились, что я
сблизился, а потом подружился с ним.
     Однажды, после командировки в Москву, он пришел ко мне и рассказал:
     -- Слушайте, что учудил наш профсоюзный босс! Перед моей поездкой в
командировку он зашел в лабораторию и попросил, чтобы я его завтра
утром подкинул на своей машине до аэропорта. Я ему сказал, что я этого
сделать не могу, потому что сам завтра утром улетаю в Москву и в
аэропорт поеду на автобусе. А он мне на это отвечает: "Ну и что? Ты
меня подкинь на своей машине, приезжай домой, оставь машину и поезжай в
автобусе".
     Ну, не прелесть ли этот человек? Так и не понял, почему я его не повез
на своей машине.
     А вот еще один случай с этим неисчерпаемым боссом. Мой друг узнал, что
их профсоюзная организация имеет одну путевку в санаторий, куда очень
стремилась попасть его жена. Он зашел в его кабинет, где сидело еще
несколько членов профкома, и стал просить у него путевку. Босс сказал
ему, что он не может дать ее, потому что она нужна ему самому.
Некоторое время они спорили, стараясь доказать друг другу, кому нужней
эта путевка. Наконец, исчерпав все аргументы, мой друг сказал ему:
     -- Ты ведь коммунист, а я нет. Вот ты и прояви большую сознательность.
     В ответ на его слова раздался гомерический хохот всех членов профкома
во главе с боссом. Впрочем, через несколько мгновений мой друг сам
присоединился к общему хохоту. Члены профкома во главе с боссом с
удовольствием посмеялись его словам, но путевки все-таки так и не дали.
     -- Юмор моего замечания заключался в том, -- пояснил он свои слова, --
что я как-то забыл, что они об этом давно забыли. А они смеялись
потому, что были уверены, что все помнят, что они об этом давно забыли,
и вдруг выискался такой чудак.
     О нищем, считавшем себя самым интеллигентным нищим города и потому
сидевшем возле их научно-исследовательского института, он рассказывал
множество историй.
     -- Познакомились мы, -- вспоминал он, -- таким образом. Как-то я
прохожу мимо него, а он окликает меня: "Гражданин, постойте!"
     Я останавливаюсь и вижу, он мне протягивает пуговицу и говорит: "Три
дня назад вы мне бросили в шапку эту пуговицу. Если это по научной
рассеянности -- можете исправить ошибку. А если вы считаете, что я
коллекционирую пуговицы, то вы глубоко заблуждаетесь".
     И в самом деле это была пуговица от моего пиджака. Я все забывал жене
сказать, чтобы она ее пришила. Представляете, какой наблюдательный! Я
сыпанул ему мелочь из кармана, и так мы познакомились.
     В другой раз утром иду в институт, что со мной случается крайне редко,
прохожу возле него и вижу -- солидная горсть мелочи лежит у него в
шапке.
     Я кладу пару монеток ему в шапку и говорю:
     -- Неплохой урожай с утра.
     -- Нет, -- отвечает он, -- это я сам насыпал для возбуждения
милосердия клиентов через мнимое милосердие других.
     Какой психолог! Я его просто расцеловал.
     А вот о чудаке.
     -- Есть у нас в институте один профессор. Невероятный чудак. Однажды
он уговорил меня подняться на ледник Бибисцкали. Ну, вы же знаете,
Виктор Максимович, что я терпеть не могу все эти пешие походы с
ночевками в дурацких мешках. Но он с упрямством, свойственным пламенным
чудакам, затащил меня на этот ледник.
     Ну, ледник как ледник, похож на самого себя. Идем обратно. Примерно
через час мой спутник вдруг садится на камень и объявляет, что дальше
не пойдет, потому что голоден. А у нас никаких припасов и впереди
пятичасовой путь. Представляете? Сам же меня втравил в эту вылазку и
сам же закапризничал. Я с величайшим трудом уговорил его идти дальше.
Идем. Но он продолжает ныть, что хочет кушать, угрожая снова сесть и
больше не встать.
     Вдруг недалеко от тропы мелькнули пастушеские шалаши грузинских
пастухов. Мой профессор ожил.
     -- Сейчас, -- говорит, потирая руки, -- попросим у них свежего
творога и сыру!
     -- Как же мы у них попросим, -- отвечаю, -- когда они ни слова не
понимают по-русски!
     -- А я с ними по-немецки буду говорить! -- уверенно отвечает он.
     -- Да по-не-мецки, -- говорю, -- они тем более не понимают!
     -- Как же не понимают? -- удивляется он. -- Я, например, был в
Чехословакии и там с простыми людьми объяснялся по-немецки.
     Ну, что ты ему скажешь? Подходим к пастухам. Он бодро заговаривает с
ними по-немецки, и они, вежливо кивая, выслушивают его. Как только он
замолк, они, разумеется, поняв его по жестам, которыми он сопровождал
свою речь, вынесли нам из шалаша по большому куску сыра и по миске с
кислым молоком.
     -- Вот видишь! -- подмигивает он мне, уплетая сыр и запивая его кислым
молоком. -- Я же тебе сказал, что простые люди прекрасно понимают
по-немецки. Правда, они простоквашу спутали с творогом, но это даже
лучше!
     Хитрец, хитрец! Сначала-то он вполне искренне сказал, что будет с
пастухами говорить по-немецки, а потом уже, переигрывая образ, сделал
вид, что с самого начала шутил! Это тем более точно, что он, кроме как
в Чехословакии, ни в одной стране не бывал!
     А вот об одном из должников.
     -- Подходит ко мне