ическая  энергия  переносилась  на  желание.   Либидо.   Которое   в
первоначальном значении вовсе не сводится только  к  сексуальному  влечению.
Желание,  потребность  преуспеть  были  для  него  естественным   состоянием
организма. И это либидо не подчинялось никаким оговоркам и вообще чему бы то
ни было. Это было как голод, который невозможно  усмирить,  не  насытившись.
Деятельность, дело были для Огенри пищей. И получалось, что его  жена  будто
бы включала в нем какой-то механизм,  открывала  в  нем  какую-то  не  менее
важную, чем голод,  потребность,  перенося  его  внимание  на  измену.  Если
согласиться, что женщина остается для мужчины неким стимулом, то потеря  ее,
даже частичная, лишит мужчину  причины  действия.  Деятельности!  И  так  же
увлеченно, безумно Огенри переключался на  новое  завоевание  жены.  Которая
вовсе никуда не собиралась, но  только  вывешивала  знаки:  "опасность".  Не
только стимулом, но и статусом, подтверждением своей значимости была Маринка
для Огенри.

   - Маришка, тебе не надоело с ним все время... я хотела сказать, ругаться,
но  вы  ведь  не  ссоритесь  даже.  Это  все  по  одной  и  той  же  причине
происходит... по причине твоих выходок, мягко выражаясь! - Школьная подружка
осталась у Маринки на всю жизнь и знала всю Маринкину жизнь.
   - Я, конечно, не могу сказать,  что  мне  очень  уж  приятно  выслушивать
оскорбления в свой адрес и детальное описание того, чем я якобы  занималась.
Со всеми гадкими подробностями, которые  приходят  ему  в  его  раздраженное
воображение. Чего он только не нафантазирует! Но с другой стороны, это  ведь
подтверждает его... ну, как бы сказать... необходимость во мне.
   С  подружкой  они  занимались  женским  времяпровождением  -  ходили   по
магазинам, сидели в кафе, а потом бежали по домам к приходу мужей.  "Неся  в
пасти", как сама про себя шутила Маринка.  Это,  конечно,  не  были  авоськи
советских времен, но тем не менее - что-то они несли в дом. Какие-то товары.
Приобретения.  В  красивых  фирменных  пакетиках.  Особенно  Маринка  любила
покупать Огенри какие-нибудь дорогие безделушки и трусы. И это вовсе не было
неким элементом в цепочке заглаживания вины. Ей всегда нравилось это делать,
и она очень тщательно все выбирала и рассматривала.
   - Ты еще их понюхай, Маринка, - смеялась подружка.
   - А ты знаешь, это правильно. Потому что есть такие синтетические  ткани,
хотя я все-таки предпочитаю котоновые, так у них действительно  присутствует
запах резины. Из-за добавления лайкры, наверное... - Вообще, Маринка  любила
выискивать старые, "совковые" магазины, где продавалась всякая  несусветица,
вещи неизвестного назначения.
   - В общем, сейчас ты придешь, напялишь на него эти новые трусы, и  у  вас
будет бешеный секс! Все, что тебе надо.
   - Ну, секс у нас будет без трусов, положим... Но  в  принципе  все  секс.
Эрос - неиссякаемый источник энергии.
   - Но тебе, циркачке, все время надо ходить по проволоке.  Это  в  песенке
про Ваньку Морозова, помнишь, мы еще в школе орали во дворе: "За  что  ж  вы
Ваньку-то Морозова?!!" Ой, там еще был этот тип, Фрол, что ли, я его недавно
видела - то-о-олстый стал, жуть! Вот тебе и хулиган-второгодник. Жирный дядя
семьянин... "Она сама его морочила! А он ни  в  чем  не  виноват!!!"  Ванька
циркачку прикончил, надо понимать. Маринка, все хорошо в меру, помни.  А  то
нарвешься, что он просто тебя пошлет. Что у него нет выбора, думаешь?
   Маринка думала, думала, думала... и приходила к выводу, что с  Огенри  их
связывает что-то большее, чем брак, семья. Что у  них  будто  бы  существует
некая тайна, о которой они даже между собой не говорят,  но  которая  всегда
есть, и она-то, эта неназванность,  и  связывает  их  какими-то  магическими
узами, куда более прочными, чем брачные.

   Маринка никогда не  высчитывала,  не  планировала  своих  "выходок".  Она
просто чувствовала. Когда она в первый раз ощутила чувство  потери,  утраты,
она никак не могла понять,  что  это  такое.  Откуда  эта  тоска  и  чувство
оставленности, покинутости.  Одинокости.  Вот  он,  муж  ее,  Огенри-Генрих,
приходит из офиса, телефонная трубка  в  руке,  целует  ее,  мягко  успевает
потрепать по  бедру,  выпивает  виски  со  льдом,  они  ужинают,  он  что-то
обсуждает,  ходя  по  квартире  с  телефонной  трубкой,  пишет  в  блокноте,
помахивает какой-то брошюркой,  улыбается  ей,  идет  в  душ,  он  прекрасно
пахнет... Где он? Вот о чем  подумала  Маринка.  Или  даже  не  подумала,  а
почувствовала, что он где-то не с ней, хотя и с ней рядом лежит. Потому  что
его сознание, его мозг работает не в ее направлении, а в  направлении  новой
сделки! Сделка важнее Маринки?! Маринка уходит на второй план,  Маринка  уже
будто бы за тюлевой занавеской, она уже слегка размыта, вне фокуса... Борьба
за власть. Борьба за сферу влияния. Коммерческий и промышленный  интересы  -
антагонизм и борьба... Умопомрачительным образом Маринка сопоставила все эти
обрывки из разговоров об  экономике  со  своей  жизнью,  и  получилось,  что
коммерческий интерес - это Маринка, а промышленный  -  Огенри.  А  семья  их
исполняет   роль   государственного   аппарата,   который   вовлекается   во
внутриполитическую войну этих интересов, даже начинает душить тот или  иной,
если представители захватили угрожающий и разрушительный для  государства  -
семья! - контроль над властью. Но сама  по  себе  семья,  это  наименование,
положение в обществе, не могла постоянно  исполнять  роль  контроля,  мерила
правильности. Поэтому Маринка перетянула одеяло целиком на себя! Она решила,
или  даже  нет,  -  ничего  она  не  решала!  Это  произошло   само   собой,
бессознательно, где-то внутри. Она сама просто стала верить своей  интуиции,
чутью, чувствам. И контролировать.
   Это были не измены, а возвращение любимого. От всех этих! Как только  она
начинала  угадывать  в  себе  ощущение  покинутости,   в   ней   просыпалась
самка-сучка. Она выпускала  коготки  и  изгибала  спинку,  как  проснувшаяся
кошка. Кошки обычно бегут сразу на  улицу.  А  Маринка  бежала  к  виновнику
"исчезновения" мужа. Чтобы он вернулся к ней и был только с ней, ее. А не  с
бизнесом. А не с коллегами. А не с поездками. А  не  с  автосервисом.  Не  с
головой, разбухающей от дел, а  с  головой,  полностью  погруженной  в  нее.
Страстно. Влюбленно.
   И это достигалось! И стало  какой-то  формулой,  рецептом  выздоровления,
Ренессансом их любви. Дураки-"соратники" думали, что вот,  мол,  как  удачно
они поимели жену партнера. А это она их всех имела! И да!  После  неприятных
сцен, ругани, даже драки пару раз, они с Огенри будто  возвращались  к  друг
другу. Будто возвращались в их неназванную тайну.  Где  были  только  они  -
безумные, влюбленные, страстные.

   - Ну, а зачем, зачем ты мне без конца бубнил, чтобы я не вздумала  с  ним
переспать?!
   - Черт бы тебя побрал! А если я тебе буду говорить: "Мариночка, смотри из
окна не выбросись! Ты что, из духа  противоречия  выкинешься  из  окна,  что
ли?!"
   - Это будет явным самоубийством. У меня нет пока на это причин.
   - А изменять мне, да  еще  с  моими  партнерами,  у  тебя  есть,  значит,
основания?! Ебаться с мужиками - на это есть причины?
   - Ты ничего не понимаешь! Я это делаю не ра-ди...  ах,  фу!  Ты  что,  не
понимаешь, что это из ревности к твоим партнерам, которым  ты  отдаешь  себя
больше, чем мне! Простая ревность, доходящая до ошизения!
   - Да это от тебя, от твоей логики ошизеть можно!

   Обычный разговор. В половине второго ночи. В спальне. В постели.  Маринка
лежала в большой ти-шорт. Генрих сидел на краю кровати в кимоно из х/б, куря
сигареты одну за другой. Не докуривая, ломая, туша их в пепельнице  и  снова
закуривая. В конце концов он повернулся к Маринке,  громко  выдохнул  и  лег
рядом, закинув на Маринку ногу,  протиснув  колено  между  ее  ног.  Маринка
проскользнула рукой в кимоно  и  обняла  его  голую  спину.  Еще  чуть-чуть,
почувствовала Маринка, и они будут вместе, как должны быть, - только  она  и
он, он и она...
   Он уже раскачивался, отжимался на ней,  и  ему  хотелось  и  зарычать,  и
заплакать одновременно. Ему было так магически хорошо! Он  широко  раскрывал
рот, заглатывая ее губы, высасывая из  ее  рта  язык,  будто  жало  с  ядом.
Получалось,  что  он  упивался  этим  ядом-обидой.  Потому  что   ему   было
больно-обидно от сознания, что и другим, им так же хорошо. Обычно он отгонял
эти мысли, логически рассуждая, объясняя себе: но в конце-то концов  она  со
мной, моя, всегда! Те уже ушли, их уже нет. А я есть. Я в ней и буду,  буду,
буду! Он широко раздвигал ее ноги,  ляжки,  раскрывая  ее  всю,  нараспашку.
Проникнуть внутрь, залезть с головой, с  потрохами  в  эту  стерву,  которая
мучила его, его  эго,  самолюбие,  честолюбие  и  все-таки  влекла,  влекла,
неизбежно вызывала желание обладать ею. Они уже сползли с постели,  и  одной
рукой  он  упирался  в  пол,  зацепив  пепельницу,  перевернув  ее.   Окурки
высыпались... Маринка лежала, откинув голову далеко назад,  и  он  видел  ее
прекрасную шею. Она открывала рот, облизывая губы. Изумительные  ноздри  ее,
вызывающие всегда какое-то умиление, вздрагивали, расширяясь слегка,  вбирая
воздух. Она стала раскачивать головой, будто кивала в такт их движению.  Все
сильнее и сильнее откидывая голову назад, все ниже опуская ее. "Что  же  это
такое? Что она со мной творит? - непонятное вопрошение в голове Генриха было
то ли о ее изменах, то ли о восторге, который он испытывал.  -  Сколько  это
будет длиться, сколько это будет?" - опять: то  ли  ее  измены,  то  ли  это
волшебство... Он снова наткнулся рукой  на  мраморную  пепельницу,  и  когда
Маринка в очередной  раз,  как  волна,  повторявшая  их  движения,  откинула
голову, то затылок  ее  сильно  опустился  на  пепельницу  в  поднятой  руке
Генриха. Он просто размозжил ей голову пепельницей.  У  него  перед  глазами
будто что-то сверкнуло - маленькая молния, - и когда он уже сел на  пол,  то
понял, что в момент убийства он кончил. Эякулировал,  как  будет  указано  в
медицинской экспертизе.
   1998 г.
   ПЕРВОЕ РАЗОЧАРОВАНИЕ
   "Падению" Берлинской стены посвящается
   Эти двое были в одежде: поэтому мы и узнали в них иностранцев.  Во  время
загарного солнца на пляже не было ни иностранцев, ни советских - были мяса.
   Они как раз вставали с гальки. Подобрали  свои  сумочки-рюкзачки,  и  тут
вышли мы. Прямо на  них  пошли.  Романтично  глядя  на  заглатываемое  морем
солнце, прикладывая ладони к глазам козырьком, приподнимая подолы  занавесок
- сарафаны мы пошили из оконных занавесей, - клея, что еще...
   Рюкзак - это социальный статус. Толстый и  круглый,  набитый  одеждой  на
случай холода, алюминиевой миской и ложкой, котелком. Его тащат на  спине  и
путешествуют пешком, ночуя на природе. Но иностранный рюкзак -  он  даже  на
рюкзак не похож! У этих двоих они были какие-то веселенькие, розово-голубые,
легенькие, не брезентовые с  уродливыми  лямками,  врезающимися  в  плечи...
иностранные! И одеты они были не  как  советские  туристы  -  во  все  самое
худшее, - а так же весело, как рюкзачки, по-иностранному!
   - Хеллоу!  -  это  они  нам  сказали.  Брюнет,  которого  мы  с  подругой
распределили ей, сказал мне: "Хеллоу!"
   Я сконцентрировала волю  и  знания  на  накрашенных  губах,  и  мы  стали
общаться по-английски. Они  оказались  немцами.  Бундеса,  как  называли  их
фирменные бляди. Мы не были профессионалами. Это было наше  первое  в  жизни
самостоятельное путешествие на юг. В Сочи. Мы дали на лапу, обеспеченную еще
в Ленинграде моим знакомым, за номер  в  гостинице  "Кавказ",  нам  было  по
шестнадцать с половиной, и если стольник был принят с улыбкой, паспорта наши
чуть ли не нюхали, не веря возрасту. Нас пустили в гостиницу  и  каждые  три
дня меняли номер - запутывая след?! -  и  вот  перед  ней  мы  прогуливались
теперь по пляжу с первыми в жизни бундесами.
   За час мы кое-как выяснили, что они путешествуют по Советскому  Союзу  на
машине. Проводив солнце в  море  и  встретив  южную  ночь,  мы  двинулись  к
гостинице. Улыбаясь бундесам, мы с подругой  немного  ругались,  споря,  кто
первый пойдет в номер. То,  что  надо  идти  в  номер,  не  дискутировалось.
Конечно, идти в номер, поебаться, потом - ресторан, потом они что-нибудь нам
подарят, бундесовское... С иностранцами и знакомятся для того, чтобы  что-то
приобрести - "Плэйбой" или колготки, солженицынский "кирпич" или дезодорант,
карту СССР (раз они на машине!) или парфюм... не важно.
   Я первая пошла в номер с  брюнетом.  Подруга  тем  временем  должна  была
обедать с блондинистым и вернуться  через  два  часа  в  освобожденную  нами
комнату.
   Мы шиковали с моей подружкой - так нам во  всяком  случае  казалось  -  и
держали шампанское, три бутылки, в холодной воде,  набранной  в  раковину  в
ванной. Холодильников, естественно, не было в гостинице. У нас  всегда  были
цветы. Их приносили местные  -  сочинские  -  и  приезжие  жулики:  директор
ресторана  "Кавказский  аул",  метрдотель  ресторана  "Жемчужина",  директор
спортивного стадиона "Зимний" из Ленинграда, главный тренер команды  атлетов
из Москвы... Эдип на Эдипе!
   Бундес с удовольствием попивал  наше  шампан-ское  и  полулежал  на  моей
кровати. В кровать он не торопился  -  листал  разговорник,  по  которому  я
училась английскому с издевательскими для советского человека текстами:  "Ай
виш ту хэв э тикет ту Ландон!"* Текст бундеса - "Ай вонт ту хэв э  шауэр!"**
- я тоже приняла как нечто оскорбительное.  Он  достал  из  сумочки-рюкзачка
бритву, и я простила его - человек решил побриться перед рестораном. То, что
на траханье уже не оставалось времени, было ясно.
   Минут двадцать из ванны  не  доносилось  ни  звука.  Допив  оставшееся  в
бутылке шампанское, я вдруг вспомнила, что в ресторане может не быть столика
и что лучше подняться зарезервировать. Крикнув за двери ванной:  "Ай  ретёрн
тен минитс"***, я услышала кряхтение и немецкое: "Я-я!" На всякий  случай  я
заперла номер.
   "О море Ниццы! О пальмы юга!" - не  продекламировала  я  неизвестных  мне
тогда стихов, оказавшись на крыше-веранде ресторана, лицом к  лицу  с  южной
ночью и метрдотелем. Он удалился  с  моими  пятью  рублями  в  кармашке  для
платка. Я же сказала, что мы не были профессионалами! Бундеса пустили бы вне
очереди и без пяти рублей! Видимо, тогда уже  во  мне  назревала  страсть  к
командованию и проявлялась хотя бы в том, что за неделю в Сочи мы  истратили
300 рублей!
   Открывая двери номера, я уже чувствовала это. Все, что естественно, -  не
стыдно и т.д. Да, но это было  очень  специально!  Запах  распаренного  г...
заполнял номер. Поговорка "свое г...  не  пахнет"  абсолютно  справедлива  -
вместо  того  чтобы  бегать  по  номеру  и  опрыскивать  его   дезодорантом,
предназначающимся мне в подарок, бундес сидел на моей  кровати  и  пил  наше
(вторую бутылку!) шампанское. Я не бросилась раскрывать окно,  а  предложила
пойти "сейчас"  в  ресторан.  Уже  закрывая  двери,  я  изобразила  жестами,
мимикой, возгласом: "Ах, я забыла, ха-ха!" -  и,  вбежав  обратно  в  номер,
распахнула окно. Воздух южной ночи был недвижим.
   Мы сели на веранде за "купленный" мною столик, и бундес  с  аппетитом  ел
нашу русскую икру. Моя голова, естественно, была забита фекальными образами,
и время от времени я отворачивалась от немца, давя в себе истерический смех.
В один из таких поворотов головы я увидела у дверей на веранду мою подругу -
жестами она призывала меня к себе, прячась тем не менее от бундеса.  Поерзав
на стуле, скорчив гримаску, я извинилась и вышла.
   - Слушай... этот твой... обвонял весь номер! И мой! Он сидел в туалете...
   - ...двадцать пять минут, - закончила я за подругу.
   Трясясь от смеха, подруга добавила, что "это" плавает  в  туалете  и  что
немцы должны уезжать.  Вернувшись  к  столику,  я  изобразила  руками  руль,
сказала "ту-ту" и "фрэнд", давая понять, что пора расплачиваться. Что  он  и
сделал, не оставив на чай. Провожая нас с веранды, метрдотель опять  положил
в кармашек для платка мои три рубля.
   Их машина оказалась разваливающимся  автобусом.  Обклеенная,  как  гитара
туристов, этикетками. Самая главная сияла  в  ночи  синими  буквами...  DDR!
Какие бундеса?! Они оказались из Восточной Германии! Обыкновенными  парнями,
как наши советские, любящие дикарский отдых!  С  какими-то  не  иностранными
германскими марками. Сделано в ГДР!
   Мы долго спорили с подругой, кто пойдет спускать воду в  туалете.  Туалет
же как-то сам по себе починился - восточно-немецкое г... уплыло.  Спали  мы,
прижав по розе к носам, - южный воздух так и не  двигался.  Нас  обманули  и
обосрали! Это они приобрели - душ! туалет! -  немытые  несколько  недель  по
советским ухабинам, где нет мотелей на каждые десять км, а гостиницы  дороги
и заняты... Иностранцы-засранцы... впервые я думала о  том,  как  важно  для
Советского Союза развить легкую промышленность. Ведь если бы они походили на
наших - советских - туристов, мы не пошли бы в их сторону, романтично  глядя
на тонущее в море солнце.
   1990 г., Париж
   К ОТМОРОЖЕННЫМ
   В 48-м году Вильгельм Райх, психоаналитик, основатель  движения  "Sexpol"
(секс и политика), обратился к тебе: "Слушай, маленький человек! Ты свободен
только  в  одном  определенном  смысле:  свободен  от  всякой  подготовки  к
управлению своей собственной жизнью и свободен от самокритики!"
   Райх скончался в американской тюряге в 57-м году. Но дело его живет!
   СЛУШАЙ, ОТМОРОЖЕННАЯ!
   Одна из твоих забот - растить и  воспитывать  детей.  Формируя  правильно
детскую сексуальность. Для этого хорошо бы,  чтобы  сам  воспитатель  познал
любовь. Но если ты  жирная,  неуклюжая,  физически  отталкивающая...  Да  ты
ненавидишь всех, кто подвижен и хорош собой! Райх  не  винит  тебя  в  твоей
непривлекательности, полноте, мягко говоря, в том, что ты не познала  любовь
(ни один нормальный мужик тебе ее не даст, раз ты такая!). А  мы  виним!  Мы
виним тебя, маленькая женщина, что ты весишь 90 кг! Мы виним тебя за то, что
из каждой поры твоей, как угри невыдавленные, выступают  злоба,  хмурость  и
невежество! В 30 лет ты похожа на чучело! В 40 - на бабку  с  базара!  В  50
тебя уже нет! Мы можем сделать только одну скидку - мужик не  намного  лучше
тебя!  Оба  вы,  уроды,  ст?оите  друг  друга!  Но  ты,  маленькая  женщина,
отмороженная, ты делаешь из своего уродства  правое  дело,  душа  в  ребенке
любовь! Раз никто не любит тебя  такую,  раз  ты  никого  не  любишь,  то  и
воспитанник твой не узнает любви - вот твое преступление, мерзкая бабенка!
   Тебя любят, только когда ты подносишь кастрюлю,  и  уважают  за  то,  что
сумела выбить шесть соток земли под огород! Ты обычно сидишь и  помалкиваешь
в тряпочку. А если открываешь свой рот, то только с воплем:  "Где  деньги?!"
Ужасная, ты прешь на фронт, позоря себя и  сына.  На  тебя  тошно  смотреть,
когда обеими своими короткими руками ты пытаешься заграбастать его за  плечи
из армии. Тошно потому, что сын тебе нужен,  только  чтобы  зарабатывать  на
твой новый холодильник! Когда он оказывается дома, ты орешь на  него  благим
матом: "Витька, сволочь! Иди работать! И в кого ты такой уродился?!" В тебя,
отмороженная! В тебя, посвятившую всю свою жизнь карликовой суете. Носки  ты
штопаешь! Ты бы лучше научилась разговаривать, говорить, себя выражать! А ты
только орешь на весь мир о  своей  несчастной  судьбе,  никогда  не  подумав
наедине сама с собой, отчего так. Ты хочешь винить окружающий  мир,  никогда
не взглянув на себя самое! Тебе наверняка непонятно, о  чем  речь!  Ведь  ты
честно жила и все делала честно! В этой твоей  тупой  честности  и  заключен
порок! Ты ничего не видишь дальше  своего  угреватого  или  же  запудренного
носа! И читая эти строчки, ты, конечно же,  думаешь,  что  это  не  о  тебе,
самодовольно ухмыляясь: "Да мужики  боятся