ими  волосами!"  ("История  его
слуги"). Они стали еще своевольней, превратившись из знамени  большевистской
революции в анархистское - я перестала краситься.
   Мужчины-статисты стоят на очереди.  Их  волосы,  в  отличие  от  женских,
зализывают. Некоторым приклеивают усы и бороды. Некоторых бреют. Невольно  я
рассуждаю логически - почему не добрить безусых и не обородить усатых?
   Женщин гримируют под Марлен Дитрих. Всех. Под  Дитрих  -  значит  нитяные
брови, нагие веки, тщательно накрашенные ресницы, расчесанные затем пучками.
Чтобы получились острые  елки-палки.  С  недокрашенными  губами-бантиками  я
перебегаю  опять  к  "Кукушкиной".  Электрогенератор  отключается,  и  будто
включают  запись  урока  по  французскому  арго.  Несмотря  на  то  что  моя
"Кукушкина"  уже   расчесывает   мои   волосы,   то   есть   не   пользуется
электрощипцами,  она  считает  своей  обязанностью  присоединиться  к   лаве
возмущений.  Несколько  парикмахеров  успевают  уволиться,  но  их   удается
уговорить вернуться. Никто не упустит возможности  проявить  свою  важность,
незаменимость.
   Одетые и загримированные массы гонят наверх. Те, как им и  подобает,  без
вопросов следуют. "Наверх, наверх!"  -  командуют  ответственные  за  массы.
Наверху режиссер  будет  отбирать  отдельных  представителей  масс.  Наверху
оказывается кафетерий.
   Есть статисты случайные, как я, и временные. То есть те, кто  еще  верит,
что это временно. "Это только начало! Я недавно в кино! Я еще учусь!" Потому
что представить себя работающим статистом всю жизнь...  Это  как  играть  на
треугольнике  в   симфоническом   оркестре!   Но   оказывается,   что   есть
профессиональные статисты. Они вроде лузерз. Но  не  в  том  понятии,  когда
лузер - герой. Профессиональный  статист  -  плохой  лузер,  потому  что  он
остался в кино. То есть там, где  когда-то  хотел  быть  первым.  Там,  куда
пришел с мыслью - "Я ПОБЕДЮ!" Потом это превратилось в "я победю", позже - в
"я побе... я по..." "Я пообедаю!" - становится в  конце  концов  основным  в
работе статиста.
   На столах  кафетерия  расставлены  бутыли  с  водой,  бутафорски  застыли
булочки,  младенчески  невинно  запеленуты  в   салфетки   ножи   и   вилки.
Профессиональные  статисты,  разделившись  на  группы,  привычно   беседуют.
"Швейцарские жандармы" режутся в карты.  "Швейцары",  сняв  с  себя  длинные
цепи, полулежат на диванах. Таким же кругoм  лежат  мужские  шляпы.  Женские
остаются на местах. Все довольно естественно смотрятся  в  одежде  тридцатых
годов. Некоторые женщины и мужчины, видимо, вспоминают свои восемнадцать лет
в этих нарядах. Профессиональные массы с любопытством поглядывают  за  двери
кухни. Случайные, как я, недоумевают - зачем же нас гримировали, причесывали
и одевали? Чтобы завтракать?!
   Мои соседи по столу - две девицы. Одна - в шляпке-менингитке, другая, - в
рыжем берете. В менингитке чуть похожа на Кароль Буке и очень хорошо об этом
знает. Парень, сидящий рядом со мной через пустой стул, оказывается  курдом.
Он идет к ответственным за кухню итальянцам и возвращается с бутылью  из-под
воды,  только  теперь  она  наполнена  вином.  По  правую   руку   от   него
профессиональные дамы-статистки. Они и сообщили о возможности и  праве  масс
пить вино. Итальянцы тем временем  начали  развоз  пластиковых  коробочек  с
едой. Профессиональные массы, как и подобает, недовольны.
   Кафетерий большой, с колоннами, и когда появляется наконец режиссер,  ему
приходится долго  выуживать  статистов-мужчин,  замаскировавшихся  в  темных
углах. Никто не рвется в бой. Платят, даже если ни разу  не  выстрелишь.  То
есть даже если твоя спина не будет заснята. Платят  за  то,  что  ты  пришел
пообедать?
   Меня не берут, как не берут ни менингитную, ни в  берете,  как  не  берут
многих. На пустое место напротив меня приходит молодой парень в  пенсне.  Он
вегетарианец - из  еды  в  пластиковой  коробочке  ест  только  рис,  сыр  и
пирожное. Остальное отдает изголодавшемуся курду. Еще  пенсненосец  русский.
Сын кого-то с радио "Либерти" в Мюнхене. Я сначала фыркаю, но  потом  думаю,
что, может, их уже уволили. Вместо перестройки, на радио сталинская  чистка.
Русский вегетарианец знает, кто я, и считает необходимым рассказать о  себе.
Он профессиональный певец, он учится, он  лингвист,  он  не  хочет  быть  на
Западе актером, он снимался в двух главных ролях  в  СССР.  Я  молчу.  Будто
оправдываясь за свой рассказ, русский человек говорит:  "Русские  никогда  о
себе не рассказывают. А вот они все рассказывают и считают себя  выдающимися
актерами". Мысленно я не соглашаюсь и думаю, что если ты выдаешься, то  тебя
узнают; если же твоя знаменитость заключается в  том,  что  в  одном  фильме
видели твое левое ухо, а в другом правую пятку...
   Экспресс-машина - на этаже ниже, как раз где снимают.  Вся  она  обклеена
разноцветными предупреждениями - "Не  пользоваться  во  время  съемок!"  Она
жутко шумит. После крика "Куп!"* массы  с  пластиковыми  стаканами,  заранее
зажатыми в кулаках, наглядно демонстрируют, на что они - массы  -  способны.
Французы не пьют кофе, как американцы, потому что  кофе  здесь  -  кофе.  Но
бесплатный кофе - это уже  совсем  другое.  Это  вроде  природных  ресурсов,
которые черпают и черпают, и будут черпать, пока они не  кончатся.  Пока,  в
данной  ситуации,  экспресс-машина  не  сломается.  Она  таки  не   успевает
наполнять стаканчики - плюется, икает и захлебывается.  В  конце  концов  (в
отличие от природных ресурсов) от машины отгоняют и пространство, куда  надо
ставить  стаканчик,  заклеивают  крест-накрест.  Но  все-таки   туда   можно
просунуть стакан, тем более что он пластиковый, деформировав. Что  и  делает
один из  "журналистов"  (бриджи,  кепи,  твидовый  пиджак)  -  обратно,  уже
наполненный, его  пытаются  вытащить  "социал-демократ"  (бородка  разделена
надвое) и "швейцарский полицейский".
   Часам к двум меня, менингитную и в  берете  тоже  вызывают  на  съемочную
площадку. Все массы собраны в большом зале. Зал - шахматная доска  где-то  в
середине игры. Кто-то парочками, кто-то один, кто-то в вечном движении ходит
конем. Меня ставят к даме в мехах с польским лицом. Ее бабушка действительно
полька. Свежевыбритый мужчина  -  он,  видимо,  был  с  усами  в  9  утра  -
извиняется за то, что он всего лишь француз. Так как действие  происходит  в
Лиге Наций, то и набирали на массовки иностранные меньшинства. Учитывая  все
же, что это Лига, население района Барбез Рошешуар (Золотая Капля)  осталось
опять без работы.
   Группа японцев во фраках и цилиндрах. На  них  подозрительно  поглядывают
ответственные  за  массы   -   будто   боясь,   что   те   достанут   сейчас
микроэлектронные приборчики, которых в 36-37-м годах не могло  существовать.
Японцы не достают приборов,  но  с  удовольствием  исполняют  крайне  правых
представителей империи, отнявших Маньчжурию. Аравийцы, чьи верблюды, видимо,
предполагаются за кадром, похлопывают тучные  бедра  плеточками.  Американцы
очень выделяются и очень  похожи  на  себя  -  все  они  наглые  журналисты.
"Болгарские делегаты" возглавляются большой теткой, одетой Сашей в сиреневую
юбку  из  Витебска.  Юбка  принадлежала  Сашиной  большой  тетке.  Небольшие
французские девушки, в том числе и  менингитная,  изображают  секретарш.  Им
выданы кругленькие очки всезнаек, блокноты и ручки. На переднем плане масс -
жена ирландского посла. Настоящего. За ней уже приезжал  шофер,  думая,  что
она закончила свой  каприз-работу.  Шоферу  предложили  тоже  сниматься,  он
отказался, и по тому, как он поспешно убежал в кафе, можно предположить, что
он пошел звонить в ИРА, республиканскую армию.
   Все мы изображаем участников конгресса. "Тишина! Начинайте  движение!"  -
раздается первая команда  в  рупор,  и  мы  начинаем  слегка  подергиваться.
"Мотор!" - камера бесшумно движется за моей спиной, и мне не отдавили  пятки
только потому, что свежевы-бритый француз изображает  влюбленного  участника
конгресса, то есть прижимает меня к себе. Главный  персонаж  проходит  через
весь зал,  сквозь  нас,  устремив  взгляд  в  далекое  детство.  Моя  группа
появляется в кадре сразу за ним. Возглавляемая мной, что-то якобы  ищущей  в
сумочке. "Силя-анс!!!"* Я сразу перестаю искать и замолкаю. Как, впрочем,  и
все. До этого истошного вопля мы все что-то говорим, дабы создать  видимость
естественного поведения такого  большого  количества  людей.  "Вернитесь  на
исходное место!" Все  возвращаются.  Кого-то  переставляют,  кого-то  вообще
удаляют в самый  конец  зала,  так  что  видно  будет  только  перо  шляпки.
"Тишина!.. начинайте движение!" Мы опять подергиваемся, переминаемся с  ноги
на ногу, переговариваемся. "Мотор!" Главный персонаж идет глядя в детство...
"Силя-анс!!!" Я вздрагиваю, как и женщина с польской бабушкой. "Вернитесь на
исходное место!"
   Гримеры  и  парикмахеры  бездельничают.  Только  жене  ирландского  посла
подкрашивают  губы.  Режиссер  лавирует  меж  нами.  "Начинайте  движение!..
Мотор!.. Силя-анс!!!" Наконец  нам  объясняют,  что  второй  раз  "Молчать!"
относится не к нам, а является текстом одного из актеров.  Массы  постепенно
заканчивают возмущаться тем, что им не объяснили это раньше, и  болтают  уже
без умолку и после первого "Силянс!"
   Во время пауз массы курят, отходят от партнеров к тем, с кем  болтали  за
завтраком, ведут себя расслабленно. Вот когда  нас  надо  снимать!  Впрочем,
некоторые слишком естественны - сидят на полу, потому что  туфли  не  всегда
подходят по размеру, даже если подходят к костюму.  У  кого-то  пропало  150
франков. Пострадавший ищет их в карманах жилета, пиджака, брюк,  в  карманах
брюк  соседа  -  он  примерял  его  костюм.  Больше  пострадавшего  суетится
маленький уродливый "швейцар". Он известный  статист.  Снялся  в  нескольких
десятках фильмов. Мне подсказывают: "Его всегда приглашают на съемки фильмов
по романам  Гюго  -  он  изображает  обитателей  двора  Чудес.  В  фильмы  о
концлагерях. Об Америке - он в них затюканная "шестерка" или доносчик".
   Нас опять переставляют. От меховой дамы меня  переводят  к  вегетарианцу.
Режиссер просит нас быть естественными. Никто не знает, как надо себя  вести
в Лиге Наций в 37-м году. Вспомнив, что Саша говорил о "литовской  послихе",
я стараюсь припомнить историю. Это еще до того, как Европа  бросила  СССР  и
Сталину пришлось подписать с Гитлером  Пакт.  Литва  еще  не  советская.  Но
Клайпеда  скоро  будет  принадлежать  Третьему  рейху.  С  вегетарианцем  мы
изображаем прогерманских литовцев.
   - Вы завтра снимаетесь? - спрашивает он меня, элегантно держа под руку.
   Я не знала, что можно и завтра.
   - Надо навязывать себя. Я завтра буду. Вот только бородку побрею.
   Бородка у него серж-гинзбургская - трехдневное небритье. Я говорю, что, к
сожалению, не могу отрастить к завтра бородку.
   - Ну так вам другую шляпку дадут! - не моргнув говорит он.
   Работать статистом - значит, быть пионером, то есть всегда  готовым.  Вот
мы стоим у служебного входа на улице, и мы готовы. Мы - это я, вегетарианец,
Саша и русская девушка Кира. Саша хорошо относится к  соотечественникам:  "Я
единственный, кто  дает  работу  своим...  Мы  должны  создать  свою  мафию.
Русскую. Как все..." Сделать это тут же нам не удается.  Наш  тесный  кружок
разбегается - сверху кто-то бросает  банку  кока-колы,  и  она  приземляется
прямо в центре зародыша нашей русской  мафии.  О,  видимо,  нас  приняли  за
членов "Памяти"! Хотя людям со скейтами вряд ли известен этот даже глагол  -
"помнить", - не то что  организация.  Помнить  все-таки  -  думать.  Люди  с
досками на колесиках, роллер-скейтеры, которыми кишит уже Трокадеро,  заняты
как раз обратным - отбиванием мозгов. На мою память сразу приходит  Хармс  с
идеей о яме негашеной извести. Поделиться ею с  членами  "разбитой"  русской
мафии мне не удается - массы зовут. Массы идут на зов, то есть к автобусам.
   Музей Токио в трех минутах  ходьбы.  Но  нас  группами  отвозят  туда  на
гигантских  автокарах.  Вот  на  что  тратятся  миллионы   бюджета!   Аренда
автобусов,  стоянки,  шоферы.  Их  завтраки!..  Режиссер,  встречающий  нас,
отбирает только женщин и кричит, чтобы все мы убрали  с  глаз  долой  сумки.
После исчезновения 150 франков все прижимают имущество к груди и  похожи  на
беженцев. Русская девушка Кира произносит  слово  "сумка"  во  множественном
числе, массово мысля, и получается: "Куда же нам деть наши саки*?"  Саша,  в
двух канотье сразу, советует спрятать за машины и накрыть. Это задает тон, и
наша русская компания  начинает  изощряться  в  знаниях  "черных"  частушек.
Оставаясь наготове, как пионеры.
   Массы 30-х годов, мы стоим  перед  полукругом  музея.  Массы  сегодняшние
толкутся на  тротуаре.  Мы  куда  красивее  сегодняшних.  Сегодня  люди,  не
стесняясь, ходят уродами. Самые уродливые - обычно и наглейшие. Вот один  из
таких лезет с листом бумаги к Депардье. Он тут - в кожаной куртке, со шлемом
мотоциклиста в руке. Снимается  ли  он  в  фильме  или  просто  интересуется
работой  коллег?  Подписав  листок  представителя   сегодняшних   масс,   он
продолжает беседу с продюсером фильма. Кира рассказывает, что Депардье очень
хочет сниматься с советскими. Не раз  прибегал  он  в  консульство  прямо  в
съемочных костюмах. Работники  консульства  еще  не  перестроились  и  очень
пугались. Это вместо того чтобы сразу упаковать его и  отправить  в  Москву!
Рядом с Депардье какой-то полулысый, толстоватый. Вегетарианец удивлен  моей
плохой памятью: "Вы наверняка еще в Союзе смотрели "Высокий блондин в черном
ботинке". Это Ришар. Он". Может быть, но он не высокий и больше не  блондин.
Жизнь разбивает мифы. А вот человек, который мифы создает,  -  Бернар  Пиво.
Ведущий "Апострофа".
   Я не бегу к Пиво с криком "Я автор!" Несмотря  на  огромную  популярность
русских,  читают  по-русски  немногие.  Многие,  правда,  уже  без   акцента
произносят "перестройка" и даже шутят "перстрой куа?", что является вопросом
покойных генеральных секретарей из анекдота: что они там перестраивают, если
мы ничего не построили. Не бегу  я  и  к  Азнавуру,  который  тоже  здесь  и
которого я уже знаю по "Распутину". И к Кармелю не бегу, с которым снималась
в "нулевом" фильме. Это Азнавур и Кармель бегут.
   Они  главные  персонажи,  опаздывающие  на   кон-гресс.   Мы,   участники
конгресса, который закончился, поэтому  мы  и  стоим  на  улице,  пропускаем
Азнавура и Кармеля в цилиндрах, слишком огромных для их роста. Я в группе  с
"временными" статистами. Это те, кто составляет 50% зрителей на  спектаклях,
бесплатных зрителей. Друзей актеров, занятых в спектакле.  Громче  и  дольше
всех аплодирующих, поощряющих бесталанность коллег.
   О том, что рабочий день закончен, в рупор не объявляют, дабы не создавать
паники "кровавого воскресенья". Наступает самый страшный  для  ответственных
за массы момент - выдача денег. Платят сразу и наличными. Так  же  группами,
на автобусах отвозят обратно во дворец Шайо.
   Нас загоняют в кафетерий  и  оттуда,  группами  по  десять,  спускают  на
переодевание. Первыми тех, кто не участвует в съемке завтра. Я проталкиваюсь
к главной за массы и спрашиваю-напрашиваюсь: "Я  завтра  снимаюсь?"  -  "Кто
ты?"  На  вопрос  я  отвечаю  демонстрацией  костюма,  помахиванием  лисы  и
покачиванием головы в синей  ленте  с  бисером.  Она  узнает  меня,  поэтому
записывает в резерв. Для массовки хорошо  быть  незаметным.  Ты  никогда  не
запомнишься зрителю, и тебя можно использовать во всех массовых сценах.
   Насколько меняется темперамент масс во время переодевания в свои  одежды!
Все неимоверно  быстро  натянули  штаны  и  свитера,  никто  не  мучается  с
завязыванием галстука. Тем более что никто не в  галстуке.  Пусть  мы  и  не
изображали толпу,  костюмы  скупались  "милым  Сашей"  не  у  действительных
участников конгресса. У старушек и старичков.  Массы  тридцатых  годов  были
выразительней.
   Деньги выдают в конвертах, выкрикивая имена, написанные на них. Мое  имя,
конечно, не могут произнести. Когда я наконец сама пробиваюсь  к  столику  и
называюсь, главная за массы говорит,  чтобы  я  обязательно  пришла  завтра.
Только не в девять, а в восемь. Я так не люблю утром есть!
   Дома меня не ждут голодные дети и бездарный муж. Мой "муж"  разносторонне
талантлив - кормит меня ужином. Переменно открывая то левый, то правый глаз,
я  смотрю  Ти-Ви.  Мне  не  хочется  ни   комментировать,   ни   возмущаться
бездарностью телепередачи. Как и  тем,  кто  только  что  пришел  с  работы:
обычным людям, вернувшимся с обыкновенного рабочего дня... "Быть  обычным  -
значит быть актером; играть же определенную роль -  совсем  другое  дело,  и
дело сложное к тому же", - вспоминаю я Оскара Уайльда. Мой талантливый "муж"
смеется: "Завтра опять пойдешь?" - "Угу", - говорю я,  засыпая.  Побуду  еще
день обычной. Быть как все стимулируется оплатой.
   1988 г., Париж
   ОТ ИРОНИИ К ЮМОРУ И ВНИЗ,
   К СТЕБУ
   Ирония - это дистанция. То, над чем вы иронизируете, не суть ваше.  Иначе
это самоуничижение. Ирония - это насмешка над  миром.  Чтобы  иронизировать,
надо  иметь  твердую  опору,  стержень.  Современный  же  человек  как  раз,
напротив, очень остро ощущает свою ограниченность, конечность (экологические
катастрофы, перенаселение, СПИД) и невозможность  выхода  за  пределы  мира.
Отсюда - тяга к оккультному, к эзотеризму, вульгарно, то есть  поверхностно,
переданному в видеороликах всевозможными иероглифами, знаками, кружочками  и
квадратиками...  Современный  человек  не  может  иронизировать,   так   как
полностью погряз (может, и не желая этого  сам!)  в  потоке  информации  (не
знаний, в плане понимания!), моды; он повязан всем мелкооптово-бытовым, и  у
него нет сил, чтобы отойти в сторону, дистанцировать себя.  Потому  что  нет
стороны. По Кьеркегору, юмор - это насмешка мира над человеком.
   Выражение советской эпохи "здоровый юмор" почти утратило смысл. Это когда
рекомендовалось время от времени  относиться  к  себе  с  юморком  (то  есть
позволить миру слегка посмеяться над тобой, чтобы не  очень-то  задаваться).
Особенно пафос поп-звезд нагоняет страху - ощущаешь, что  мир  действительно
сошел с оси. "Юморить" (по "Мумий Троллю") умеют над прошлым и, в  общем-то,
любят это. А вот сегодняшняя жизнь, она  как-то  сворачивает  все  на  стеб,
стебалово. И это не юмор. Стебалово - это пародия на иронию. Это  попытка  в
безнадежной  ситуации  все-таки  зацепиться,  задержаться  на   поверхности.
Все-таки быть над миром и ситуацией. Ан нет! Потому что стебом себя как  раз
еще больше вовлекают в нее и с ней отождествляют. Хотя, разумеется,  думают,
что отстраняются. Фигушки!
   Помните все, конечно, джексоновскую "I'm  bad"*  в  версии  "I'm  fat"**.
Это-таки ирония! Потому что не настоящие толстяки  исполняли.  Уж  не  помню
кто, но именно тем, что они были деланные толстяки, они себя  дистанцировали
и таким образом иронизировали. А вот Минаев стебается  над  "Макареной",  то
есть делает копию и отождествляет себя с ней. Он остается в том же контексте
- и музыкальном и словесном, не говоря уж об  эстетическом,  то  есть  чисто
визуальном.   Артист   пародийного   жанра,   Минаев   изображает   истинных
исполнителей  хита  (он  в  картинке  продублирован!).  То  есть  он  делает
стебальную копию. Не знаю, насколько было смешно, когда он, работая ди-джеем
в гостинице "Молодежная", "пел" под "Модерн токинг". Но тогда он, видимо, не
ставил своей задачей смешить...
   Также не пытается рассмешить нас "Белый орел" с клипом на  песню  "Потому
что нельзя быть красивой такой". Это скорее заявка на вседозволенность, "что
хочу, то и ворочу", а также подтверждение формулы  "деньги  есть  -  ума  не
надо". Надо просто взять готовое произведение (здесь - видеоклип) и  сделать
свою копию. Получается, конечно, не совсем как у Джорджа Майкла, менее,