шуток, и вскоре я понял, что особенных
неприятностей  оно причинить не может. Обычно Жулио напивался по выходным, и
часто  поздним вечером в пятницу, субботу или воскресенье его жена-африканка
выбегала  во  двор главного дома, одинокая и испуганная, и начинала метаться
под  окном в своем сползшем с плеча африканском платье, все время заглядывая
внутрь,  чтобы проверить, не утихомирился ли ее пьяный муж. Это продолжалось
до  сумерек.  Потом  включался генератор, и все погружалось в его урчание. В
неверном  электрическом  свете  вещи  меняли  свой облик, кризис проходил, и
наутро  в  помещениях  для  слуг  снова  царил  покой,  а  вечерние  страсти
оказывались забытыми.
     Но  для  дочери  Жулио  пьянство  отца  не могло быть таким уж смешным.
Доверчиво  и откровенно она рассказывала о том, как они с родителями живут в
своих  двух комнатах. Она сказала мне: "Когда отец напивается, он бьет маму.
Бывает,  что  и  меня  тоже.  Иногда  так сильно, что я потом не могу спать.
Тогда  я хожу по комнате туда-сюда, пока не устану. Иногда я хожу всю ночь".
И  каждый  вечер  после  этого,  ложась  в  постель, я вспоминал о маленькой
служанке  в  задней  части  дома.  В другой раз она сказала: "Каждый день мы
едим  одно  и то же". Тогда я так и не понял, жаловалась она, хвасталась или
просто  знакомила  меня  с  одним  из  здешних обычаев. В первое время после
приезда,  пока местные жители не научили меня иначе относиться к африканским
девушкам,  я  продолжал беспокоиться о дочери Жулио, представлять себя на ее
месте  и  гадать,  как же она при всей той любви к культурности, которую я в
ней замечал, мирится со своей жизнью в этой глуши.
       Конечно,  это  была  не  совсем  глушь.  Все  эти  на  первый  взгляд
неосвоенные  просторы  были  давно  нанесены на карту и поделены на участки;
сев  в  машину  и  отправившись  в путь по здешним грязным дорогам, мы через
каждые  тридцать  минут  проезжали  мимо усадьбы, более или менее похожей на
усадьбу  Аны.  Все хозяйские дома были похожи друг на друга: ровные стены из
белого  бетона,  вокруг  первого  этажа веранда, увитая бугенвиллеей, позади
пристройки  для  слуг. Однажды в воскресенье, вскоре после нашего прибытия в
Африку,  мы  поехали  на  ленч  к  кому-то  из  соседей Аны. Это было важное
мероприятие.  На  песчаной  площадке  перед домом стояли забрызганные грязью
джипы,  лендроверы и другие машины с четырехколесным приводом. На чернокожих
слугах    были  застегнутые  у  горла  белые  ливреи.  После  коктейля  люди
разделились  согласно  своим  вкусам:  кто-то  уселся  в столовой за большим
столом,  кто-то  - за маленькими столиками на веранде, в тени густых побегов
старой  бугенвиллеи. До этого я не представлял себе, что там будут за люди и
что  они обо мне подумают. Дома Ана не говорила о предстоящей поездке, и, по
ее  примеру,  я тоже не поднимал этой темы. Теперь я заметил, что не вызываю
у  гостей  особого интереса. Они отнеслись ко мне со странным равнодушием. Я
ожидал  какого-то  признания  моей  исключительности, но ничего подобного не
было.  Некоторые  владельцы  здешних  имений,  похоже,  вообще  ни  с кем не
вступали  в  беседу, словно из-за жизни в уединении у них атрофировалась эта
способность.  За  столом  они  просто  сидели  и ели - муж рядом с женой, не
молодые  и  не  старые,  люди без возраста; ели молча, не глядя по сторонам,
очень  спокойно, как у себя дома. Под конец трапезы две-три женщины из числа
гостей  подозвали  слуг,  переговорили  с  ними,  и через несколько минут те
вынесли  им  добавочные  порции  еды  в бумажных пакетах, которые полагалось
взять  с  собой.  Видимо,  таков  был  местный обычай. Может быть, эти гости
приехали  издалека  и  рассчитывали  перекусить  остатками ленча, добравшись
домой.
     В  расовом  отношении  состав  гостей  был  смешанным:  я видел людей с
цветом  кожи  всех  оттенков,  от  абсолютно  белого  до  темно-коричневого.
Некоторые  из  них  были  такими  же смуглыми, как мой отец; возможно, еще и
поэтому  они как будто бы сразу приняли меня за своего. Потом Ана сказала: "
Они  не  знают,  что  о тебе думать". В стране были и другие индийцы; в этом
смысле  ничего  исключительного во мне не было. Мои соотечественники нередко
попадались  среди  местных торговцев. Они держали дешевые лавки и жили своей
жизнью,  не  смешиваясь  с  остальным  населением.  Было  еще крупное, давно
сложившееся  сообщество  поселенцев из Гоа - они приехали сюда, в Африку, из
очень  древней  португальской  колонии  на  юге  Индии и работали клерками и
бухгалтерами  в  государственных учреждениях. Они говорили по-португальски с
характерным  акцентом.  Меня  нельзя было принять за выходца из этого круга.
Мой  португальский  был  беден,  а  говорил  я на нем почему-то с английским
акцентом.  Так  что люди не знали, куда меня отнести, и не хотели ломать над
этим  голову.  Как  выразилась  служанка,  я  был  "мужчиной,  которого  Ана
привезла из Лондона".
     О  тех,  кто  был  с нами на ленче, Ана потом сказала: "Это португальцы
второго  сорта.  Таково  их официальное определение, и так они думают о себе
сами.  Они  второго  сорта, потому что у большинства из них были африканский
дед  или  бабка,  как  у  меня".  В  ту  пору даже португальцы второго сорта
занимали  довольно  высокое  общественное  положение; я видел, как за ленчем
они  ели,  не  поднимая  глаз,  и точно так же, не поднимая глаз, они упорно
наживали   деньги  в  колониальном  государстве.  До  его  краха  оставались
считанные  годы,  но  тогда  устоявшийся  колониальный  порядок казался всем
незыблемым,   как  скала.  И  именно  в  этом  мире  меня  впервые  в  жизни
безоговорочно приняли за своего.
     В  те  дни  мы  с  Аной  больше всего любили друг друга. Я любил ее - в
комнате,  раньше  принадлежавшей  ее деду и ее матери, под окном, за которым
трепетала  мелкая  листва  дождевого  дерева,  -  за  то, что благодаря ей я
счастливо  вырвался  на  свободу,  избавился  от своих страхов, почувствовал
себя  настоящим  мужчиной.  Любил,  как  всегда, серьезность ее лица в такие
минуты.  В  ее волосах, как раз над виском, был маленький завиток. Я видел в
этом  завитке напоминание о ее африканских предках и любил ее за это тоже. И
однажды  я  вдруг сообразил, что за всю прошлую неделю ни разу не вспомнил о
своем  опасении  потерять  язык,  онеметь,  о своем ужасе перед грозящей мне
утратой дара речи.
     В  угодьях Аны собирали урожаи хлопка, кешью и сизаля. Я ничего не знал
об  этих  культурах.  Но  в поместье был управляющий, были надсмотрщики. Они
жили  в  десяти  минутах  ходьбы  от  главного дома: одна из грязных дорожек
упиралась  в  кучку  небольших,  белых,  почти одинаковых бетонных бунгало с
крышами  из  рифленого  железа  и  маленькими верандами. Ана говорила, что в
усадьбе  нужен  мужчина,  и  я без всяких объяснений с ее стороны понял, что
моя  единственная  задача  состоит  в  укреплении  авторитета Аны среди этих
людей.  Я  никогда не претендовал на большее, и надсмотрщики легко смирились
с  моим  присутствием.  Я знал, что тем самым они отдают дань уважения самой
Ане.  Поэтому  все  у  нас  шло  более  или менее гладко. Я начал потихоньку
осваиваться.  Мне  было приятно, что мой нынешний образ жизни очень далек от
всего, что я знал раньше и мог рисовать себе в перспективе.
      Поначалу  надсмотрщики  вызывали  у  меня  легкую  тревогу.  Их  жизнь
казалась  мне довольно безрадостной. Это были люди смешанного происхождения,
по  большей  части  уроженцы  сельской  местности,  жившие в своих маленьких
бетонных  домиках.  Только  то, что домики у надсмотрщиков были из бетона, и
отличало  их  от  всех  остальных африканцев. Лозняк и хворост были рядовыми
стройматериалами;  бетон  говорил о более высоком общественном положении. Но
бетон  не  был  истинным  барьером.  По  сути,  надсмотрщики  жили  вместе с
обычными  африканцами.  Никакого  другого  выбора  у  них  не  было. Когда я
пытался  поставить  себя  на  их место, мне казалось, что они с их смешанным
происхождением  должны  желать  чего-то  большего. На побережье был городок.
Там  текла  жизнь, непохожая на здешнюю, но туда нужно было добираться час с
лишним  при  дневном  свете  и  гораздо  дольше - после наступления темноты.
Получалось,  что это место годится только для коротких экскурсий. Работать в
имении  значило  жить  в  имении,  и  все  знали, что у многих надсмотрщиков
африканские  семьи.  Кем  бы  ни  притворялись  эти  люди перед нами, жизнь,
которая  ждала  их дома, в этих бетонных домиках, была африканской жизнью, и
о ней я мог лишь строить догадки.
     Как-то  раз,  направляясь  с  одним из надсмотрщиков на новое хлопковое
поле,  я  завел с ним разговор о его жизни. Наш лендровер только что свернул
с  грязной  дороги, и мы ехали через буш, огибая заболоченные ямы и засохшие
ветви  сваленных деревьев. Я ожидал услышать от надсмотрщика обычную историю
о  несбывшихся  честолюбивых  надеждах, о том, как судьба сыграла с ним злую
шутку;  по  моим  предположениям,  он  должен  был  проявить  хотя бы легкую
неприязнь  к  своим более удачливым сверстникам, вырвавшимся в город. Однако
никакой  неприязни я не заметил. Надсмотрщик считал, что ему крупно повезло.
Он  пробовал  жить  в Португалии, пробовал жить и в южноафриканском городке,
но  вернулся  назад.  Он  стукнул  ладонью  по  рулю лендровера и сказал: "Я
больше  нигде  не  могу  жить".  Когда  я  спросил  почему, он ответил: "Вот
поэтому.  Потому, что мы сейчас делаем. В Португалии вы бы этого не смогли".
Я  еще  не  успел  привыкнуть  к  лендроверам и другим машинам с приводом на
четыре    колеса;  меня  и  самого  до  сих  пор  охватывал  восторг,  когда
приходилось  съезжать  с дороги и двигаться по сырой пересеченной местности.
Но  я  чувствовал,  что  здешняя жизнь нравится надсмотрщику не только этим;
его  удовлетворенность  имела  не столь сексуально-примитивный подтекст, как
могло  показаться на первый взгляд. И после нашего разговора я стал смотреть
на  заплесневелые  белые стены маленьких бунгало неподалеку от главного дома
с  новым  уважением. Так, мало-помалу, я узнавал то, чего не знал раньше. Не
только о хлопке, сизале и кешью, но и о людях.
     Я  хорошо  изучил  путь в город. Я помнил все огромные каменные конусы,
стоявшие  вдоль дороги, и ориентировался по ним, благо среди них нельзя было
найти  двух  одинаковых.  Некоторые  утесы  словно росли прямо из земли, а у
подножия  других  лежали кучи осыпавшегося с их боков щебня; одни утесы были
серыми  и  голыми, а другие в отдельных местах покрывал желтоватый лишайник;
кое-где  в  результате  коррозии  на  утесах  образовались уступы и там что-
нибудь  росло,  иногда  целое  дерево.  Эти  конусы  всегда казались новыми.
Поездка  в  город  после  недели-другой, проведенных в поместье, всегда была
приключением.  И сам город с час или больше тоже казался новым: колониальные
лавки,  провинциальные витрины, набитые всякой всячиной, грузчики-африканцы,
сидящие  у  лавок  в  ожидании  работы;  мощеные улицы, грузовики и легковые
машины,  гаражи; разномастное население и молодые краснолицые португальцы из
нашего    маленького    гарнизона,  придававшие  облику  городка  что-то  до
странности  европейское.  Гарнизон  до сих пор оставался совсем крохотным, и
маленькие  простые  казармы  не  имели угрожающего вида - низкие двухэтажные
постройки  из  белого  или  серого бетона, они вполне гармонировали со всеми
прочими  зданиями.  Иногда  в городе открывалось новое кафе, куда можно было
зайти.  Но  обычно  такие  кафе  быстро прогорали. У португальских солдат не
было денег, а местные жители предпочитали сидеть по домам.
         Большинство    магазинов,    в  которых  мы  делали  покупки,  были
португальскими.  Два  или три принадлежали индийцам. Сначала, заходя туда, я
нервничал.  Мне не хотелось ловить на себе взгляды продавцов, потому что эти
взгляды  могли бы напомнить мне о родине и о моем печальном детстве. Но я ни
разу  не  столкнулся  с  чем-либо  подобным,  ни  разу  не  заметил в глазах
владельца  какой-нибудь  лавки или членов его семьи искорки, которая сказала
бы  мне  о том, что они определили мою расовую принадлежность. Эти люди тоже
видели  во  мне  лишь  того  нового  человека, каким я стал после переезда в
страну  Аны.  Казалось, они не догадывались, что раньше я был кем-то другим.
И  эти  люди  тоже,  не поднимая глаз, выполняли то, что от них требовалось.
Поэтому  и  я,  как  надсмотрщики (разве что по другим причинам), чувствовал
себя в этих краях свободнее, чем где бы то ни было еще.
     Иногда  по выходным мы отправлялись на пляж по другую сторону городка и
посещали  маленький,  примитивный  португальский ресторанчик, где можно было
заказать  блюда из свежевыловленной рыбы и моллюсков и запить их красным или
белым португальским вином.
     В  мыслях  я часто возвращался к ужасу своего первого дня. Та картина -
дорога  и  бредущие  вдоль  нее  африканцы - по-прежнему стояла у меня перед
глазами,  и  я удивлялся тому, что эту страну удалось приручить, что в такой
малообещающей  местности удалось наладить вполне приличную жизнь, что кровь,
в каком-то смысле, удалось выжать из камня.
     Наверное,  все  было  по-другому  шестьдесят  или  семьдесят лет назад,
когда  дед  Аны  приехал  сюда, чтобы вступить во владение огромным участком
земли,  пожалованным  ему  правительством,  которое  чувствовало собственную
слабость  и,  опасаясь  беспокойной  мощи  Британии  и  Германии  с их более
многочисленным   населением,  стремилось  как  можно  быстрее  освоить  свою
африканскую  колонию.  Тогда  городок  был,  скорее  всего,  лишь  крошечной
прибрежной    деревушкой,  где  жили  черные  арабы  -  народ,  возникший  в
результате  смешения рас, которое происходило здесь в течение целого века, а
то   и  больше.  Внутрь  материка  вел  только  грязный  проселочный  тракт.
Единственным    транспортным   средством  была  телега,  передвигавшаяся  со
скоростью  две мили в час. Путешествие, на которое теперь мне хватало часа с
минутами,  занимало  тогда  два  дня.  Главный дом поместья, в ту пору очень
простой,  отличался  от  деревенских хижин разве что материалом, из которого
он  был сложен. Все необходимое для его постройки - бревна, рифленое железо,
гвозди  и металлические петли - доставили морем из столицы, а потом привезли
в  поместье  на  телегах.  Тогда  не  было  ни  электрического освещения, ни
противомоскитной  сетки  на  окнах,  ни  воды  -  если  не считать дождевой,
стекающей  с  крыши.  Жить  здесь  значило  жить вплотную к земле - месяц за
месяцем,  год  за  годом  мириться с этим климатом и болезнями - и полностью
зависеть  от  местного  населения.  Это не так-то просто себе вообразить. Ни
один    человек  не  может  по-настоящему  вообразить  себя  кем-то  другим,
поскольку  никто  не  способен  представить  себя  без того разума и сердца,
которыми  он  наделен,  и  точно так же ни один наш современник не может по-
настоящему  знать,  каково  было  жить  на этой земле в те времена. Мы судим
лишь  по  тому,  что  нам известно. А дед Аны и все его знакомые могли знать
лишь  то,  что  было  известно  им.  И они, наверное, были довольны тем, что
имели.
         Южнее,    по    всему    побережью,    старые  поселенцы  полностью
африканизировались.  Теперь  эти  арабы из Маската и Омана назывались уже не
арабами,  а  магометанами. Дед Аны, который вел суровую жизнь в этом суровом
краю  и  иной не знал, сам стал наполовину африканцем, с африканской семьей.
Но  в  то  время  как  для африканских арабов на побережье история замерла и
каждое  новое их поколение уже не отличалось от предыдущего, для деда Аны ее
поступь  вдруг  ускорилась.  Наступил  1914 год, и в Европе началась большая
война.  Тогда-то дед Аны и сделал себе состояние. Люди стали чаще селиться в
глубине  материка;  столица развивалась; появились трамваи, в передней части
которых   сидели  белые  (включая  уроженцев  Гоа),  а  сзади,  за  холщовой
перегородкой,  -  африканцы.  В  этот  период  дед  Аны захотел восстановить
сброшенную  им  было  европейскую  кожу.  Он  отправил  двух  своих дочерей,
полукровок,  учиться в Европу; ни для кого не было секретом, что он надеется
выдать  их  замуж  за  португальцев.  Тогда  же он выстроил в поместье новый
большой  дом с белыми бетонными стенами и красными бетонными полами. Впереди
дома  и  по  бокам  от него разбили большой сад; сзади появился ряд гостевых
комнат  со своими собственными верандами, продолжениями основной. При каждой
гостевой  спальне  была  просторная ванная, оборудованная по последней моде.
Еще  дальше,  в  самом  конце  дома,  возникли обширные пристройки для слуг.
Хозяин  обставил  дом  прекрасной  колониальной мебелью, которую не меняли с
тех  самых  пор.  Мы - Ана и я - спали в его спальне, на его резной кровати.
Если    трудно    было  проникнуть  во  внутренний  мир  человека,  ставшего
полуафриканцем,  то  еще  труднее  было  почувствовать  себя накоротке с его
более  поздним  "я", которое на первый взгляд представлялось более понятным.
Я всегда ощущал себя чужим в этом доме.
     Я  так  и  не  привык к его помпезности; мебель казалась мне странной и
неуклюжей до самого конца.
     Вдобавок,  из-за  моего происхождения и благодаря моей чувствительности
к  подобным  вещам, я не мог забыть об африканцах. Дед Аны и ему подобные, а
также  священники  и  монахини  из  пугающе  опрятной  иностранной  миссии в
старинном    стиле,   выстроенной  прямо  посреди  этого  голого,  открытого
пространства,  -  словом,  все  они  наверняка полагали, что нужно подчинить
африканцев  своей  воле,  заставить  их  привыкнуть к новому образу жизни. Я
гадал,  как они пытались решить эту задачу, и боялся спрашивать. Но, как это
ни  удивительно,  африканцам удалось остаться самими собой, сохранить многие
из  своих  обычаев  и  в  основном  свою  религию, хотя их землю поделили на
участки  и  превратили  в  сельскохозяйственные  угодья, высокую урожайность
которых  они  должны  были  обеспечивать.  Эти  люди,  бредущие  по обочинам
асфальтовой  дороги,  были  отнюдь не только рабочей силой. У них имелись не
менее  сложные  социальные  обязательства,  чем те, что существовали на моей
родине.  Они  могли  без предупреждения устроить себе выходной и отправиться
за  тридевять  земель,  чтобы  выполнить  предписанный  традицией  обряд или
поднести  кому-нибудь  подарок.  В пути они не останавливались, чтобы попить
воды;  казалось,  они  в ней не нуждаются. В отношении еды и питья они тогда
еще  придерживались  своих  старинных  привычек.  Они  пили  воду по утрам и
вечерам,  но  никогда  не  делали  этого  в  середине дня. Рано утром, перед
выходом  на  работу,  они ничего не ели; первая трапеза, состоявшая из одних
овощей,    устраивалась    ближе  к  полудню.  Они  признавали  только  свою
собственную  пищу,  и по большей части то, что они ели, росло прямо около их
хижин.  Очень  распространенным  продуктом  питания была сушеная кассава. Ее
можно  было  перетирать  в муку или есть прямо так. Двух-трех кусков кассавы
человеку  хватало,  чтобы  идти целый день. В самой крохотной деревушке кто-
нибудь  обязательно  продавал  сушеную  кассаву  из  своего скудного урожая,
мешок  или два зараз, рискуя в ближайшие месяцы оставить без еды собственную
семью.
     Если  вдуматься,  странно  было видеть эти два мира, существующие бок о
бок:  большие  поместья  с  их каменными зданиями и африканский мир, который
казался  менее  самодовольным,  но  был  повсюду, точно бескрайний океан. Он
походил  на  другую  ипостась  того, что когда-то, словно бы в иной жизни, я
знал у себя дома.
     Благодаря  капризу  судьбы  здесь  я  очутился  по  другую сторону. Но,
познакомившись  поближе  с  историей  этого края, я часто думал, что дед Аны
вряд  ли обрадовался бы, если бы под конец его жизни ему сказали, что кто-то
вроде  меня посели