дождей на нем образовалось
много  выбоин.  Видимость  была  ограниченной,  поэтому  нам  пришлось ехать
медленно.  Время  от  времени  у  обочины  вырастали  конические  утесы. Они
неторопливо  проплывали  над  нами  в темноте, отмечая завершение очередного
этапа  пути. Город жил спокойной ночной жизнью. На улицах горели редкие и не
очень  яркие  фонари.  В  центральном  районе  то  там,  то  сям  вспыхивали
флуоресцентные  трубки,  заливая  витрины магазинов голубым светом - не ради
рекламы  жалких  товаров, сваленных за стеклом как попало, а для того, чтобы
отпугнуть    воров.  Слабый  свет  только  дразнил  глаз,  но  был  бессилен
проникнуть  во тьму улицы, туда, где в дневное время дежурили грузчики - они
сидели  на  ступенях  магазинов  с  утра  до вечера, широко расставив ноги и
терпеливо  дожидаясь,  пока  их  попросят  что-нибудь разгрузить, - а теперь
околачивался  бездельник  другого  рода, в надежде поживиться наблюдающий за
уличным движением гарнизонного городка. Альваро сказал:
     -  От  этих  ребят лучше держаться подальше. У вас нет над ними никакой
власти.
     И  точно  так  же,  как в начале вечера Альваро возил меня по задворкам
усадеб,  теперь  он  стал  ездить  по самым спокойным улочкам города, иногда
вылезая  из  лендровера, чтобы тихим голосом переговорить о чем-то с людьми,
которые  попадались  нам по дороге. Он сказал мне, что ищет хороший дансинг;
они все время переезжают с места на место, пояснил он. Лучше идти в дансинг,
чем  в  бар.  В  баре можно нарваться на неприятности. Там ты имеешь дело не
только  с девушкой, но и с ее покровителем, который может оказаться одним из
тех  уличных  парней.  Кроме  того, в барах нет отдельных комнат. Выбрав там
девушку,  ты  волей-неволей  отправляешься  с ней либо в какой-нибудь темный
переулок  между  домами поблизости, либо в какую-нибудь хижину в африканском
городке  на  окраине - соломенном городке, как его еще называют, - и все это
время  находишься  во  власти покровителя. Для солдата это нормально, но для
управляющего  поместьем  -  плохо.  Если  не  поладишь  с  покровителем, это
мгновенно  станет  известно  в поместье, и тогда может возникнуть конфликт с
работниками.
     Наконец  мы  нашли  место,  устроившее  Альваро.  Видимо,  там  были  и
отдельные комнаты. Он сказал:
     - Правильно говорило старшее поколение. Язык до Рима доведет.
     Мы  были  на  краю  города,  там,  где  кончался  асфальт  и начинались
грунтовые  дороги, сильно размытые дождями. Здесь было темно - вокруг горело
всего  несколько  тусклых  огоньков  -  и  так  тихо,  что,  хлопнув дверцей
лендровера, я почувствовал себя возмутителем спокойствия.
     Мы  остановились  перед большим зданием, похожим на склад. На его углу,
довольно  высоко,  висела  лампочка под жестяным колпаком, мутная и мигающая
из-за  летучих  муравьев:  их было много в это время года. На площадке перед
домом  стояли  и  другие  машины.  Теперь  мы увидели, что здесь есть и свои
сторожа    (или   просто  наблюдатели)  -  они  сидели  на  низком  барьере,
ограждающем  стоянку  с  той  стороны,  где  начинался  уклон.  Один из этих
наблюдателей  объяснил  нам,  куда  идти,  и  мы прошли по бетонному проулку
между  первым  зданием  и барьером к другому зданию, тоже похожему на склад.
Изнутри  доносилась  музыка.  Отворилась маленькая дверь, человек с дубинкой
пропустил  нас  внутрь, и мы оба заплатили ему Коридор, в который мы попали,
был узким и темным; за крутым поворотом открывался вход в главное помещение.
Голубые  лампочки  освещали  маленькую  танцплощадку.  На  ней танцевали две
пары,  португальцы с африканками, которые смутно отражались в темном зеркале
или  плиточной  облицовке  стены  в конце танцплощадки. В комнате было много
столиков  с  низкими  лампами  под  абажуром,  но  разобрать, сколько из них
занято,  я  сразу  не  смог.  Мы  не  пошли далеко. Мы сели за столик у края
танцплощадки.  За  соседним  столиком  сидели  девушки, похожие на вчерашних
куртизанок  -  тех, что гуляли по улице в красивых платьях, гордо поглядывая
вокруг.  Когда  мои  глаза  привыкли к полумраку, мне стало ясно, что многие
девушки,  сидящие  по  другую  сторон)'  танцплощадки,  пришли  сюда  не  из
деревень  в  глубине  материка,  а из прибрежных поселков: я узнал в них так
называемых    магометанок,   далекие  предки  которых  были  арабами.  Между
столиками    двигались   два  чернокожих  официанта  и  худой  португалец  в
спортивной  рубашке - должно быть, хозяин. Когда этот португалец приблизился
к  нам,  я  заметил, что он уже немолод; у него были очень спокойные глаза и
такой вид, словно все происходящее его абсолютно не касается.
     Я  позавидовал его отрешенности: ведь я не привык к такой жизни, и меня
мучил  стыд. Все девушки были африканками. Удивляться тут нечему, подумал я,
хотя  на  месте чернокожих официантов мне, наверное, было бы немного обидно.
Эти  девушки  были  такими юными, такими глупыми; я подумал, что они вряд ли
даже  догадываются  о  том,  какому  унижению подвергают свое тело и как это
может  исковеркать  их жизнь. С застарелой горечью я вспомнил о своей семье.
Вспомнил  о матери и о своем бедном отце, который почти не представлял себе,
что  такое  секс.  Вспомнил  и  о тебе, Сароджини. Я подумал, что среди этих
девушек могла бы быть ты, и у меня сжалось сердце.
     Даже  Альваро  выглядел  подавленным.  Его  настроение  изменилось, как
только  мы  вошли  внутрь  здания. Он был в восторге от деревенского секса -
там,  у нас, можно было каждый месяц снимать свежий урожай невинных девочек,
у  которых  прошли  первые  месячные  и  которые  выпячивали  перед ним свои
маленькие  груди.  Но  на  этом  переоборудованном складе все было иначе. Не
думаю,  что такие заведения с отдельными комнатами существовали в городке до
прихода  армии.  Альваро  едва ли успел к ним привыкнуть. По-моему, несмотря
на  взятую  им  на  себя  роль  проводника, он тоже был здесь новичком, тоже
немного нервничал и нуждался в моей поддержке.
     Мы  выпили  пива.  Стыд  прошел.  Я  смотрел  на танцующих под голубыми
лампами  и на их расплывчатые отражения в таинственной глубине высокого, под
потолок,  темного зеркала. Раньше я никогда не видел, как танцуют африканки.
Жизнь  в  поместье,  которую я вел, не давала мне такой возможности. В танце
эти  африканки  мгновенно  исполнялись  удивительной  грации. Их движения не
были  изощренными;  они  могли  быть очень скупыми. Когда девушка танцевала,
она  включала  в  свой  танец  все  - разговор с партнером, слово, брошенное
через  плечо  подруге,  смех. Это было больше чем удовольствие; казалось, во
время  танца  высвобождается  какой-то  подспудный  дух. Этот дух прятался в
каждой  девушке, независимо от ее внешности, и возникало впечатление, что он
-  часть  чего-то  гораздо большего. Конечно, при моем прошлом я много думал
об  африканцах с политической точки зрения. Но на складе передо мной впервые
забрезжила  смутная  догадка о том, что в глубине африканской души есть что-
то скрытое от всех нас и далекое от политики.
     С  легкой  гримасой насмешки над самим собой, которая не обманула меня,
Альваро  вывел  на  танец одну из девушек. Сначала он дурачился на площадке,
глядя  на  себя в зеркало, но очень скоро стал полностью серьезен и вернулся
к  столику  совершенно другим человеком. Его взгляд поблек от вожделения. Он
нахмурился    на   свой  стакан  из-под  пива.  Потом  сказал  с  наигранным
раздражением, словно все, кто был в комнате, пытались его удержать:
     -  Не  знаю,  какие  у  вас  мысли  на  этот  счет, Вилли. Но раз уж мы
оказались  в  этом  чертовом  заведении,  я  намерен  кое-что получить, черт
побери. - И, сурово нахмурившись, как человек, с трудом сдерживающий ярость,
отправился  со  своей  партнершей  по  танцу к двери в дальнем, темном конце
помещения.
     Я  мог  бы  просто  сидеть,  прихлебывая  пиво,  и  ждать  Альваро.  Но
португалец  со  спокойным  взглядом  знал свое дело, и через три, четыре или
пять  минут по его сигналу одна из девушек подошла и села за мой столик. Под
своей  вычурной  одеждой  она была довольно мала, под косметикой - румяна на
высоких  скулах, бело-голубая краска на веках - очень молода. Я посмотрел на
ее  "арабское"  личико  и,  только  наполовину  или в четверть силы стараясь
расшевелить  себя,  подумал: что в нем могло бы возбудить Альваро? Когда она
встала  и  пригласила  меня  сопровождать  ее,  я  послушался.  Мы  прошли к
маленькой  двери в темном углу. За ней был бетонный коридорчик, а вдоль него
-  небольшие  кабинки.  Перегородки между ними не доходили до потолка, и все
кабинки  освещались  двумя  голыми  лампочками,  торчащими  высоко на задней
стене.  Прислушавшись как следует, я наверняка опознал бы Альваро. Мне стало
ясно,  что склад переоборудовали самым простым образом - так, чтобы владелец
ничего не потерял, если его заведение внезапно закроют.
     Без  своей  жесткой  одежды девушка и вправду оказалась миниатюрной. Но
тело  у  нее было крепкое и твердое; еще ребенок, она тем не менее выглядела
хорошо  приспособленной  для  физического труда. Ана была не такая; Ана была
худенькая  и  хрупкая.  Я  потрогал  ее  груди:  они  были маленькими и лишь
немного  менее  твердыми,  чем  все  остальное. Альваро понравились бы такие
груди:  легко  было  представить  себе, как твердые молодые соски торчат под
дешевым хлопковым деревенским платьем. Но соски у этой девочки были широкие,
с  мягкими  кончиками;  это  означало,  что  у нее уже есть дети или хотя бы
один  ребенок.  Я  не  мог  пробудить  в себе страсть к ней. Когда я пытался
сделать  это,  меня  сразу  же  окружали все старые призраки: призраки дома,
призраки  Лондона  одиннадцати-  или  двенадцатилетней  давности, та ужасная
проститутка  в Сохо, большие бедра Джун на матраце, брошенном на пол комнаты
в  трущобах Ноттинг-хилла, весь прежний стыд и неумение. Мне казалось, что у
меня  вряд ли что-нибудь получится с этой бедной девочкой, лежащей подо мной
на дешевом, забракованном армейскими снабженцами матраце.
     Все  это  время глаза девочки оставались пустыми. Но потом, в тот самый
момент,    когда    я  уже  был  готов  сдаться,  в  этих  глазах  мелькнуло
поразительное  выражение,  в  котором  объединились властность, нетерпение и
агрессия;  все ее тело разом напряглось, и я почувствовал, как меня сжали ее
крепкие  руки  и  ноги.  В  какую-то  долю  секунды - это было похоже на миг
принятия  решения,  когда  смотришь в ружейный прицел, - я подумал: "Так вот
ради чего живет Альваро", и ко мне вернулись силы.
     Потом  и  Альваро,  и мне не хотелось разговаривать. Альваро снова стал
собой,  бодрым  и  самоуверенным,  только  когда  мы  уже подъезжали к нашей
усадьбе.  Над  полукруглой  парадной  лестницей  горела оставленная для меня
лампочка.  Ана  спала  в  большой резной кровати своего деда. Два часа назад
или  чуть  раньше  я  думал о ней, и это были несправедливые, уничижительные
мысли.  Теперь,  прежде  чем  лечь  рядом  с Аной, я должен был принять душ.
Старинное оборудование ванной - газовая колонка португальского производства,
замысловатая   головка  душа,  покрытая  крохотными  трещинками  раковина  с
декоративными  металлическими  опорами  -  по-прежнему напоминало мне, что я
чужой  в  этом  доме.  Когда я глядел на все это, мне сразу вспоминались те,
кто  спал  в  нашей  большой  резной  кровати  до  меня:  дед Аны, выгнавший
африканку,  которая  родила  ему детей; мать Аны, обманутая сначала мужем, а
потом  любовником;  и  отец  Аны,  обманувший всех. В ту ночь у меня не было
чувства,  что  я  обманул  Ану в каком-то важном или окончательном смысле. Я
мог  честно  сказать, что случившееся меня почти не задело, что я не испытал
настоящей  страсти  и не получил настоящего удовлетворения. Но где-то у меня
в  мозгу  застряла та доля секунды, когда во взгляде девочки вдруг появилась
властность  и  я  ощутил  напряжение и силу в ее маленьком теле. Я не мог бы
назвать  причину,  которая  побудила  меня  сделать  то, что я сделал. Но на
самом  краю моего сознания уже брезжила словно бы не моя мысль, что какая-то
причина должна быть.
     И  точно  так  же,  как после долгой и опасной езды на автомобиле перед
засыпающим  водителем  все  вьется  и  вьется лента дороги, та доля секунды,
пережитая  с  девочкой,  все  вспыхивала  и  вспыхивала передо мной, когда я
лежал    рядом    с   Аной.  И  через  неделю  она  снова  привела  меня  на
приспособленный  для свиданий склад на окраине города, к его голубым лампам,
танцплощадке  и маленьким кабинкам. В этот раз я уже не стал придумывать для
Аны никаких объяснений.
     Я  начал  жить  с  новым представлением о сексе и о своих возможностях.
Это  было  все  равно  что  получить  новое  представление  о  себе.  Мы все
подчиняемся  врожденным  сексуальным импульсам, но не у всех есть врожденные
сексуальные  навыки, а школ, где можно было бы их приобрести, не существует.
Люди  вроде меня вынуждены продвигаться в этом деле ощупью, набивая шишки, и
ждать  случайностей,  которые помогли бы им хоть чему-то научиться. Мне было
тридцать  три года. Всем, что я узнал до сих пор, - если не считать Лондона,
который  вполне  можно  было  не  учитывать, - я был обязан Ане. Сразу после
нашего  приезда в Африку мы пережили период страстного увлечения друг другом
-  страстного по крайней мере с моей стороны. Тогда у нас были по-настоящему
волнительные  минуты; были и сексуальные откровения. Но в немалой степени та
страсть,  связывавшая нас десять лет назад, была порождена не чувственностью
или  истинным желанием, а моим тогдашним беспокойством и страхом, похожим на
детский,   -  страхом  перед  Африкой,  перед  зияющей  бездной,  в  которую
забросила меня судьба. С тех пор ничего подобного между нами не происходило.
Ана,  даже  в  тот  бурный период, была со мной довольно робка; и когда меня
посвятили  в  подробности  ее  семейной  биографии, я понял, в чем источники
этой  робости.  Так  что  в  каком-то смысле мы были два сапога пара. Каждый
находил  в  другом  утешение,  и мы с Аной стали очень близки; мы не искал и
удовлетворения  за  пределами  своего  союза и фактически даже не знали, что
такое удовлетворение возможно. И если бы не Альваро, я продолжал бы жить по-
старому  и  в  том, что касается секса и чувственности, едва ли превзошел бы
своего несчастного отца.
     Через  некоторое  время  склад,  который  мы  посещали, закрылся; потом
подвернулось  что-то  другое;  потом  третье. Наш бетонный городок был очень
мал;  торговцы,  государственные  служащие  и  прочие  его жители не хотели,
чтобы  эти  дома  свиданий  находились  поблизости от их собственных домов и
семей.  Поэтому  голубые  лампочки  и  темное зеркало величиной во всю стену
переезжали    из  одного  импровизированного  убежища  в  другое.  Никто  не
стремился  открыть  что-нибудь более постоянное, поскольку армия, на которой
держался этот промысел, могла в любой момент сняться с места.
     Однажды  я  увидел  среди накрашенных и разодетых девушек дочь плотника
Жулио  -  ту  самую  маленькую  горничную, которая в первое утро после моего
приезда  отставила  метлу, села в высокое мягкое кресло и попыталась завести
со  мной  вежливую  беседу.  Позже она сказала мне, что у нее в семье каждый
день  едят  одно  и  то же и что, когда ей сильно достается от пьяного отца,
она  никак  не  может  заснуть  и  долго  ходит туда-сюда по своей маленькой
комнатке.  Потом у нас говорили, что эта девушка начала пить, как ее отец, и
что  у  нее  вошло  в  привычку  не ночевать дома. Наверное, сюда ее привела
какая-нибудь подруга, так же как меня - Альваро.
     Я  мгновенно  решил  притвориться,  что  не  замечаю ее; и она, похоже,
приняла  такое  же решение. Вышло, что мы встретились и разошлись как чужие.
Я  никому  не  сказал  о  ней; и она, в следующий раз столкнувшись со мной в
поместье,  не сказала ни слова и ни единым жестом не дала понять, что узнала
меня в ту ночь. Не округлила глаз, не подняла бровей, не поджала губ. Позже,
когда  я  думал  об  этом,  у  меня  возникло  чувство, что именно тогда я и
предал Ану, запятнав ее, так сказать, в ее собственном доме.

x x x

     Четы  Коррейя не было целый год. А потом мы узнали - каждая семья своим
окольным  путем и не все одновременно, - что Жасинто умер. Он умер во сне, в
какой-то  лондонской  гостинице. Альваро встревожился не на шутку. Теперь он
не  знал,  что  его  ждет.  Он  всегда имел дело с Жасинто и подозревал, что
Карла его не любит.
     Примерно  через месяц Карла снова появилась среди нас и стала ездить по
знакомым,  пожиная  сочувствие.  Опять и опять рассказывала она о том, какой
внезапной  была  эта  смерть,  о предпринятом ими накануне походе по большим
универмагам,  об  открытых  пакетах,  в  беспорядке  наваленных  у  кровати,
которой  суждено  было  стать  смертным  одром  бедняги Жасинто. Сначала она
собиралась  перевезти  тело обратно в колонию, но мысли о маленьком кладбище
в  нашем  городке вызывали у нее "скверное предчувствие" (внушенное госпожой
Нороньей).  Поэтому  она  отвезла тело в Португалию, в провинциальный город,
где  был  похоронен  дед  Жасинто,  чистокровный португалец. Все эти хлопоты
отвлекали  ее  от переживаний. Боль пришла потом. Хуже всего ей стало, когда
она  встретила  в  Лиссабоне  каких-то  нищих. Она сказала: "Я подумала, что
этим  людям совершенно незачем жить, но они все-таки живут. А у Жасинто было
столько  вещей,  ради  которых  стоило  жить,  но  он  все-таки  умер".  Эта
несправедливость  доконала  ее.  Она  разрыдалась  прямо  на улице, и нищие,
которые  подошли  к  ней,  заволновались;  кто-то из них даже попросил у нее
прощения.  (Позже  Ана  сказала  мне:  "Я  всегда думала, что Жасинто верит,
будто   богатство  может  спасти  от  смерти.  Верит,  что  не  умрет,  если
разбогатеет  по-настоящему.  Но я думала так только в шутку. Я не знала, что
это правда".)
     Жасинто  всегда  очень чутко реагировал на разницу в положении, которую
дают  деньги, сказала Карла; именно поэтому он так упорно трудился. Он велел
своим  детям,  учившимся  в  Лиссабоне,  ни  в  коем  случае не пользоваться
общественным  транспортом.  Им следовало всегда брать такси. Никто не должен
был  считать  их  жалкими  босяками  из колонии. Он повторил им это всего за
несколько  дней  до смерти - вот как он заботился о своих детях. Рассказывая
эту  и  другие  подобные  истории,  свидетельствующие  о  том, каким хорошим
семьянином  был  Жасинто, Карла плакала и плакала, объезжая всех знакомых по
очереди.
     Альваро  она  не пощадила. Через три недели после возвращения из Европы
она  уволила  своего  управляющего, дав ему и его африканской семье месяц на
то,  чтобы  освободить  их  бетонный  домик;  вдобавок  к  этому она усердно
чернила  Альваро,  чтобы  максимально осложнить ему поиски нового места. Это
распущенный  человек,  говорила она; у него куча наложниц-африканок, которых
нельзя  содержать  на  одно  только  жалованье  управляющего.  Даже  когда у
Жасинто  были  неприятности  в  столице,  он не уставал повторять ей, что за
Альваро  нужен  глаз  да  глаз.  Этот  мошенник  задрожал,  когда она велела
принести  книги.  У  нее  не  было  хватки Жасинто и она мало что понимала в
отчетности,  но ей не понадобилось много времени, чтобы обнаружить уловки, о
которых  говорил  Жасинто.  Фальшивые  счета  (у  Альваро  техника  ломалась
постоянно  -  даже старая и надежная немецкая давилка для сизаля, простейшая
машина,  похожая  на  очень  большой  каток);  раздутые  настоящие счета; и,
конечно,  зарплата  несуществующим  рабочим.  И  чем  дольше  Коррейя жили в
Европе, тем наглее становился Альваро.
     Карла  сообщила  нам  то,  что  мы  и так знали почти наверняка. Глупая
привычка    рисоваться  заставляла  Альваро  то  и  дело  намекать,  что  он
обворовывает  хозяев.  Он говорил об этом и мне, и др