хорошо ли мы знаем его
лекции,    каждый  из  нас  употреблял  тот  вариант,  который  ему  казался
правильным,  -  получалось,  как  говорится,  "кто в лес, кто по дрова". Для
многих  из  нас  литература  была  полна трудностей такого рода. Я почему-то
думал,  что  девушка,  которая  учится  на  стипендию  (она  ведь училась на
стипендию),  должна  понимать  больше  других. Но однажды профессор задал ей
вопрос  -  обычно  он не обращал на нее особенного внимания, - и я убедился,
что  она  понимает  намного  меньше. Она практически не знала, в чем состоит
сюжет  "Гамлета"  .  Все,  что она оттуда помнила, - это слова. Она считала,
что  действие  пьесы происходит в Индии. Профессор с легкостью высмеял ее, и
те, кто был в зале, тоже стали смеяться, точно сами понимали гораздо больше.
     После  того  случая  на  лекции  я начал внимательнее присматриваться к
этой  девушке.  Она  и  притягивала  меня,  и  отталкивала.  Безусловно, она
происходила  из  самых  низов. Разбираться в том, кто ее близкие, ее родня и
чем они занимаются, было бы невыносимо. Когда подобные люди являлись в храм,
их  не  пускали  в  святилище - во внутреннее помещение со статуей божества.
Жрец,  отправляющий службу, никогда не подумал бы дотронуться до этих людей.
Он  бросал  им священный пепел, как бросают еду собакам. Разные мысли такого
рода  приходили  мне  в  голову,  когда я размышлял об этой девушке, которая
чувствовала  на  себе  чужие взгляды и никогда не отвечала на них своим. Она
держалась  как  могла,  но  сокрушить  ее ничего не стоило. И постепенно мой
интерес  к  ней  стал  сопровождаться  едва  заметным  сочувствием, желанием
посмотреть на мир ее глазами.
     Этой  девушке я и решил сделать предложение, а потом прожить жизнь в ее
обществе и таким образом принести свою жертву.
     В  нашем городе была чайная, или кафе, которую часто посещали студенты.
Мы  называли  ее гостиницей. Она находилась в переулке неподалеку от главной
улицы,  и  цены  там  были  очень  низкие. Если ты просил официанта принести
сигареты,  он  клал  на  столик  открытую пачку, где было пять штук; ты брал
сколько  хотел  и  платил только за них. Там я однажды и увидел ту девушку в
темной,  некрасивой  одежде - она сидела одна за столиком, покрытым круглыми
пятнами  от  стаканов,  под  потолочным  вентилятором. Я подошел и сел за ее
столик.  Я  думал, что ей это польстит, но она почему-то испугалась. И тогда
я  сообразил,  что  она  может  и  не  знать,  кто  я такой: я ведь ничем не
выделялся среди своих сокурсников, и она могла меня не запомнить.
     Так  что  с  самого  начала я получил своего рода предостережение. Но я
ему не внял и сказал ей:
     - Я видел тебя в английской группе.
     Может  быть, мне не стоило говорить именно это. Она могла подумать, что
я  был  свидетелем  ее унижения в тот раз, когда профессор пытался заставить
се  рассказать  о  "Гамлете".  Она  ничего  не  ответила.  Худой  официант с
лоснящимся  лицом, в очень грязной белой куртке, которую он носил много дней
подряд, подошел к нам, поставил перед девушкой мокрый стакан воды и спросил,
чего  я  хочу.  Это  помогло  справиться  со  смущением  мне,  но не ей. Она
очутилась  в  странном  положении,  да  еще  при свидетелях. Ее очень темная
верхняя  губа  медленно  и  влажно  - как улитка, подумал я, - скользнула по
крупным  белым  зубам. Впервые я заметил, что эта девушка пользуется пудрой.
Ее  лоб и щеки были покрыты тонким белым налетом; из-за этого ее черное лицо
казалось  матовым,  и  было  видно,  где  кончается пудра и снова начинается
блестящая кожа. Я почувствовал отвращение, стыд, жалость.
     Я  не  знал,  о чем с ней беседовать. Я не мог сказать: "Где ты живешь?
Кто  твой  отец?  Есть  ли  у  тебя  братья?  А они чем занимаются?" Все эти
вопросы  породили  бы  неловкость,  и к тому же мне, честно говоря, вовсе не
хотелось  знать  ответы.  Эти  ответы  столкнули  бы меня в яму, а я туда не
хотел.  Так  что  я  сидел, потягивал кофе, курил тонкую дешевую сигарету из
пачки,   положенной  передо  мной  официантом,  и  просто  молчал.  Случайно
посмотрев  вниз,  я  наткнулся  взглядом  на  ее худые черные ноги в дешевых
тапочках и снова удивился тому, как тронуло меня это зрелище.
     Потом  я  стал  ходить  в чайную как можно чаще. Всякий раз, увидев там
эту  девушку, я садился за ее столик. Мы не разговаривали. Однажды она вошла
позже  меня.  Она  ко  мне  не  подсела.  Я  не знал, как быть. Я подумал об
остальных  посетителях  чайной,  о  том,  что  впереди у этих людей обычная,
спокойная  жизнь,  и, честно говоря, слегка испугался - минуту-другую я даже
размышлял,  не  отказаться  ли  мне  от  идеи пожертвовать своей жизнью. Для
этого  достаточно  было  никуда  не  пересаживаться.  Но потом, подстегнутый
смутным  желанием  довести дело до конца и раздраженный равнодушием девушки,
я  встал  и  пересел  за ее столик. По-видимому, она ждала этого и, кажется,
даже чуть подвинулась, точно освобождая мне место.
     Так  прошел целый семестр. Мы не говорили друг с другом, не встречались
за  пределами  чайной,  но  между нами возникла какая-то особенная связь. На
нас  стали косо посматривать в чайной, и я начал ловить на себе эти взгляды,
даже  когда  бывал  там  один. Де-вушка отчаянно робела. Я видел, что она не
знает,  как  вести себя под этими осуждающими взглядами. Но то, что нагоняло
на  нее  робость,  вызывало  у  меня  какое-то  странное  удовлетворение.  Я
воспринимал  осуждение  со  стороны всех этих людей - официантов, студентов,
обычных  посетителей  -  как первый сладкий плод своего самоотречения. И это
был  только  первый  плод.  Я знал, что впереди меня ждут еще более жестокие
битвы, еще более суровые испытания и еще более сладостные награды.
     Первая  серьезная  битва  не  заставила  себя  ждать.  Однажды в чайной
девушка  сама  заговорила  со  мной.  Я  привык  к молчанию между нами - оно
казалось  самым безупречным способом общения, - и такая решимость со стороны
человека,  которого  я  считал  неполноценным,  сбила меня с толку. Вдобавок
меня  неприятно  поразил  ее голос. Только теперь я понял, что на занятиях -
даже  в  тот  раз,  когда профессор пытал ее насчет "Гамлета", - я слышал от
нее  лишь  невнятное  бормотание.  В  этой же интимной обстановке, за чайным
столиком,  ее голос оказался не мягким, тихим и приятным для слуха, как того
можно было ожидать от существа столь маленького, хрупкого и застенчивого, а,
наоборот,  громким,  хриплым  и резким. Именно такой голос связывался в моем
представлении  с  людьми  ее  сорта.  Но  я  думал,  что  она  как студентка
университета могла бы и избавиться от этого недостатка.
     Я  возненавидел  ее  голос  сразу  же, как только его услышал. Уже не в
первый  раз  я  почувствовал,  что  тону.  Но  этот  страх  был  непременным
спутником  жизни,  на  которую  я себя обрек, и мне было ясно, что сдаваться
нельзя.
     Я  был  так  занят  этими мыслями - ее решительностью, ее отталкивающим
голосом  (он  подействовал  на меня так же, как вид ее крупных белых зубов и
напудренной  черной  кожи), страхом за себя, - что мне пришлось попросить ее
повторить то, что она сказала.
     - Кто-то сообщил моему дяде, - повторила она.
     Дяде?  Я  чувствовал,  что  она  не  имеет  права  увлекать  меня в эти
зловонные   глубины.  Кто  этот  ее  дядя?  В  какой  дыре  он  живет?  Даже
произносить  само  слово  "дядя",  которое прочие люди употребляют, говоря о
тех, кто, возможно, дорог их сердцу, было с ее стороны бесцеремонностью.
     - Кто твой дядя? - спросил я.
     -  Он  в профсоюзе рабочих. Он подстрекатель. Она употребила английское
слово,  прозвучавшее  в  ее устах очень странно и как-то язвительно. В нашем
штате  не велась пропаганда откровенного национализма - махараджа наложил на
нее  запрет, - однако и у нас были в ходу эти полунационалистические уловки,
когда  взамен  обычных  грубых определений пользуются другими словами, более
приятными  на  слух,  вроде "рабочих" или "трудящихся". Тогда я сразу понял,
кем  она  может быть. Ее родство с профсоюзным лидером объясняло, почему она
получила  стипендию от махараджи. В своих собственных глазах она была важной
и влиятельной личностью, имела хорошие перспективы.
     -  Он  говорит,  что соберет против тебя демонстрацию, - сказала она. -
Кастовое угнетение.
     Это  устроило  бы  меня как нельзя лучше. Таким образом все узнали бы о
том,  что  я отверг старые ценности. Это доказало бы всем мою приверженность
идеям махатмы, мою готовность к самопожертвованию.
     - Он говорит, что соберет против тебя демонстрацию и сожжет твой дом, -
продолжала  она.  -  Весь народ видит, как ты садишься со мной в этой чайной
уже которую неделю. Что ты собираешься делать?
     Я  по-настоящему испугался. Я знал, как ведут себя эти подстрекатели. И
сказал:
     - А что, по-твоему, я должен делать?
     - Ты должен где-нибудь меня спрятать, пока все не уляжется.
     Я возразил:
     - Но это значит похитить тебя.
     - Ты должен это сделать.
     Она была спокойна. Я походил на утопающего.
     Всего  каких-нибудь  несколько  месяцев  тому  назад я был обыкновенным
ленивым  студентом  университета, сыном придворного, жившим вместе с отцом в
государственном  доме средней категории, восхищался великими деятелями нашей
страны  и сам мечтал стать великим, не видя из-за убожества окружающей жизни
никакого  способа  начать  свое восхождение к величию; я был способен только
на  то,  чтобы слушать песни из фильмов и поддаваться вызванным ими эмоциям,
да  вдобавок  ослаблен  известным  стыдным пороком (о нем я больше ничего не
скажу,  ибо такие вещи распространены повсюду) и вообще угнетен ничтожностью
нашего  мира  и рабским характером нашего существования. Теперь же моя жизнь
изменилась  практически  во  всех  отношениях. Я был похож на ребенка, после
дождя  увидевшего  отражение  неба  в луже: чтобы пощекотать нервы, зная при
этом,  что  мне  ничего  не  грозит,  я  тронул  эту лужу ногой, а она вдруг
превратилась  в бурный поток, который закружил меня и понес прочь. Вот что я
почувствовал  всего  через  несколько  минут.  И  за  эти же несколько минут
преобразилось  мое видение мира: он перестал быть скучным, заурядным местом,
где  ходят  и  работают  заурядные  люди, и превратился в место, изобилующее
невидимыми  потоками,  которые в любой момент могут смыть неосторожного. Вот
что  пришло  мне  на  ум,  когда я смотрел на эту девушку. И все в ней стало
выглядеть по-другому: худые черные ноги, крупные зубы, очень темная кожа.
     Мне  нужно  было  сообразить,  где  ее  спрятать.  Это была ее идея. Ни
гостиница,  ни  пансион,  конечно,  не  годились.  Я стал думать о знакомых.
Друзей  семьи  и университетских приятелей пришлось отмести сразу. Наконец я
вспомнил  о  владельце  одной  скульптурной  мастерской.  Она  издавна  была
связующим  звеном  между  городской  фабрикой и храмом моих предков. Я часто
посещал  эту  мастерскую  и  был  знаком с ее владельцем - маленьким пыльным
человечком  в  очках.  Он  казался  слепым,  но  лишь потому, что и очки его
всегда  покрывал слой каменной пыли. Во дворе мастерской постоянно трудились
десять-двенадцать  рабочих - низкорослые, голые до пояса, самые обыкновенные
на  вид,  они  долбили  молотками  по  резцам,  а  резцами по камню, издавая
одновременно  двадцать  или  двадцать четыре разных звука. Среди такого шума
нелегко  было  находиться.  Но я подумал, что моя девушка вряд ли обратит на
это внимание.
     Резчики  по  камню  принадлежали  к  средней  касте  - они не считались
людьми  низкого происхождения, но аристократы смотрели на них сверху вниз, -
и  для  моей цели это было как раз то что надо. Многие из них жили в домиках
при мастерской вместе со своими семьями.
     Когда  я  пришел,  владелец  мастерской  трудился  над сложным чертежом
храмовой  колонны.  Как  всегда,  он  был  рад  меня видеть. Я посмотрел его
чертеж,  он  показал  мне другие, и я, улучив момент, заговорил о девушке из
неполноценных,  которую родные выгнали из дому с угрозами, так что теперь ей
некуда  деться.  Я старался говорить как можно увереннее. Мастер знал о моем
происхождении.  Он  никогда  не  заподозрил  бы  связи  между  мной  и такой
девушкой,  а  я  еще  намекнул, что действую по поручению одной очень важной
персоны.  Всем  было  известно,  что махараджа благоволит к неполноценным. И
хозяин повел себя как человек, понимающий, что к чему в этом мире.
     В  задней  части  его  склада,  где  хранились  разные каменные фигуры,
статуи  и  бюсты,  была  маленькая комнатка. Этот пыльный коротышка в слепых
очках  был  талантливым  скульптором.  Он делал не только изваяния божеств -
сложная  работа,  требующая  большой точности, - но и статуи реальных людей,
живых  и умерших. Он сделал множество махатм и других героев патриотического
движения  и изготовил по фотографиям множество бюстов чьих-то отцов и дедов.
Некоторые  из  этих  бюстов  были  в  настоящих очках, которые раньше носили
усопшие.  В  окружении  всех  этих каменных лиц мне всегда становилось не по
себе.  Правда,  меня  успокаивало сознание того, что у каждого божества есть
какой-нибудь    изъян,  так  что  их  страшное  могущество  не  может  стать
реальностью и сокрушить нас всех.
     Мне  очень  хотелось  поселить  девушку в мастерской насовсем, но я по-
прежнему  боялся  подстрекателя,  ее  дяди.  И  чем дольше она там жила, тем
труднее  мне  становилось  отослать  ее  прочь; тем сильнее казалось, что мы
связаны на всю жизнь, хотя я и пальцем до нее не дотронулся.
     Сам я жил дома. Я ходил в университет и делал вид, что посещаю занятия,
а  потом  иногда  отправлялся  в  мастерскую.  Я никогда не задерживался там
надолго, иначе ее владелец мог бы что-нибудь заподозрить.
     Наверное,  моей  девушке было нелегко там жить. Однажды, когда я пришел
в  ее  каморку  без  света, где на всем лежал слой пыли, проникающей сюда со
двора,  -  даже  кожа  девушки  была  припорошена  ею,  точно  пудрой, - она
показалась мне совсем печальной.
     - Что случилось? - спросил я.
     -  Я  думаю,  как  изменилась  моя  жизнь, - ответила она своим ужасным
грубым голосом.
     - А о моей ты подумала? - спросил я.
     -  Если  бы я не сидела здесь, то сейчас сдавала бы экзамены, - сказала
она. - Как по-твоему, они трудные?
     - Я бойкотирую университет, - сказал я.
     -  А  где  ты  найдешь  работу?  Кто  станет тебе платить? Иди и сдавай
экзамены.
     - Я не учился. Теперь мне уже не подготовиться. Поздно.
     -  Тебя  они  не  выгонят.  Ты  же  знаешь  этих  людей. Когда объявили
результаты, мой отец сказал:
     -  Ничего  не  понимаю.  Мне сообщили, что ты совсем ничего не знаешь о
романтизме    и    о   "Мэре  Кастербриджа".  Тебе  собирались  поставить  "
неудовлетворительно". Пришлось директору колледжа употребить свое влияние.
     Мне  надо  было  бы  ответить: "Я давным-давно сжег свои книги. К этому
призывал  махатма.  Я  бойкотирую  английское  образование".  Но  я оказался
слишком слаб. В решающий момент мне не хватило смелости. И я сказал только:
     -  В  экзаменационной  все мои знания куда-то улетучились, - хотя готов
был заплакать от досады на самого себя.
     Отец сказал:
     -  Если у тебя трудности с Гарди, Уэссексом[2] и всем прочим, надо было
обратиться ко мне. У меня до сих пор лежат старые конспекты.
     В  тот  день  он  был  свободен  от  службы  и сидел в маленькой жаркой
гостиной  нашего казенного дома. Он был без тюрбана и ливреи, в одной только
нижней  рубашке  и  дхоти. Несмотря на все их тюрбаны и ливреи, на дневные и
вечерние  костюмы,  придворные  махараджи никогда не носили обуви, и подошвы
ног  у  моего  отца  были  черные  и  задубевшие, с мозолями не меньше чем в
полдюйма толщиной. Он сказал:
     - Так что, думаю, тебе остается только Департамент земельных налогов.
     И  я  пошел  служить  в  аппарат махараджи. Департамент сбора земельных
налогов  был  очень велик. Каждому, кто имел хотя бы клочок земли, вменялось
в  обязанность  платить  за него годовой налог. По всему штату были рассеяны
налоговые  служащие,  которые  регистрировали  владельцев, собирали налоги и
вели  счета.  Я  работал  в центральном отделении. Оно находилось в красивом
доме  из  белого  мрамора,  с  высоким куполом. Комнат там было не счесть. Я
сидел  в  просторной  высокой  комнате  с двадцатью другими работниками. Все
наши  столы  и  полки  вдоль  стен,  глубокие,  как  в  камере  хранения  на
железнодорожном    вокзале,  были  забиты  бумагами.  Эти  бумаги  лежали  в
картонных папках с завязками; попадались и большие кипы, обернутые материей.
Папки  на  верхних  полках,  которые никто не снимал уже много лет, побурели
от  пыли  и  сигаретного  дыма.  Потолок  тоже был коричневым от этого дыма.
Сверху  наша  комната  была  коричневой  от  никотина,  а  ниже  все было из
красного дерева - двери, столы, пол.
     Мне  было  жаль  себя.  Задумывая  свою  жертву, я никак не рассчитывал
оказаться  в  роли  мелкого прислужника власть имущих. Но теперь я радовался
тому,  что  у меня есть работа. Мне нужны были деньги - хотя бы это скромное
жалованье.  Я  наделал  кучу  долгов.  Пользуясь  именем  моего  отца  и его
положением  во  дворце,  я  занимал  деньги  у всех подряд, чтобы обеспечить
девушку, жившую на складе около мастерской.
     Она  обустроила  свою каморку. Это стоило денег, так же как ее одежда и
кухонная  утварь.  Так  что  я  нес все расходы женатого человека, а сам жил
аскетом в казенном доме отца.
     Девушка  упорно  не  хотела  верить, что у меня нет денег. Она считала,
что  у  людей  моего  происхождения  есть  тайные  запасы.  Это  было частью
пропаганды,  ведущейся  против  нашей  касты,  и  я сносил все ее выпады без
возражений.    Когда  я  вручал  ей  очередную  небольшую  сумму,  взятую  у
ростовщика, она не проявляла никакого удивления. И даже говорила с иронией (
или  сарказмом  -  не  знаю,  как  назвал  бы  это наш профессор): "Ты очень
расстроен.  Но люди из вашей касты всегда расстраиваются, если им приходится
отдавать    деньги".  Иногда  она  вела  себя  как  ее  дядя,  подстрекатель
неполноценных.
     Я  очень  горевал.  Но она была довольна моей новой работой. Как-то раз
она заметила:
     -  Должна  тебе  сказать,  что  для  разнообразия  не  мешало  бы иметь
регулярный доход.
     -  Но  я  не  знаю,  сколько мне удастся продержаться на этой работе, -
ответил я.
     -  Я  уже  достаточно натерпелась, - сказала она. - И больше терпеть не
желаю.  Между прочим, я могла бы стать бакалавром. Если бы ты не забрал меня
из  университета, я сдала бы экзамены. Моим родным на многое пришлось пойти,
чтобы устроить меня в университет.
     Я  чуть не заплакал от злости. Даже не из-за ее слов, а при мысли о той
тюрьме,  в  которой  я  теперь  был  вынужден  жить.  День за днем я покидал
отцовский  дом  и  отправлялся  на работу. Я снова чувствовал себя ребенком.
Была  такая  история,  которую мои отец и мать любили рассказывать знакомым,
когда  я был маленьким. Как-то раз они сказали мне: "Сегодня мы поведем тебя
в школу". А вечером спросили: "Ну что, понравилась тебе школа?" Я ответил: "
Очень!"  На  следующий  день  они  разбудили  меня  пораньше. Я спросил, что
случилось,  и  они ответили: "Тебе пора в школу". А я заплакал и сказал: "Но
ведь  я  уже  ходил  в школу вчера!" То же самое я чувствовал теперь, идя на
работу  в  Департамент  земельных  налогов, и меня пугала мысль о том, что я
должен буду ходить туда ежедневно, год за годом, пока не умру.
     Однажды, когда я был на службе, ко мне подошел начальник и сказал:
     - Тебя переводят в ревизионный отдел.
     Этот  отдел  занимался проблемой коррупции среди землемеров и сборщиков
налогов.  Иногда  служащие  нашего  Департамента  брали  земельный  налог  у
бедняков,  не  умеющих  читать,  и  не  выдавали  им квитанций, а пот