Да это же Чарли! - воскликнул Майк, разворачивая кресло.
     Я помахал ему рукой.
     Бернис, красивая блондинка с пустыми глазами, тупо посмотрела на меня и
улыбнулась:
     - Где тебя носило, Чарли? Какой у тебя шикарный костюм!
     Еще  несколько человек поздоровались со  мной, и я  помахал им  в ответ
рукой. Тут я заметил, что Алиса сердится.
     - Уже почти восемь часов, - объявила она. - Пора собираться.
     Дел  было много - убрать мел, ластики,  тетради,  учебники,  карандаши,
краски  и  тому подобное. Каждый знал,  что  от  него  требуется,  и  работа
закипела. Все  засуетились, кроме Бернис,  которая  не сводила с меня  глаз.
Наконец она спросила:
     - Почему Чарли не ходил в школу? Что с тобой стряслось, Чарли?
     Все  уставились  на  меня, а я на  Алису -  может, она  ответит? Но она
молчала. Что сказать и при этом никого не обидеть?
     - Я... я просто так зашел...
     Одна из девушек хихикнула - Франсина, о  ней  Алиса беспокоилась больше
всех.  К  восемнадцати  годам она  ухитрилась  родить  троих, прежде  чем ее
родители настояли на гистерэктомии. Совсем  не сим- патичная -  до Бернис ей
было далеко,  тем  не менее  она  была  легкой мишенью для  десятков мужчин,
покупавших ей какую-нибудь  безделушку или билет  в кино. Теперь она жила  в
общежитии, рекомендованном советом Уоррен-хауса, и вечерами  ей  разрешалось
посещать  школу. Но  с тех  пор,  как  ее  дважды  перехватывали по  дороге,
Франсина выходила на улицу только с провожатым.
     - Наш Чарли стал большой шишкой, - хихикнула она.
     - Хватит! - резко сказала  Алиса.  - Все свободны.  Увидимся  завтра  в
шесть.
     Ученики вышли  из класса. По  тому, с какой яростью  швыряла Алиса свои
веши в ящики стола, было видно, что она явно не в духе.
     -  Прости, - сказал я. - Сначала  я  ждал тебя внизу, а  потом,  думаю,
дай-ка взгляну на  свой класс, Альма-матер. Я хотел только  посмотреть из-за
двери и сам не понимаю, что толкнуло меня войти. Почему ты так рассердилась?
     - Я совсем не рассердилась. Ни капли.
     - Да  что  ты... Твоя  обида  непропорциональна случившемуся. Ты что-то
скрываешь от меня.
     -  Ладно. Ты  хочешь знать? Ты  - другой.  Ты изменился. Я говорю не  о
твоем коэффициенте интеллектуальности. Отношение к людям... ты просто другой
человек...
     - Ну, не надо так...
     - Дай мне  закончить! - Неприкрытая злоба  в  ее голосе заставила  меня
отшатнуться. - Да, да,  именно так! Раньше в тебе было что- то... не знаю...
тепло... доброта, ты  всем нравился,  и  людям было  хорошо  с тобой. Теперь
вместе с умом и знаниями в тебе появились другие черты, которые...
     Я не вытерпел:
     - А чего ты хотела? Неужели ты могла хоть на минуту представить,  что я
останусь  ласковым  щенком. который  виляет хвостиком  и лижет  пнувший  его
ботинок?  Конечно,  я изменился, я  начал узнавать себя. Я  не обязан больше
выслушивать ерунду, которую вбивали в меня всю жизнь.
     - Многие люди относились к тебе достаточно хорошо.
     - Интересно, откуда ТЫ это знаешь? Послушай,  даже лучшие из них жалели
меня  и  этим  возвышали себя  в  собственных  глазах.  Приходилось  ли тебе
замечать, что рядом с кретином кто угодно смотрится гением?
     Сказав это, я тут же догадался, что Алиса поймет меня неправильно.
     - Ты и меня причисляешь к этой категории?
     - Не выворачивай мои слова наизнанку. Ты прекрасно знаешь...
     - В  некотором смысле ты прав. Рядом с тобой я выгляжу туповатой. После
каждой  нашей  встречи  у меня  появляется чувство, что я -  полная дура.  Я
вспоминаю  свои  слова,  и  вместо  них  в  голову  приходят  замечательные,
блестящие  фразы,  которые  следовало  бы произнести. Я  просто  убить  себя
готова!
     - Так бывало с каждым.
     - Понимаешь, мне хочется произвести на тебя ВПЕЧАТЛЕНИЕ. Совсем недавно
я  только  посмеялась  бы  над  такой  мыслью,   а  сейчас  потеряла  всякую
уверенность  в  себе.  Прежде чем  что-нибудь  сказать или  сделать, я ломаю
голову - а стоит ли?
     Я попробовал сменить тему разговора:
     - Алиса, я пришел сюда вовсе не для  того, чтобы спорить и пререкаться.
Позволь проводить тебя. Мне обязательно нужно с кем-нибудь поговорить.
     -  Мне тоже.  Но  в последнее время разговоры с  тобой  даются  мне все
труднее.  Моя роль в них сводится к тому, чтобы слушать,  согласно  кивать и
притворяться,   будто  я   имею   представление  о   культурных   различиях,
необулианской математике и постсимволической  логике. У меня такое ощущение,
что я  глупею буквально на глазах, а когда ты уходишь, я подхожу к зеркалу и
говорю себе:  "Алиса,  ты не теряешь разум! Ты не тупеешь! Ты  не впадаешь в
маразм!  Это Чарли - он  идет вперед  так  быстро, что  тебе только кажется,
будто ты  катишься  назад!.."  Потом  мы  снова  встречаемся,  ты  начинаешь
что-нибудь нетерпеливо доказывать мне,  и я уверена, что  в душе ты смеешься
надо мной. Тебе кажется, что  мне неинтересно,  что  я просто ленива. Откуда
тебе знать, как я  казню себя, когда остаюсь  одна? Ты не знаешь, над какими
книгами  я просиживаю ночами, на какие лекции хожу... но все равно, что бы я
ни  сказала, все  кажется тебе детским  лепетом.  Я надеялась  помочь  тебе,
порадоваться твоим успехам, а ты отгородился от меня.
     Я слушал, и меня не  оставляла мысль, что Алиса совершенно права. Я был
слишком поглощен происходящим со мной и забыл о ней.
     Но дороге домой она тихо плакала, а я молчал - мне нечего было сказать,
и думал о том, как все повернулось на сто  восемьдесят градусов. Она  боится
меня. Лед  треснул,  и полоса  чистой  воды между  нами становится все шире.
Поток разума уносит меня в открытое море. Общение со мной - пытка для Алисы.
У нас не осталось ничего общего.
     - У тебя серьезный вид, - сказала она, посмотрев наконец мне в глаза.
     - Я задумался о нас с тобой.
     -  Не  придавай моим  словам  слишком большого  значения. Мне совсем не
хотелось огорчать тебя, - она попробовала улыбнуться.
     - Ты уже огорчила меня. Только я не знаю, что делать.
     Когда мы подходили к дому Алисы, она вдруг сказала:
     - Я  не поеду с  тобой  на симпозиум. Сегодня  утром я  сказала об этом
Немуру. Ты будешь занят - разговоры с важными людьми, всеобщее внимание... Я
не хочу путаться под ногами...
     - Алиса...
     - ...и что бы ты сейчас ни  сказал, я буду чувствовать, что мешаю тебе.
Если не возражаешь, я побуду немного в обществе своего разбитого тщеславия -
спасибо тебе.
     - Ты преувеличиваешь. Я уверен, если ты только...
     -- Ты ЗНАЕШЬ?  Ты УВЕРЕН? - Она  повернулась и пристально посмотрела на
меня со ступенек подъезда.  -Подумать только, каким ты стал непогрешимым! Не
слишком  ли вольно  ты обращаешься с желаниями других? Тебе  не дано понять,
КАК я чувствую, ЧТО я чувствую, и ПОЧЕМУ!
     Она открыла дверь в свою квартиру и дрожащим голосом произнесла:
     - Когда ты вернешься, я буду  здесь. А  пока мы далеко друг  от  друга,
давай обдумаем все получше.
     В  первый раз за много недель она  не пригласила меня  зайти. Я стоял у
закрытой квартиры  и  медленно  закипал.  Мне  хотелось кричать,  колотить в
дверь,  выломать ее,  поджечь  дом.  Но потом,  по  дороге  домой,  я  начал
понемногу успокаиваться. И почувствовал свободу.
     Теперь  я понимаю, что одновременно с движением разума  вперед мельчали
мои чувства  к  Алисе  - от преклонения  -  к  любви, к  признательности  и,
наконец,  к простой  благодарности.  Я цеплялся за  нее  из боязни  потерять
последнюю нить, связывающую меня с прошлым.
     С ощущением  свободы пришла печаль.  Я мечтал любить  Алису, превозмочь
эмоциональные и  сексуальные  страхи,  завести  детей,  дом. Сейчас это  уже
невозможно. Я так же  далек от Алисы со своим  КИ 185, как и прежде с КИ 70.
Разница в том, что теперь мы оба понимаем это.

     8 ИЮНЯ. Что  гонит меня из дома и заставляет в  одиночестве бродить  по
городу?  Это не  легкая прогулка  в летний  вечер,  а  вечная  спешка, чтобы
попасть... куда? Я шагаю по бульварам, заглядываю в подворотни, в освещенные
окна,  ищу, с кем  бы поговорить, и  боюсь этого. По одной улице, по другой,
сквозь бесконечный их лабиринт, всюду  натыкаясь на слепящие неоновые прутья
клетки, в которую превратился город,
     Я ищу... что?
     В Центральном парке я встретил женщину. Она сидела на скамейке у озера,
и  несмотря  па  жару,  пальто  ее  было застегнуто  на  все  пуговицы.  Она
улыбнулась  и  жестом  пригласила  меня сесть  рядом.  Мы  смотрели  на ярко
освещенные громады зданий, выделяющиеся на фоне черного неба, и мне хотелось
вобрать в себя все огни сразу.
     Да, я из Ныо-Иорка. Нет,  я никогда не бывал в Ньюпорт-Ньюс, Вирджиния.
Она оказалась оттуда родом, там она вышла замуж за моряка. Он сейчас в море,
она не видела его два с половиной года. Она теребила в руках носовой платок,
время от времени вытирая им со  лба капельки пота. Даже в слабом, отраженном
от  поверхности  озера  свете  было  видно,  сколько  на  ней косметики,  но
выглядела она  привлекательно,  если не считать припухшего лица,  словно она
только  что  проснулась. Ей хотелось поговорить  о  себе, а  я был  не прочь
послушать.
     Отец дал ей все, что богатый судовладелец мог дать  единственной дочери
- хороший дом, образование... все, кроме прощения. Он проклял ее,  когда она
завела роман с простым матросом.
     Она взяла меня за руку и положила голову мне на плечо.
     -  В  ту ночь, когда  мы с Гарри поженились, - прошептала она, - я была
пугливой  девственницей. А  он сошел  с ума.  Сначала  избил меня,  а  потом
изнасиловал безо всякой любви. Это был первый и последний раз, когда мы были
вместе, больше я не позволяла ему прикасаться к себе.
     Вероятно, по дрожанию  моей руки она поняла, как  я потрясен. Да, такие
разговоры  были для меня в  новинку...  Она  вцепилась в меня  еще  сильнее,
словно боясь, что я убегу  прежде, чем  она  закончит рассказ. Казалось, это
очень важно для  нее, и я сидел тихо-тихо, как  человек, кормящий  с  ладони
птицу.
     -  Не  то что я  ненавижу  мужчин,  -  успокоила она меня с подкупающим
простодушием. - У меня были другие. Много, но  он  - ни разу. Обычно мужчины
нежные, они сначала ласкают и  целуют. - Она многозначительно  посмотрела на
меня.
     Это было то,  о чем я слышал, читал, мечтал. Я не знал, как ее зовут, а
она  не спросила моего имени. Она  просто хотела побыть со мной наедине. Что
подумала бы Алиса?
     Я так неуклюже  погладил ее плечо и  так неумело  поцеловал, что она  с
тревогой спросила:
     - В чем дело? О чем ты думаешь?
     - О тебе.
     - У тебя есть место, куда можно пойти?
     Осторожнее,   осторожнее,  Чарли...   В  какой   именно  момент   земля
разверзнется под ногами и ввергнет тебя в пучину?
     - Если нет, то  в одном  отеле  на  Пятьдесят третьей берут недорого. А
если заплатить вперед, они не станут спрашивать, где багаж.
     - У меня есть комната...
     Она посмотрела на меня с новым уважением:
     - Что ж, прекрасно.
     Все еще ничего. Любопытно, как далеко могу я зайти, не впадая в панику?
Когда начнутся неприятности? Когда мы окажемся одни в комнате? Когда я увижу
ее тело?
     Внезапно самым важным  в жизни для  меня стал  вопрос,  могу ли  я быть
похожим на  других мужчин? Имею  ли я  право  просить женщину  разделить мою
судьбу? Ума и знаний  тут недостаточно... Вместе с  чувством раскованности и
свободы во мне росло убеждение, что на этот раз все получится  как надо. Эта
женщина - не Алиса. Она многое повидала.
     Ее голос изменился, в нем появилась неуверенность:
     - Пока мы  не ушли... я хочу сказать... - Она  встала,  шагнула ко мне,
расстегнула пальто, и я увидел, что очертания ее тела совсем не те, какими я
представлял  их,  сидя рядом  с  ней  на скамейке. - Только  пятый  месяц, -
сказала она. - Но ведь это все равно, правда?
     Стоя в раскрытом пальто, она почти точно наложилась на картину женщины,
распахнувшей  для  лучшего  обозрения  халат  перед Чарли.  А  я  ждал,  как
святотатец ждет удара  молнии.  Я  отвернулся. ЭТОГО Я ожидал  меньше всего,
хотя застегнутое в теплый летний вечер пальто должно было предупредить меня,
что тут что-то неладно.
     - Это  не от мужа. Я  не обманула тебя,  мы не виделись с ним уже много
лет. Восемь  месяцев назад я встретила одного торгового агента и жила с ним.
Его  я больше не  увижу, но ребенка  хочу сохранить.  Просто  нам нужно быть
поосторожнее, не толкаться и вообще... Тебе ни о чем не надо беспокоиться...
     Она посмотрела  мне в глаза, и то, что она в  них увидела, заставило ее
замолчать.
     - Это непристойно!-крикнул я.-Как тебе не стыдно!
     Она отступила и быстро  запахнула  пальто, защищая то,  что  находилось
внутри.
     Этот  жест... Опять двойной  образ: мама, беременная сестрой, в те дни,
когда она меньше прижимала меня к себе, меньше согревала, меньше защищала от
тех, кто говорил, что я не совсем нормален.
     Кажется, я схватил ее за плечо, я не уверен, но она закричала. Ее вопли
быстро вернули меня  к действительности.  Мне захотелось сказать  ей, что не
надо бояться, я никогда никому не сделал ничего плохого.
     Но она не умолкала,  и я услышал, как по темной тропинке кто-то бежит к
нам. Никто не сможет понять меня  правильно. Я бросился в темноту,  к выходу
из парка, сначала по одной дорожке, потом по другой. Я не знал, куда бежать,
внезапно  врезался во что-то и отлетел назад. Проволочная сетка - тупик! Тут
я разглядел какие-то  качели и понял, что это детская площадка, закрытая  на
ночь. Спотыкаясь о  корни, я побежал вдоль  забора.  У  полукруглого озерца,
окружавшего площадку, я  повернул  назад,  нашел еще  одну тропинку, миновал
маленький мостик, потом другой. Выхода не было.
     - Что случилось, леди?
     - Маньяк?
     - Что он с вами сделал?
     - Куда он убежал?
     Итак,  я вернулся  на старое  место. Спрятавшись  за  огромный  валун в
кустах, я растянулся на земле.
     - Зовите полицейского! Никогда их не бывает там, где надо!
     - Что случилось?
     - Какой-то дегенерат хотел изнасиловать ее.
     - Там кто-то бежит! Вот он!
     - Надо поймать его, пока он в парке!
     - Осторожно! У него нож и пистолет!
     Очевидно,  шум заставил  всех  ночных пташек  выползти из  своих темных
углов, потому  что раздался еще один  вопль "Вот он!" и, выглянув  из своего
укрытия,  я увидел,  как  кто-то  мчится  по  освещенной  тропинке, а за ним
гонятся. Секундой позже передо мной промелькнула еще  одна тень, нырнувшая в
темноту. Я представил,  как  толпа ловит  меня. бьет,  рвет  на  куски...  Я
заслужил это. Мне почти хотелось этого!
     Я встал,  стряхнул  с себя  прилипший  мусор и  не  торопясь  пошел  по
дорожке, ожидая, что в следующее мгновение меня схватят  и швырнут на землю,
в грязь. Нз скоро впереди показались  огни Пятьдесят  девятой улицы и  Пятой
авеню, и я вышел из парка.
     Обдумав случившееся  в безопасности моей комнаты, я  был  потрясен  его
откровенной жестокостью. Воспоминания о том, как выглядела мама  перед  тем,
как родила Норму,  пугают меня.  Но еще  страшнее то,  что мне хотелось быть
пойманным и избитым. Тени  прошлого  цепляются за  ноги и тянут меня вниз. Я
открываю рот, чтобы закричать, но нет  голоса. Руки дрожат, мне холодно. Шум
в ушах.


ОТЧЕТ No 13

     10  ИЮНЯ.  Мы в реактивном самолете. Скоро он взлетит  и  направится  к
Чикаго. Этот  отчет  обязан своим  существованием Барту,  которому  пришло в
голову,  что  я  могу  продиктовать   его   на  магнитофон.   В  Чикаго  его
перепечатают. Немуру  это  понравилось.  Он даже настаивает  на том, чтобы я
диктовал до последней возможности: такая запись только украсит его доклад.
     Итак,  я сижу в отдельной  кабинке самолета, направляющегося  в Чикаго,
стараюсь  научиться  думать  вслух  и привыкаю к звуку  собственного голоса.
Надеюсь, машинистка не станет переносить на бумагу вес эти "хм", "это самое"
и "ах" и сделает отчет  удобочитаемым. Мысль о  том,  что  сотни людей будут
слушать мои излияния, парализует меня.
     Голова совсем пуста, но сейчас важнее чувства, а не мысли.
     Идея полета в  воздухе ужасна сама по себе. До  терапии я не  сознавал,
что такое самолет,  не  мог  связать  виденное  в  кино  и по  телевизору  с
грохочущими серебристыми птицами, проносящимися  над головой. Сейчас же меня
мучает одно:  а  что, если мы разобьемся?  От этого у меня мурашки по коже и
мысли о том. что я не хочу умирать. Почему-то вспоминаются споры о Боге.
     В  последнее  время  я часто думал  о смерти, но не о Боге. Мама иногда
брала меня с собой в церковь, но я не видел  никакой связи между церковью  и
богом. Она  часто говорила о  нем  и заставляла меня молиться по вечерам, но
все это  мало  меня  трогало.  Бог представлялся мне дальним родственником с
длинной  бородой, сидящим на троне (как Санта  Клаус  в универмаге,  который
сажает тебя к себе на колени и спрашивает, хороший ли ты мальчик и  что тебе
подарить).
     Мама, хоть и боялась его, все равно просила о милостях. Папа никогда не
упоминал  о нем, словно  он был  дядюшкой Розы, с которым  он не желал иметь
ничего общего.
     - Скоро взлет, сэр. Позвольте помочь вам застегнуть ремни.
     - Это обязательно? Я не хочу пристегиваться.
     - Пока не наберем высоту, сэр.
     -  Я  предпочел  бы  не  делать  этого.  Знаете,  я боюсь,  когда  меня
привязывают. Мне станет плохо.
     - Таковы правила, сэр. Я помогу вам.
     - Не надо! Я сам...
     - Не так... вот это надо сюда...
     - Минутку... готово!
     Любопытно.  Ничего  страшного.  Ремень  совсем  не тугой.  Чего  я  так
испугался? Этого  и того, как трясется самолет, отрываясь от земли.  Степень
волнения не  соответствует  серьезности ситуации...  Что-то тут есть... что?
Летим   вверх  в  черные   облака...  Пристегните  ремни...  Ты  привязан...
напрягаешься... запах кожи... дрожь и рев в ушах.
     Сквозь круглое окошко в облаках я вижу  Чарли. Трудно  сказать, сколько
ему лет. Пять? Еще до Нормы...
     - Ну что, готовы? - отец подходит к двери, громоздкий и тяжелый. У него
усталый вид. - Я спрашиваю, готовы?
     -  Сейчас, - отвечает Роза,  - Одеваю  шляпку.  Застегни ему рубашку  и
завяжи шнурки.
     - Давай быстрее. Покончим с этим.
     - Куда? - спрашивает  Чарли. -  Куда Чарли  идет?  Отец хмурится. Матту
Гордону  всегда  трудно было  отвечать на вопросы  сына.  Поправляя вуаль на
шляпке,  из спальни выходит Роза. Она чем-то похожа на птицу, и ее порхающие
над головой руки напоминают крылья.
     - Мы пойдем к доктору, который поможет тебе стать умным.
     Она смотрит на сына из-под вуали, словно из-за проволочного забора. Ему
всегда  страшно,  когда  родители  наряжаются перед  выходом  -  значит,  им
придется  говорить  с  другими  людьми  и  мама  обязательно  расстроится  и
рассердится. Ему хочется убежать, но некуда.
     - Зачем ты говоришь ему это? - спрашивает Матт.
     - Потому что это правда. Доктор Гуарино может вылечить его.
     Матт шагает взад и вперед с видом человека, давно потерявшего надежду и
верящего только в чудо.
     - Откуда ты это взяла? Что ты знаешь о нем? Если  бы можно было  что-то
сделать, врачи давно сказали бы нам.
     - Не смей так говорить! - кричит она. - Он будет нормальным, сколько бы
это ни стоило!
     - Ум за деньги не купишь...
     -  Ведь  это же Чарли, твой  сын,  твой  единственный ребенок! - У Розы
начинается  истерика.  - Я  не  хочу  тебя слушать!  Врачи просто  ничего не
понимают и поэтому твердят одно и то же. Доктор Гуарино все мне объяснил. Он
сказал, что  никто не  поддерживает его метод, потому что тогда все  узнают,
что врачи не правы! С другими учеными тоже так было. И Пастера, я Дженнингса
сначала тоже никто  не  признавал. Доктор Гуарино сказал,  что  врачи боятся
прогресса.
     Отбиваясь таким образом от Матта, Роза  успокаивается и  снова обретае