лирующая  мысль  и  благо,  виртуозность,  в   понимании
древних,  разумеется..."  И  поэтому  "рафинированность  греческой  культуры
приходит  к  нам  именно  через  этот   романтический   (идеальный)   медиум
бесстрастной дружбы", выражающейся в привязанности между мужчиной и  юношей.
То  есть  сам  великий  Платон  любил  юношей,  а  до  взросления,  по  всей
вероятности, был любим  мужчиной...  Сократом?  Недаром  его  и  обвинили  в
коррупции молодежи! Шуточки, конечно. В коррупции не в  сексуальном  смысле,
разумеется, раз все  они  любили  юношей...  Правда,  в  XIX  веке  ценители
античной Греции "прощали" Платону любовь к юношам  на  основании  того,  что
современный читатель якобы легко перенесет сегодня  ту  любовь  в  любовь  к
женщине, да и сам Платон, уверяли они, живи он в современном мире,  совершил
бы эту транспозицию. Но этого не  скажешь  об  Оскаре  Уайльде.  Он  даже  в
лицемерной Англии XIX столетия осознал, что именно "согласие с самим  собой"
(принцип Сократа, сформулированный Платоном), а для Уайльда признание  своих
сексуальных предпочтений), и освободило его искусство,  и  дало  возможность
расцвету в нем  критических  способностей.  Человек  "может  совершить  грех
против общества и  тем  не  менее  именно  через  этот  грех  осознать  свое
собственное отличие" (в качественном смысле).
   Но вернемся из этих времен античной Греции, когда все  творилось  во  имя
иммортелизации  мира  как  космоса  и  его  величия,  к  нашей   женщине   в
кафе-аквариуме. Во времена, когда все делается во имя жизни индивидуума!  Но
поэтому она с позиции этого самого индивидуума, который ненасытен и которому
все мало и хочется еще и еще, сокрушалась: "Как же так, ведь кого  бы  я  ни
назвала в искусстве нравящегося мне, все они оказываются...  педерастами!  И
даже отечественное искусство, покрытое такой паутиной неясности, насчитывает
немало таких вот персонажей... Чайковский  вот,  знакомый  с  детства,  даже
Есенин был бисексуален, а Кузмин уж и вообще ходил с накрашенными глазами...
   Обществу масс, в котором массы населения и есть общество,  предшествовали
просто общества и общества высшие.  Берущие  свои  основы  при  дворах  эпох
абсолютизма. В любом из них - будь то Версаль Людовика XIV,  превращенный  в
логово куртизанок и интриганов, или салонно-лицемерное общество  XVIII  века
дореволюционной Франции маркиза де Сада - конфликт  выражался  всегда  между
обществом  как  таковым  и  индивидуумом.  А  любое  движение   современного
искусства всегда начиналось с восстания художника  (самое  яркое  проявление
индивидуализма) против общества. В отличие  от  революционеров,  художник  в
первую очередь обвинял общество в филистерстве. То есть  в  состоянии  духа,
при котором  судят  в  терминах  сиюминутной  утилитарности  и  материальной
ценности (в назывании цены!). То есть в отсутствии духовности, человечности!
И всегда получалось, что именно отверженные либо отвернувшиеся сами, то есть
группы, полностью не принятые, именно эти качества в  себе  и  сохраняли.  И
поэтому  среди  этих   групп   можно   назвать   как   художников,   так   и
гомосексуалистов.
   Легко поэтому представить  и  понять  силу  Пазолини,  несущего  на  себе
двойное бремя отверженности - и как поэт и как гомосексуалист!  -  желающего
"сплести гимн грязи и нищенству" против  вульгарности  буржуазии  и  "громко
вслух высказать свое презрение ее полиции, судам, телевидению, журналам...".
И поплатиться за это жизнью!  В  то  же  время  у  Пазолини  нет  ни  одного
произведения, посвященного исключительно гомосексуальной  теме!  У  Шекспира
только в сонетах есть намек на эту "запретную", в эпоху Ренессанса,  любовь,
в первую очередь мы его знаем как  автора  "Быть  или  не  быть!"  У  Оскара
Уайльда "Портрет Дориана Грея" - извечная тема художника:  искусство  версус
жизнь. И даже в его "Де Профундис"  -  собственно,  письме  к  возлюбленному
юноше, то есть "документе" сексуальной принадлежности Уайльда,  -  вовсе  не
гомосексуализм  центральная  идея  эссе,   а   общечеловеческая:   боль   от
предательства! Элегия утраченному величию, столкновение с  унижением...  Как
бы ни взглянули мы на творчество художников-гомосексуалистов в списке  нашей
женщины, окажется, что не своим сексуальным выбором  они  велики,  а  именно
человечностью, подогретой  двойным  расхождением  с  обществом  и  принятыми
"вкусами". Отверженностью! В которой больше этой человечности,  чем  в  тех,
кто полностью принадлежал и составлял эти общества  -  будь  то  королевский
двор, республика или демократия!
   Но общество масс, как и его культура, все прибирает к рукам!  И  вот  уже
волна моды на СПИДовые романы прокатилась  по  всему  миру.  За  исключением
книги француза Сериля Кораля, по которой он сам снял фильм и  в  котором  же
играл  главную  роль  (навряд  ли  шел  в  России,  "Ночи  диких"),   другие
произведения на эту тему,  включая  и  знаменитого  Эрве  Гибера,  останутся
все-таки в "гетто" сексуальных меньшинств. Ни один художник,  будь  он  хоть
гермафродит   (!),   не   согласится    на    роль    гермафродита-писателя!
Писатель-сельскохозяйственник, писатель-аквалангист, писатель-онанист... Это
смерть для искусства - быть загнанным в загончик, в участок, отгороженный от
общечеловеческого,  от  искусства  вообще.  Так   же   как   и   определение
"элитарного" искусства, которое дают поэзии ее знатоки и исследователи,  для
самих поэтов никогда не может являться позитивным признаком. Поэт  пишет  не
для  исследователей,  а  для  человечества!  (Если  он  вообще  для  кого-то
пишет...)
   Клинтоновская  администрация  сдержала  слово   перед   гомосексуалистами
Америки. Теперь они могут служить в армии! (Ясно, что желание  интегрировать
в армейские структуры объясняется не какими-то патриотическими чувствами,  а
экономическими - армия как работа, за которую платят, еще и за границу можно
поехать). Но их требование иметь возможность проявлять свой гомосексуализм в
армии - голубой бантик, что ли, завязывать на автомате?!  -  непонятно.  При
согласии  быть  неотъемлемой  частью  общества  требование  себе   отдельных
привилегий (проявление индивидуальных  наклонностей  есть  привилегия!)  для
выражения своего яркого отличия от большинства  всегда  ведет  к  тому,  что
большинство в конце концов отталкивает вас, возмущенное вашей  отдельностью.
Нищих всегда обходят, цыганские группы избегают, на религиозных израилитов в
субботу оглядываются, женщина в чадре в центре Парижа вызовет  недоумение...
Возведя во главу угла индивидуум, общество его же убивает!
   В речи на присуждение медали Национального  клуба  искусств  в  Нью-Йорке
(февраль 1993 г.) Солженицын (то есть не он, т.к. на церемонию не  пришел  и
речь читал его сын) говорил о "болезнях" XX века. Этот термин,  используемый
для  определения  произведений  искусства,  только  лишний  раз   доказывает
архаичность автора "узлов и колес". Оторванность его от реальной современной
жизни. Предъявляя претензии некоторым русским писателям (ни единого, вообще,
не назвав) новой литературы, он обвиняет их в одержимости самими собой. Даже
удивительно,  что  такой  человек,   как   Солженицын,   глубоко   верующий,
христианин, заявляет это. Ведь именно христианство, в  отличие  от  античной
Греции, и возвело человека в вечного индивидуума. Ни  мир,  ни  вечный  цикл
жизни, а именно и только человек будет бессмертен! Да и созданный по подобию
Божьему, сам он божественен! Как же может быть личность его не значительна и
не важна?? Другой вопрос напрашивается - достаточно ли талантлива личность в
своей  одержимости  и  самовыражении,  чтобы  довести  ее  индивидуализм  до
общечеловеческих, высших и, в конце концов,  божественных  высот.  Либо  она
остается   в   гетто   писателя-архивариуса,   писателя-деревенщика,   прозы
гомосексуалистов или женщин...
   1993 г., Париж
   ИЗ МОДНОГО ДНЕВНИКА


   СТОП!
   Мои первые степс* я совершила босиком, на украин-ской земле. Не было мне,
по-моему, и года. И с тех пор я на Украине не была. Вот  только  этим  летом
моя нога в китайском - тайваньском? - тапочке "степнула" на перрон Харькова,
и глазами я сразу наткнулась на надпись: "Нiма  ходу".  Да,  туда  мне  ходу
больше нет. (Для несведущих:  мой  до  сих  пор  муж  Савенко-Лимонов  почти
харьковчанин.) Город Харь, Хорь, Хер... как писал поэт Кузьминский в подвале
Бруклина, харкнул семечками на  бантик  моего  тапочка...  А  может,  это  я
слишком по-медвежьи на него "степнула".
   "Степс"  -  прекрасная   книга   американского   пи-сателя,   поляка   по
происхождению, в которой он "шагает"  назад  по  жизни,  оставляя  блестящие
"следы" прозы. Если не ошибаюсь, в этой книге он описал свою смерть, вернее,
способ самоубийства. Написанное сбывается - Джерзи  Козински  был  найден  в
ванной с пластиковым мешком на голове... Так как в моих "шагах" речь  пойдет
об обуви, в которой я  их  совершала,  надеюсь,  ничего  смертельного  я  не
предвосхищу. Хотя шпилькой размозжить голову вполне можно...
   "Топ-топ,  топает  малыш..."  -  самые  детские  воспоминания  связаны  с
валенками, конечно. С мокрым снегом и поэтому  с  калошами  на  валенках.  С
бабушкой и с санками. Чаще я все-таки в санках, и бабушка, тоже в валенках и
калошах - внутри калоши алые, - тащит за веревочку сани. Вообще,  в  детстве
ты ближе к земле и видишь много обуви.  В  советском  зимнем  детстве  обувь
некрасивая. С белыми разводами от соли  и  песка,  которыми  посыпают  снег,
чтобы таял и превращался в мерзкую жижу. И  куда  ни  приходишь,  на  уровне
твоих детских глаз у дверей толпятся сапоги и все  шаркают  в  тапочках.  Но
весенне-летние  воспоминания  детства  прекрасны.  У  мамочки  "лодочки"   -
беленькие,  на  малюсеньких,  но  заостренных  каблучках  с   металлическими
набойками на них, и маму слышно - тюк-тюк-тюк... Мы  идем  по  площади  Мира
города Ленинграда, по бывшей  и  теперешней  Сенной.  Там  всегда  продавали
арбузы, в построенных для них зеленых "загончиках". И  сами  арбузы  зеленые
блестят полосатыми боками на солнце. На мне клетчатое  пальтишко,  маленький
беретик,  какие-то  полуботиночки  в  морщинках,  рука  высоко-высоко  вверх
тянется - к маминой руке. А рядом с глазами -  мамины  ножки,  и  чуть  вниз
глаза - "лодочки" тюк-тюк-тюк. И я не поспеваю своими "топ-топ" за ней.
   Мои самые замечательные туфельки прибыли с мамой из ГДР. Они были  вынуты
из большого кожаного,  почти  желтого,  чемодана  -  лакированные  беленькие
туфельки с черными пряжечками, язычком, в общем, с этим сплетением тоненьких
черных полосочек, "обнимающих" подъем ноги. Это были, конечно  же,  выходные
туфли, которые я донашивала уже в Крыму, куда отправила нас с  бабушкой  моя
мама - на все лето! И в этих туфельках, на побережье Черного моря, я  бегала
с мальчиком Сережей. Мы дружили и все время бегали, бегали... конечно же,  я
в прах сносила блестящие свои туфельки и, по-моему, даже оставила их на юге.
Но они попали на все мои фотографии! И  дядька-фотограф,  снявший  меня  как
"девочку на шаре", наверняка не знавший работы Пикассо, оставил  туфельки  в
кадре, их заднички, уже довольно помятые. Мальчик  Сережа  тоже  должен  был
остаться "в кадре" - я, уже сейчас,  собиралась  написать  рассказ  о  море,
наконец-то написать нежный, а не медвежий, не  "мужской"  прозы,  рассказ  о
детстве. Но события опередили меня. Я оказалась на Черном море,  в  Крыму  с
"мальчиком" Сережей в действительности, уже этим летом. В  чемодане  у  меня
лежали лаковые, правда черные,  туфли  на  высоченном  каблуке,  похожем  на
штанину клешей. Фирмы "Санти Шоу", по-моему, из Парижа.
   Я всегда любила высокий каблук. Моя юность как раз совпала с  платформой.
Первую платформу я купила в питерском туалете. Ну, это там, где Дума,  рядом
с Невским, был такой туалет, где все можно было купить  у  модных  девиц,  у
центровых. Правда, за платформой (которой я  даже  не  видела  еще,  но  уже
готова была выложить за  нее  150  рублей!  -  в  1973  году!!!)  надо  было
отправиться к девице домой. Она еще содрала с меня два рубля за  то,  что  я
покрасила ногти ее фирменным лаком! А босоножки, которые  она  продала  мне,
были похожи на пористый шоколад -  танкетка  из  твердой  резины,  а  сверху
коричневая кожа на шнуровке. Я их потом обменяла на босоножки подружки  Оли.
Те были из "Березки", но с  отдельным  каблуком,  правда,  тоже  из  чего-то
резинового. От постоянной носки резина, видимо,  мягчала,  и  каблук  слегка
разъезжался, то есть как бы отставал. Росту во мне было на этой платформе  1
метр 85 см, а лет мне было... 15, что ли. Потом я  купила  осенние  туфли  -
тоже у фарцовщиков, которые  меня  обманули.  По-моему,  это  были  какие-то
обыкновенные самопальные шузы. Правда, они и стоили дешевле - 85 рублей.
   Я помню, мы все время менялись и перепродавали свои поношенные шузы. Так,
одна девица умудрилась продать мне высоченные лаковые сапоги-чулки. Лаку  на
них, особенно под коленкой, почти не было, но спереди они блестели.  И  что,
конечно, самое главное - были необычайно высоки. Пальтишко на мне было мини,
колокольчиком, на голове - белая, из искусственного меха,  круглая  шапочка.
Когда я шла на свидание к моему возлюбленному к метро,  он,  глядя  на  меня
издали, всегда смеялся -  говорил  потом,  что  я  похожа  на  одуванчик  на
тоненькой ножке. И как, мол, она не подломится... Любил снимать с  меня  эти
самые сапоги-чулки.
   Наверное, мы ужасно портили себе ноги  всеми  этими  случайно  купленными
шузами. Даже если размер не подходил, они все равно покупались - потому  что
были фирменными, то есть отличными от большинства местных. А это было  самым
главным - отличаться, не быть как все, выделяться, быть непохожим...  Не  то
что сейчас! Все в "говнодавах", все с рюкзаками...
   Моей первой покупкой на  Западе,  в  городе  Вене,  когда  все  эмигранты
усиленно покупали венские сардельки, была, конечно же, обувь. Правда,  я  по
совет-ской привычке, видимо, не стала долго и придирчиво ее примерять, ну  и
купила не самые удобные туфельки. Но!!! К ним у меня в  тон  была  подобрана
сумочка, платье с кожаным ремнем... В общем, когда я в таком виде  появилась
в Риме, в эмигрантской организации, меня как-то и за  эмигрантку  не  хотели
принимать. А в Риме, в этом невообразимом городе, была своя мода. И я тут же
бросилась покупать местную  обувь.  Все  носили  шпильки  и  делали  бедрами
зигзаги, благо, юбки были на всех чрезвычайно узкими, хотя и с  разрезом.  У
меня разрез был о-о-о-о-чень высоким и шпильки были о-о-о-о-чень тонкими. За
мной гонялись  местные  сексуально  озабоченные  итальяхи  -  в  малюсеньких
машинках, сигналящие и кричащие ругательства  другим  "водилам",  окликающие
меня: "Синьорита!!! Ма  ке  белла!"*  Я  стала  там  Натали,  бойко  болтала
по-итальянски и постоянно тратила деньги еврейской организации на шмотки.  К
тому же мой муж, живший к тому времени в  Лос-Анджелесе,  оставил  для  меня
кое-какие деньги в Риме... Их я тоже тратила исключительно  на  одежду.  Виа
Венето - блистательная улица Рима - была мной очень хорошо изучена  в  плане
магазинов и кафе. Поэтому, когда я приземлилась в Эл.Эй., мой  муж  печально
почесал затылок и даже спрашивать не стал, осталось  ли  у  меня  сколько-то
денег. На мне были  шикарные  замшевые  туфельки,  замшевая  же  сумочка  на
цепочке через плечо. И я вполне соответствовала образу "сучки с сумочкой" из
песни Хвоста.
   Я так прекрасно помню эту замшу - она была как живая,  и  я  очень  долго
хранила и туфельки, и сумочку из Рима,  благо,  я  знала  советский,  мамин,
способ очистки замшевых изделий. Их надо было держать над  паром,  у  носика
кипящего чайника, чтобы замша размякла, сделалась  чуточку  влажной,  ожила,
стала ворсистой. Потом ее надо было  тереть  черным  хлебом.  С  ума  сойти,
корочкой! Ну, в Америке у меня была уже резиновая щеточка...
   Американская обувь была ужасна. Особенно та, начальной эмиграции. Мой муж
все время хотел мне купить какие-то кеды или плоские сандалии. А я  все-таки
умудрилась найти магазин с  испанской  обувью.  До  Беверли-Хиллз  было  еще
далеко со всеми их Родео-драйвами... Но я сумела купить  себе  много  разных
обувок, и они очень даже котировались на фэшн шоу, в  которых  я  уже  вовсю
принимала участие. В конце семидесятых еще не многие дизайнеры имели свои же
линии обуви, поэтому манекенщицы обязаны были притаскивать с собой мешки  со
всем, что у них есть. Дизайнеры, приезжающие из Нью-Йорка, привозили  "свою"
обувь, а у "Хальстона" была действительно своя. Какие-то, помню, босоножки с
блеском из бисера.
   Мой следующий муж очень любил покупать мне обувь в Беверли-Хиллз.  Обычно
это  происходило  после  ссор.  Мы   ехали   на   серебристом   "Мерседесе",
поблескивающем на солнышке Вилшир бульвара,  в  глазах  у  меня  поблескивал
огонек "сучки с сумочкой",  на  безымянном  пальце  поблескивали  бриллианты
обалденного кольца, найденного везучим мужем в ночном клубе... за него  даже
объявляли награду в тысячу баксов... сколько же оно  стоило?  А,  все  равно
досталось  сестрице  мужа.  За  всю  нашу  "блистательную  жизнь"   пришлось
расплачиваться! Не обувью же сношенной - бриллиантами!
   Но пока мы были  молоды  и  счастливы  -  почти  по  Хему!  -  безоглядно
расплачивались кредитными картами.  Особенно  в  магазине  "Райт  Банк",  по
одноименному названию района  Парижа,  то  есть  "Правый  Берег".  Там  были
приобретены великолепные сапожки "Мод Фризона" болотного цвета, в которых  я
щеголяла потом в Токио и напоминала японцам о советской мощи (своим ростом в
метр девяносто два!). Там же мы купили чудесные босоножечки - синие  с  алым
ободком,  неровно  вырезанным,  вроде  египетского  чего-то,  и  они  слегка
перламутрились. Там же были куплены сиреневые замшевые туфельки,  облегающие
ногу, как перчатки, и к ним же сумочка - со всеми  этими  приобретениями  мы
отправились на мое выступление в какую-то паблик скул,  где  собралась  куча
ностальгирующих евреев и где я исполняла им песню "Я  люблю  тебя,  Россия".
Они там очень плакали, и на бис я исполнила им "Ивушку". Мой  муж  стоял  за
кулисами, а потом сказал, что я была лучше всех, и  повез  меня  в  ресторан
есть устрицы и запивать их шампанским.
   Ну, в общем он, видимо, то  же  самое  делал  потом  с  Любой  Успенской,
которая тогда была еще в Киеве. А может,  уже  в  "Одессе"  -  ресторане  на
Брайтоне. Кошмарный там, помню, пол и две "шмары"  в  одинаковых  "плюшевых"
комбинезончиках: одна - Марина с контральто, другая - Люба с косичками.  Что
у них на ногах было - не помню, но про Беверли-Хиллз они еще не знали,  Люба
так уж точно. Пели они, по-моему: "С добрым утром, тетя Хая, - ой-ей-ей! Вам
посылка из Шанхая - ай-яй-яй! А  в  посылке  два  китайца  -  ой-ей-ей!  Два
китайца красят яйца - ой-яй-яй-яй!!!"
   У меня до сих пор хранятся сапоги "Мод Фризон",  отвратительно  описанные
Лимоновым в романе "Укрощение тигра в Париже". Почему-то  они  ему  казались
очень грубыми и большими. Может, потому, что он сам небольшой... Я же помню,
как эти сапожки стаскивал с меня молодой человек, помешанный, как  и  я,  на
"Дорз". Вообще, он предпочитал, чтобы я оставалась в  обуви,  особенно  если
это были черные "шарль-журдановские" туфельки с острыми каблучками,  которые
он "вонзал" себе в плечи, держа ноги за лодыжки, потом зубами сдирал туфлю и
отправлял себе в рот мои пальцы ног. Морисон  вопил:  "Ай  вонт  ту  фак  ю,
мазер!" в своем "Конце", а мы вопили с молодым человеком в  нашем.  Прибегал
управляющий домом и вопил, чтобы мы сделали музыку тише.
   В Париже хорошо  ходить  пешком.  Маленький  город,  маленькие  улочки...
Правда,  каблуки  от  этих  булыжных  мостовых  очень   страдают.   Если   в
Лос-Анджелесе почти у всех женщин правая пятка  туфли  стерта  из-за  педали
газа - все ведь в машинах и не все догадываются иметь спец