земному  морю  и  остальные  пассажиры завтракали, обедали и
играли  в  разные  игры,  он  пытался до конца осознать то, что понял уже на
борту  парохода: что его родной язык почти утрачен, его английский понемногу
уходит  тоже  и  в  результате  он  рискует  полностью  лишиться возможности
выражать свои мысли. Ане он ничего не сказал. Всякий раз, говоря что-нибудь,
он  проверял  себя,  чтобы  выяснить,  много  ли  он  еще  помнит,  и потому
предпочитал  оставаться  в  каюте,  наедине  с  этими  вдруг  одолевшими его
сомнениями.  Они  отравили  ему  впечатление  от  Александрии  и от Суэцкого
канала.  (Он  вспомнил  -  как  случай  из  другой,  более счастливой жизни,
необычайно  далекой  от его теперешнего путешествия между двумя раскаленными
добела  пустынями,  -  свою  встречу с Кришной Меноном, который прохаживался
между    клумбами  Гайд-парка  в  темном  двубортном  костюме,  опираясь  на
тросточку,  глядя  в  землю  и  обдумывая,  что  он  скажет в ООН о Египте и
Суэцком канале.)
     Три  года  тому  назад, плывя в Англию, он проделал этот участок пути в
обратном направлении. Тогда он почти ничего не знал о том, что его окружает.
Теперь  он  лучше  представлял  себе  историю  и географию этих мест; у него
было  некоторое  представление  о  древности  Египта.  Он хотел бы сохранить
увиденное  в  памяти,  но  его  тревоги  по  поводу  утраты языка мешали ему
сосредоточиться.  Так  же,  не  оставив  в душе глубоких следов, прошла мимо
него  и  панорама  побережья Африки: Порт-Судан, форпост бескрайней пустыни;
Джибути;  а  дальше,  за  Африканским Рогом, Момбаса, Дар-эс-Салам и наконец
порт  в  стране  Аны.  Все это время он вел себя спокойно и благоразумно. Ни
Ана,  ни  прочие  пассажиры не могли бы догадаться, что с ним что-то не так.
Но  все  это  время Вилли чувствовал, что внутри его, в тишине, куда доходит
лишь слабый отзвук внешних впечатлений, прячется совсем другое "я".
     Он  хотел  бы  приехать  в  страну Аны по-другому. Город, в который они
прибыли,  был огромен и роскошен, гораздо красивее всего, что он мог бы себе
вообразить;  Африка  в  его  прежнем  представлении  не  имела с этим ничего
общего.  Великолепие  города  встревожило  Вилли.  Ему  казалось,  что он не
сможет  к  нему привыкнуть. Странные люди, которых он видел на улицах, знали
язык  и обычаи этого края. Он подумал: "Я здесь не останусь. Уеду. Разве что
задержусь  на несколько дней, а потом найду способ отсюда выбраться". Так он
думал  все  время,  пока  они жили в столице, в доме одного из друзей Аны, и
эти  же  мысли не покидали его, когда они с Аной медленно плыли на маленьком
каботажном  судне в северную провинцию, где было ее поместье: таким образом,
они  вернулись немного назад в том направлении, откуда приплыли, но вместе с
тем  и  приблизились  к земле, к пугающим заболоченным устьям огромных рек с
их  пустынным  безмолвием,  с их смесью воды и грязи в гигантских, медленных
зелено-бурых  круговоротах.  Именно эти реки и преграждали путь всякому, кто
попытался бы добраться на север посуху.
     Наконец  они  сошли  на  берег  в  маленьком городке из низких бетонных
домиков,  выкрашенных  в серый, светло-коричневый и блекло-белый цвет. Улицы
здесь  были прямыми, как в столице, но без больших вывесок, по которым Вилли
мог  бы  получить  хоть  какое-то представление о здешней жизни. Сразу же за
окраиной  городка  начиналась  ровная  открытая местность; узкая асфальтовая
дорога  вела  по ней в глубь страны. На обочинах дороги то и дело попадались
африканцы  - стройные низкорослые люди, бредущие по красной земле, казалось,
без  всякой цели, хотя они, конечно же, знали, куда идут. Поодаль, всегда на
небольшом  расстоянии, виднелись африканские деревни - хижины и тростниковые
изгороди  в  окружении  посадок маиса, маниоки и других культурных растений.
Хижины  с  прямыми, четкими силуэтами были покрыты длинной тонкой травой; на
солнце  она  блестела,  как густые, тщательно расчесанные волосы. То там, то
сям  из  земли торчали очень высокие и крутые серые утесы конической формы -
каждый  такой  конус  стоял  сам по себе, отдельно от других, и некоторые из
них  были  величиной  с добрый холм. Они свернули на грязный проселок. Вдоль
него  рос  кустарник  высотой с их машину, а деревни вокруг были многолюднее
тех,  которые  они  видели  с асфальтовой дороги. Красная почва под колесами
была  сухой,  но  время от времени они проезжали по старым лужам, и тогда на
ветровое  стекло  летели брызги грязи. Потом они свернули и с этого проселка
и  стали  подниматься  к  дому  по заметному уклону. Даже на прямых участках
дорога  здесь  была  неровная,  с  продольными бороздами; на поворотах дожди
размыли  ее  еще  и  в поперечном направлении. Дом стоял посреди запущенного
старого  сада,  в  тени  огромного,  ветвистого дождевого дерева. Его нижний
этаж с трех сторон окружала веранда, увитая бугенвиллеей.
        Внутри  было  душно  и  жарко.  Глядя  через  окно  спальни,  сквозь
проволочную  сетку  с  застрявшими в ней мертвыми насекомыми, на неухоженный
сад,  высокие  папайи  и  покатый  склон  холма  с  рощицами кешью и кучками
травяных  крыш, уходящий к каменным утесам, которые издали казались сплошной
низкой  голубой  грядой,  Вилли подумал: "Я не знаю, куда я попал. Вряд ли я
смогу  найти  дорогу  обратно.  Но мне не хочется, чтобы эта панорама когда-
нибудь  стала  для  меня  привычной.  Я  не буду даже разбирать вещи. Нельзя
вести себя так, словно я остаюсь".
     Он остался на восемнадцать лет.
     Однажды  он  поскользнулся  на парадных ступенях главного дома усадьбы.
Дед  Аны, белый человек, каждый год ездивший в Лиссабон и Париж - по крайней
мере,  так  гласило  семейное предание, - построил этот дом после войны 1914
года,  когда  здесь  делались  первые  крупные  состояния,  и  его  парадная
лестница  была  полукруглой,  из  заграничного  серо-белого  мрамора. Теперь
мрамор  потрескался,  трещины  поросли  мхом,  ц в то дождливое утро ступени
были  скользкими  от  влаги и пыльцы огромного дерева, в тени которого стоял
дом.
     Вилли  очнулся  в  городе,  в палате военного госпиталя. Он лежал среди
раненых  чернокожих  солдат с блестящими лицами и усталыми красными глазами.
Когда Ана пришла его навестить, он сказал:
     - Я собираюсь от тебя уехать.
     Голосом,  который  когда-то  очаровал  Вилли и до сих пор ему нравился,
она сказала:
     -  Ты очень неудачно упал. Я столько раз говорила нашей новой служанке,
чтобы  она  вытирала  ступени.  Этот  мрамор  всегда был скользким. Особенно
после  дождя.  Глупо  было  делать из него лестницу при таком климате, как у
нас.
     - Я собираюсь уехать.
     -  Ты поскользнулся, Вилли. Какое-то время провел без сознания. Все эти
рассказы  о  столкновениях в буше преувеличены, ты же знаешь. Новой войны не
будет.
     -  Столкновения тут ни при чем. И в мире полно лестниц, с которых можно
упасть.
     - Я еще приду позже, - сказала она. Когда она вернулась, он сказал:
     -  Как  ты думаешь, если кто-нибудь посторонний увидит все мои синяки и
ссадины,  сможет он догадаться, что со мной стряслось? Понять, что я с собой
сделал?
     - Кажется, ты приходишь в себя.
     - Ты провела со мной восемнадцать лет.
     - На самом деле ты хочешь сказать, что я тебе надоела.
     -  Я  хочу  сказать,  что отдал тебе восемнадцать лет. Больше я не могу
тебе отдать. Не могу больше жить твоей жизнью. Я хочу жить своей.
     - Это была твоя идея, Вилли. И потом, куда ты поедешь?
     - Не знаю. Но я должен перестать жить здесь твоей жизнью.
     Когда  она  ушла,  он вызвал старшую сестру, мулатку, и очень медленно,
выговаривая английские слова по буквам, продиктовал ей письмо для Сароджини.
В  течение  долгих  лет,  именно  ради  такого  случая,  он запоминал адреса
Сароджини  -  в  Колумбии, на Ямайке, в Боливии, Перу, Аргентине, Иордании и
полудюжине  других  стран,  -  и  теперь,  еще  медленнее,  поскольку сам не
слишком  хорошо разбирался в правописании немецких слов, продиктовал сестре-
мулатке  адрес  в  Западном  Берлине.  Он дал ей одну из старых пятифунтовых
банкнот,  которые  вернула  ему  Ана,  и  вечером того же дня сестра отнесла
письмо  и деньги в почти полностью разоренную лавку индийского торговца, еще
не  уехавшего  вслед за многими другими. После того как португальцы покинули
страну  и власть перешла к повстанцам, почта уже практически не работала. Но
этот    торговец,  у  которого  были  связи  по  всему  восточноафриканскому
побережью,  обещал передать письмо Вилли морякам с местного судна, идущего в
Дар-эс-Салам  и  Момбасу. Там на него должны были приклеить марку и опустить
в ящик.
     Письмо  с  неуклюже  выведенным  адресом отправилось вдоль побережья на
север,  где  на него поставили неуклюжий штемпель, а через неделю-другую оно
оказалось   в  Шарлоттенбурге[18],  и  маленькая  красная  почтовая  тележка
доставила  его  по  назначению.  Еще через полтора месяца туда приехал и сам
Вилли.  На  мостовых лежал давнишний снег; посередине он был присыпан желтым
песком  с  солью,  а  по обочинам загажен собаками. Сароджини жила в большой
полутемной  квартире,  в  которую  нужно было подниматься по двум лестничным
пролетам.  Вольфа  там  не  оказалось.  Вилли  никогда  его  не  видел  и не
стремился  увидеть.  Сароджини  сказала просто: "Он у другой семьи". И Вилли
вполне  удовлетворился  этим, не чувствуя ни малейшего желания расспрашивать
дальше.
     Квартира  выглядела так, словно ею не занимались уже много лет, и Вилли
с  упавшим  сердцем  подумал о неухоженном главном доме поместья, которое он
только  что  оставил. Сароджини сказала: "Последний раз ее ремонтировали еще
до войны". Закопченные стены были покрыты бледной краской в несколько слоев,
лепные  украшения  под  потолком  заросли грязью; во многих местах выцветшая
краска  потрескалась, обнажив темное старое дерево. Но в доме Аны было полно
тяжелой  фамильной  мебели,  а  большая  квартира  Сароджини  казалась почти
пустой.  Создавалось  впечатление,  что  хозяева  купили  лишь  то, без чего
нельзя обойтись, причем из вторых рук и не особенно задумываясь над выбором.
Тарелки,  чашки,  ножи и ложки - от всей этой дешевой утвари не жаль было бы
избавиться  в  любой  момент.  Вилли через силу съел ужин, который Сароджини
приготовила  для  него в маленькой кухоньке с застоявшимися запахами стряпни
и там же подала на стол.
     Сароджини  отказалась  от  своей  прежней  манеры  одеваться,  и теперь
вместо  сари,  кардигана  и  носков  на ней были джинсы и толстый свитер. Ее
движения  стали  еще  более  энергичными  и уверенными, чем тогда в Лондоне.
Вилли  подумал:  "Все  это  скрывалось  в  девушке,  которую я оставил дома,
уезжая  в  Англию.  И  все это так и не вышло бы наружу, если бы не появился
тот  немец  и  не  увез  ее  с собой. Значит, если бы он не появился, она со
всеми  своими  задатками  просто  зачахла  бы  там,  превратившись в ничто?"
Теперь  его  сестра стала привлекательной - в Индии это невозможно было себе
представить,  -  и  по  некоторым ее замечаниям и случайно оброненным словам
Вилли  понял,  что  со  времени  их  последней  встречи  она  сменила  много
любовников.
     Спустя  несколько  дней после приезда в Берлин Вилли стал полагаться на
эту  новую  силу своей сестры. После Африки ему нравилась холодная погода, и
Сароджини  выводила его гулять, хотя на тротуарах часто попадались скользкие
места,  а  он еще не слишком твердо держался на ногах. Иногда в ресторанчик,
где  они  ели, заходили молодые тамилы, продававшие розы на длинных стеблях.
Эти  неулыбчивые  юноши  сознавали  важность своей задачи, сбора средств для
далекой  тамильской  войны,  и  едва  замечали  Вилли и его сестру. Они были
представителями  другого поколения, но Вилли узнавал в них себя. Он думал: "
Так  я  когда-то выглядел в Лондоне. Так выгляжу и теперь. Что же, значит, я
вовсе  не  одинок".  Но  потом  ему в голову пришла другая мысль: "Нет, я не
прав.  Я  не  такой,  как  они.  Мне сорок один - это середина жизни. Они на
пятнадцать  -  двадцать  лет моложе, а ведь мир изменился. Они объявили, кто
они такие, и рискуют ради своих убеждений всем. А я прятался от самого себя.
Я ничем не рисковал. И вот лучшая часть моей жизни уже позади".
     Иногда  по  вечерам  они  видели африканцев в освещенных голубым светом
телефонных  будках:  эти  люди  притворялись, что разговаривают, но на самом
деле  просто отдыхали - там им было лучше, чем под открытым небом. Сароджини
сказала:
     -  Восточные  немцы  привозят  их  в  Восточный  Берлин,  а  потом  они
перебираются сюда.
     "Сколько  же  здесь  теперь  таких,  как мы! - подумал Вилли. - Сколько
таких, как я! Хватит ли здесь места для всех нас?" Он спросил у Сароджини:
     -  А  что случилось с моим другом Перси Кейто? Когда-то давно ты писала
мне о нем.
     -  Он  хорошо  поработал  с Че и другими, - ответила Сароджини. - Потом
его  одолела  какая-то  злость.  Он  покинул  Панаму ребенком, и у него было
детское    представление    о  материке.  Но  когда  он  вернулся,  там  все
переменилось.    Он   вдруг  возненавидел  испанцев.  Можно  сказать,  занял
полпотовскую позицию.
     - Что такое полпотовская позиция? - спросил Вилли.
     -  Он  пришел  к  выводу,  что  испанцы изнасиловали и ограбили материк
самым  жестоким образом и единственный способ достичь там чего-то хорошего -
это  перебить всех испанцев и тех, в чьих жилах есть испанская кровь. А пока
они еще живы, любая революция будет пустой тратой времени. Это сложная идея,
но    она   довольно  интересна,  и  когда-нибудь  освободительные  движения
обязательно  включат  ее в свой арсенал. Латинская Америка может перевернуть
человеку  душу.  Но  Перси  не  умел  подавать свои мысли в выгодном свете и
вдобавок  забыл,  что  работает  с  испанцами. Ему следовало проявить больше
такта.  Не  думаю,  чтобы  он  особенно  старался  все  объяснить.  Они  его
потихоньку  выжили. Между собой стали называть его "негрито". В конце концов
он вернулся на Ямайку. Ходили слухи, что он трудится там на благо революции,
но  потом  мы  узнали,  что  он  открыл ночной клуб для туристов на северном
побережье.
     - Он никогда не был пьющим, но его сердце всегда лежало к такой работе,
- сказал Вилли. - Быть вежливым с вежливыми и грубым с грубыми.
     Всю  долгую  берлинскую  зиму продолжалось общение Вилли с его сестрой.
Они  ходили  по  ресторанам  и кафе, сидели вместе в полупустой квартире - и
точно  так же, как отец Вилли когда-то рассказывал ему о своей жизни, теперь
он сам принялся понемногу рассказывать Сароджини о своей жизни в Африке.

x x x

     Первый  день  в  главном  доме поместья Аны (рассказывал Вилли) тянулся
невыносимо  долго.  Все  в  этом доме - цвета, дерево, мебель, запахи - было
для  меня  новым. В ванной тоже все было для меня новым - старомодные краны,
газовая  колонка  для подогрева воды. Другие люди проектировали эту комнату,
устанавливали  эти  краны,  выбирали эту белую кафельную плитку. В некоторых
местах  она уже потрескалась; трещины и стыки были черными не то от плесени,
не  то  от  грязи,  а сами стены - слегка неровными. Другие люди привыкли ко
всем  этим  вещам,  считали  их  частью  домашнего  уюта.  В  этой комнате я
особенно сильно чувствовал себя чужаком.
     Кое-как  я  пережил  этот день, сумев утаить от Аны и от всех остальных
свою  неприкаянность,  глубокие  сомнения, не покидавшие меня с тех пор, как
мы   отплыли  из  Англии.  Затем  настал  вечер.  Включился  генератор.  Его
напряжение   все  время  прыгало.  Лампочки  по  всему  дому  и  в  дворовых
постройках  то  и дело меркли, а потом вспыхивали опять, и свет, который они
испускали,  был  неровным,  как  пульс;  он  то заполнял комнаты целиком, то
снова   жался  к  стенам.  Весь  первый  вечер  я  ждал,  когда  же  наконец
прекратится  это  мерцание.  Часам  к  десяти лампочки вдруг стали тусклыми.
Через  несколько  минут  напряжение  упало  еще  ниже, а еще чуть позже свет
погас  совсем. Тонкий вой генератора сошел на нет, и только тогда я заметил,
как  он  шумел.  В  моих  ушах  раздался  звон, потом я услышал что-то вроде
стрекота  сверчков  в  ночи,  а  потом остались только тишина и темень - они
были  точно связаны друг с другом. После этого в задней части дома, где жили
слуги, замелькали слабые желтые огоньки масляных ламп.
     Я  чувствовал  себя  оторванным от всего, что было мне знакомо, чужим в
этом  белом  бетонном доме с его непривычной, добротной колониальной мебелью
португальского  производства, с его старомодными кранами в ванной; и когда я
лег  в постель, перед моими глазами еще долго - дольше, чем было наяву в тот
день,  -  маячили  фантастические голубые утесы, прямая асфальтовая дорога и
бредущие вдоль нее африканцы.
     Я  черпал  утешение  у Аны, в ее силе и уверенности в себе. И точно так
же,  как  теперь  (наверное, ты это заметила, Сароджини) я опираюсь на тебя,
тогда  - с того самого дня, как она согласилась взять меня с собой в Африку,
- я опирался на Ану. Мне почему-то казалось, что ей не может изменить удача.
Отчасти  это  объяснялось  уже  тем  фактом,  что она была женщиной, которая
отдала  себя  мне.  Я  верил,  что  в каком-то важном смысле ее направляют и
охраняют  высшие  силы,  а  потому,  пока я с ней, мне тоже ничто и никто не
причинит  вреда.  Наверное,  в  самой  нашей культуре заложено что-то такое,
отчего  мужчины,  несмотря  на свою кажущуюся самостоятельность, всегда ищут
женщину,  на  которую  они  могли  бы  опереться. И конечно, если человек не
привык  чувствовать, что правительство, или закон, или общество, или хотя бы
история  на  его  стороне, тогда ему остается только верить в свою удачу или
свою  звезду, иначе он погибнет. Я знаю, что вместе с материнскими генами ты
унаследовала  радикализм  ее дяди и у тебя другие воззрения. Не буду с тобой
спорить.  Я  только  хочу  рассказать  тебе,  почему я решился поехать с еще
малознакомым  мне  человеком  в колониальную африканскую страну, о которой я
знал,  пожалуй,  лишь то, что в ней полно расовых и социальных противоречий.
Я  любил  Ану  и  верил в ее удачу. Две эти вещи были связаны между собой. И
поскольку  я  знаю,  Сароджини,  что  ты  и к любви относишься по-другому, я
объясню.  Ана  была  важна  для меня, потому что от нее зависело, смогу ли я
чувствовать  себя  мужчиной.  Ты  знаешь,  о чем я говорю, и я думаю, что мы
можем  назвать  это  любовью.  Так  вот,  я  любил  Ану за тот огромный дар,
который  она  мне  принесла,  и  в  равной степени верил в ее удачу. С ней я
отправился бы куда угодно.
     Как-то  утром, на первой или второй неделе после приезда, я наткнулся в
гостиной   на  маленькую  черную  служанку.  Она  была  очень  тоненькая,  с
блестящим  лицом,  в  легком  хлопковом  платье.  "Так значит, вы и есть тот
мужчина,  которого  Ана привезла из Лондона", - сказала она. Это вышло у нее
немного  фамильярно,  но  вместе  с  тем  элегантно.  Она прислонила метлу к
высокому  мягкому  креслу,  села в него, как на трон, плашмя положив руки на
его  обитые материей подлокотники, и завела со мной вежливую беседу. Сначала
она  спросила,  словно  вспомнив  текст  из  учебника:  "Благополучно  ли вы
доехали?"  Потом:  "Успели  ли  вы  что-нибудь  повидать в нашей стране?", "
Понравилась  ли вам наша страна?". Я уже некоторое время изучал здешний язык
и    знал    достаточно,  чтобы  отвечать  маленькой  служанке  в  таком  же
неестественном  стиле.  Вошла  Ана. Она сказала: "А я-то думала, кто это там
разговаривает".  Служанка  сразу отбросила всю свою высокопарность, слезла с
кресла  и снова взялась за метлу. Ана сказала: "Это дочь Жулио. Он плотник и
слишком много пьет".
     Позже  я познакомился и с Жулио. Полукровка с улыбчивыми, не внушающими
доверия  глазами,  он  жил  в задней части дома вместе с остальными слугами.
Его  пьянство  было  вечной темой для