а. Они много путешествовали по своим новым
делам,  но теперь уже не только открывали счета. Они стали добывать "бумаги"
для переселения в разные места, заставляя нас выглядеть еще более отсталыми,
и  в  своих  путешествиях  активно  обзаводились  документами для переезда в
Австралию,  Канаду,  Соединенные  Штаты,  Аргентину  и  Бразилию.  Они  даже
обсуждали - во всяком случае, однажды в воскресенье мы слышали это от Карлы,
-  не  переселиться  ли  им  во  Францию.  Они  как  раз  вернулись оттуда и
привезли    с   собой  бутылку  знаменитого  французского  вина  для  нашего
воскресного  ленча.  Всем  досталось  по  полбокала,  и  все  попробовали  и
похвалили,  хотя  на  самом  деле вино было слишком кислое. Карла сказала: "
Французы  умеют жить. Квартирка на Левом берегу и маленький домик в Провансе
-  это было бы очень мило. Я уже говорила Жасинто". И мы, не собиравшиеся во
Францию, прихлебывали кислое вино, как яд.
     Однако  через несколько лет - когда уже казалось, что успеху Коррейя не
будет  конца,  покуда  рядом  стоит  армия,  городок  растет, а их столичный
покровитель  остается  на  своем  посту,  -  через  несколько лет разразился
кризис.  Мы  поняли  это  по  поведению  Коррейя.  Каждое  утро они ездили в
церковь  при  миссии, хотя дорога туда занимала полтора часа в один конец, и
слушали  мессу.  Три  часа езды, час на богослужение - и так каждый день, да
еще  один Бог знает, сколько молитв, в том числе новены[20], или как там они
называются,  у себя дома; таких вещей от соседей не скроешь. Жасинто Коррейя
стал  худым и бледным. Потом мы прочли в подцензурной прессе, что в аппарате
снабжения  вскрыт  ряд  злоупотреблений.  Этот  скандал постепенно затухал в
течение  нескольких недель, а потом большой человек - тот самый чистокровный
португалец,  с  которым  был  связан  Жасинто  Коррейя, - выступил в местном
исполнительном  совете.  Если  речь  идет  о  благосостоянии  народа, сказал
большой  человек,  правительство  должно проявлять особую бдительность, и он
намерен  беспристрастно  разобраться  во  всем,  что  произошло  в  аппарате
снабжения.
     Виновные  будут  призваны  к  ответу;  пусть никто из жителей колонии в
этом не сомневается.
     Это  было  другой  стороной  жизни при авторитарном правительстве, и мы
знали,  что  Коррейя  угодили  в  серьезный переплет и ни банковские счета в
больших  городах,  ни  бумаги на выезд в далекие страны их теперь не спасут.
Тьма здесь была тьмой. Бедная Карла сказала: "Я никогда не искала богатства.
Спросите монашек. Я тоже хотела стать монашкой".
     И  тогда  мы  окончательно  поняли - разговоры об этом велись среди нас
уже  не  первый год, - почему большой человек выбрал чету Коррейя. Он сделал
это,  чтобы в случае нужды, в критический момент, ему было кого ввергнуть во
тьму.  Погубить настоящего португальца вроде него самого значило бы нарушить
действующие  здесь  кастовые законы и испортить себе репутацию. И, наоборот,
ничего  не стоило ввергнуть во тьму человека второго сорта, обитателя нашего
неполноценного мира - кого-нибудь образованного, уважаемого и честолюбивого,
обладающего   незаурядными  деловыми  способностями  и  по  многим  причинам
готового выполнить все, что от него потребуют.
     Три  или четыре месяца Коррейя мучились неизвестностью. Они все время с
тоской  вспоминали  о  тех безмятежных днях, когда у них еще не было никаких
агентств,  и  все  время  укоряли себя. Мы искренне жалели их, но общаться с
ними  стало  очень  утомительно.  Жасинто  походил  на инвалида, живущего со
своей  болезнью  как  с  врагом  и  думающего  почти  только о ней. А потом,
совершенно  неожиданно,  кризис вдруг миновал. Столичный покровитель Жасинто
нашел  какой-то  способ  опрокинуть  своего соперника, который и заварил всю
кашу.  Газетчики  перестали  печатать  язвительные  заметки,  и  скандал  со
снабжением  (который существовал только на бумаге) просто исчез, точно его и
не было.
     Но  на  этом  мучения Жасинто не кончились. Он понял, как зыбка власть.
Теперь  он  знал,  что  не  может  рассчитывать на вечную поддержку большого
человека,  а  если тот перестанет ее оказывать, кто-нибудь наверняка захочет
поднять  старые  обвинения  против  него  -  ведь  причин для этого найдется
сколько  угодно.  И  он  страдал  по-прежнему.  В  каком-то  смысле это было
странно,  потому что мы уже много лет слышали от Жасинто пророчества (иногда
очень  пылкие)  о  грядущем  бедствии,  которое  разрушит всю жизнь колонии,
сметет  с  лица земли весь его мир. Человеку, который сжился с этой мыслью и
любил  пугать  ею других, не должны были внушать ни малейшей тревоги угрозы,
исходящие    от  горстки  мстительных  столичных  жителей,  в  любом  случае
обреченных.  Но  катастрофа,  которая, по мнению Жасинто, должна была смести
всех  и  вся,  оказалась  всего  лишь своего рода философской мистификацией.
Чтобы  понять  всю  шаткость  этой  идеи,  достаточно  было взглянуть на нее
поближе.  На самом деле она имела чисто этическую подоплеку - она нужна была
Коррейе  для  самооправдания,  для того, чтобы жить в колонии и одновременно
оставаться  вне  ее.  Это  была голая абстракция. А крах, который грозил ему
теперь,    абстрактным  не  был.  Он  был  вполне  реален,  его  можно  было
предсказать  в малейших подробностях, и к тому же он носил частный характер.
Этот  удар должен был пасть на него одного, не нарушив покоя и благоденствия
всех окружающих.
     Однажды  в  воскресенье, когда подошла наша очередь устраивать ленч, мы
отправились  на  побережье,  в ресторанчик с желто-голубой мозаикой на полу.
После  еды  Коррейя пригласил нас всех осмотреть пляжный домик, в который он
вложил  часть  своего  капитала.  Ни  Ана,  ни я (так же как и многие другие
члены  нашей  компании)  ни разу его не видели, а сам Коррейя сказал, что не
был  там  уже  два  года.  Покинув  ресторан,  мы  снова  выбрались на узкую
асфальтовую  дорогу,  идущую  вдоль берега, - она напоминала черную корку на
песке,    -  и,  проехав  по  ней  немного,  свернули  обратно  к  морю,  на
утрамбованный  песчаный  проселок, вдоль которого росли ярко-зеленые кусты и
тропические  миндальные  деревья.  Потом  мы  увидели африканскую хижину, по
обыкновению    крытую  травой  -  она  сияла  на  солнце  как  позолота.  Мы
остановились.    Коррейя    крикнул:    "Тетушка!  Тетушка!"  Из-за  высокой
тростниковой  ограды  вышла старуха-негритянка в африканской одежде. Коррейя
сказал  нам:  "У  нее  сын  от  португальца.  Работает  у меня сторожем". Он
разговаривал  с  негритянкой  громко  и  добродушно,  слегка  переигрывая, -
наверное,  ему хотелось хорошо выступить перед нами сразу в двух родственных
ролях,  показав,  что он не только умеет ладить с африканцами, но и ласков с
теми,  кто  у  него  служит. Старуха волновалась. Она срывала ему спектакль.
Коррейя  спросил,  где  Себастьяно.  Себастьяне  не  оказалось  дома.  И  мы
двинулись  вслед  за  Коррейей,  который  производил много шума, к домику на
пляже.
     Мы  нашли  его  полуразвалившимся.  Оконные  стекла  были  разбиты;  от
влажного  соленого  воздуха  все  гвозди  заржавели,  и ржавчина расползлась
пятнами  по  выцветшей краске и побелевшему дереву. Створки французских окон
на  первом  этаже  были  сняты  с  петель.  Из  комнаты,  которая, наверное,
считалась  гостиной,  наполовину  торчала рыбацкая лодка с высокими бортами,
стоявшая на подпорках, точно в сухом доке.
     Старуха-негритянка  стояла  поодаль,  за  спиной  Коррейи. Он не сказал
ничего.  Он просто смотрел. Его лицо как-то странно сморщилось. Он находился
за  пределами  гнева  и  где-то  очень  далеко  от всего окружающего. Он был
беспомощен,  тонул  в страдании. Я подумал: "Он сумасшедший. Почему я раньше
этого  не  замечал?"  По-видимому,  Карла,  выросшая  в  женском  монастыре,
привыкла  жить  с тем, что я сейчас увидел. Она подошла к нему и, словно нас
не  было  рядом,  заговорила  с  ним  таким  тоном,  каким говорят с детьми,
произнося слова, которых я никогда прежде от нее не слышал. Она сказала:
     "Мы  сожжем все это к е... матери. Сейчас я поеду и достану керосин, мы
вернемся и сожжем к чертям всю эту дрянь вместе с этой е... лодкой".
     Он  ничего  не  ответил,  но позволил ей отвести себя за руку обратно к
машине, мимо хижины "тетушки".
     Спустя  несколько недель, когда мы снова встретились с ним, он выглядел
совсем  разбитым. Его худые щеки были мягкими и дряблыми. Карла сказала: "Мы
поедем  в  Европу, отдохнем немного". Госпожа Норонья, сгорбившись в кресле,
сказала  своим  тихим  голосом:  "Неподходящее  время".  Карла ответила: "Мы
хотим  съездить,  чтобы повидаться с детьми". Год назад или около того двоих
детей  Коррейя,  подростков,  отправили  в  португальские  пансионы. Госпожа
Норонья  сказала:  "Можно  выбрать время получше". И добавила совершенно тем
же  тоном,  что  и  прежде: "А что это с мальчиком? Почему он так плохо себя
чувствует?"  Карла встревожилась. Она сказала: "Я не знала, что он болен. Он
мне  об  этом  не  писал". Госпожа Норонья не обратила внимания на ее слова.
Она  сказала:  "Однажды  я поехала за границу в неподходящее время. Это было
вскоре  после  войны.  И  задолго до того, как я очутилась в этом кресле. До
того,  как  взошла  на  престол, можно сказать. Мы поехали в Южную Африку, в
Дурбан.  Приятный городок, но время было неподходящее. Примерно через неделю
после  нашего  приезда  туземцы взбунтовались. Стали жечь магазины, грабить.
Они  бунтовали  против  индийцев, но и я один раз попала в беду. Я не знала,
что  делать. Улицы кругом незнакомые. Потом я увидела неподалеку белую даму,
светловолосую,  в длинном платье. Она поманила меня к себе, и я послушалась.
Без  единого  слова  она  повела  меня  по  каким-то переулкам, и мы вышли к
большому  дому.  Там  я и оставалась, пока не улеглись беспорядки. Вечером я
рассказала  друзьям  о  своем приключении. Они спросили: "Как она выглядела,
эта  дама?" Я ее описала. Они спросили: "А дом?" Я описала и дом. Тогда кто-
то  сказал:  "Но  этот  дом  снесли  двадцать  лет  назад.  Дама, которую вы
встретили, жила там, и дом снесли после ее смерти"".
     Рассказав  эту  историю  - очевидно, только ради того, чтобы лишний раз
напомнить  нам  о  своем  необыкновенном  даре,  -  госпожа Норонья склонила
голову  к  плечу,  точно  задремавшая  птица.  И,  как часто бывало после ее
рассказов  или  пророчеств,  мы  не  сразу  смогли разобраться в собственных
чувствах. Все просто сидели минуту-другую молча, с серьезным видом.
     Подходящее  было  время  или  нет,  Коррейя  все равно уехали в Европу,
чтобы  повидаться  с детьми и утрясти некоторые другие дела. Они задержались
там на много месяцев.

x x x

     Я  познакомился с управляющим их поместьем. Я часто видел его в городе.
Это  был  маленький жилистый человечек смешанного происхождения лет сорока с
небольшим.   Он  любил  выражаться  культурно  и  в  этом  отношении  иногда
перегибал  палку.  Например,  он  мог  сказать о португальском или индийском
торговце,  с  которым  ему  почему-либо  не  удалось договориться: "Даже при
исключительно  развитом  воображении  у  вас  не  повернулся бы язык назвать
этого  человека  джентльменом".  Но когда мы сошлись поближе, его речь стала
более  естественной.  Теперь  в ней сквозили какие-то тайные намеки, хотя он
явно  был  склонен доверять мне, и я почувствовал, что меня втягивают в сеть
мелких  заговоров  против  Коррейя. Мы посещали новые кафе (они все время то
открывались,  то  закрывались).  Бары  мы  тоже освоили. Я начал привыкать к
новой  атмосфере  военного  городка  и  понял,  что  она  мне  нравится. Мне
нравилось    общество    солдат-португальцев.   Иногда  нам  попадался  один
злопамятный  офицер,  который  бормотал  себе  под  нос  что-то  о  Гоа и об
индийцах.  Но  индийцы заняли Гоа уже семь или восемь лет назад. Мало кто из
молодых  новобранцев  знал  об этом, и по большей части солдаты держались со
мной  дружелюбно.  Войны  в  буше  тогда еще не было. Ходили слухи о лагерях
подготовки  партизан  в  пустынях Алжира, а позже Иордании, но они оказались
ложными:  просто  кучка  студентов  из  Лиссабона  и  Коимбры, отпущенных на
каникулы,  затеяла  игру  в  партизан.  В  нашем военном городке по-прежнему
царил  мир  и  все  вели себя очень благопристойно. Можно было подумать, что
находишься  на  отдыхе в Европе. Иногда мне казалось, что я снова в Лондоне,
только  на  этот раз с деньгами. Мои экскурсии в город становились все более
и более продолжительными.
     Однажды Альваро, управляющий поместьем Коррейя, сказал мне:
     - Хотите увидеть, что они делают?
     Мы  были в столице и зашли в кафе, чтобы выпить кофе перед возвращением
домой;  сидевший  у  окна  Альваро  показал  подбородком  наружу,  на группу
африканок  в яркой, сверкающей на предвечернем солнце одежде. Обычно ближе к
вечеру  на улицах городка можно было увидеть лишь апатичных детей, ожидающих
подаяния,  -  очень  пыльные,  они  стояли  повсюду, прислонившись к стенам,
столбам  и витринам лавок, и медленно, непрерывно открывали и закрывали рты,
глядя  в  пространство  незрячими  глазами. Даже когда им давали деньги, они
будто  не  замечали этого; они никогда не уходили, сколько бы вы им ни дали;
нужно  было  научиться  не обращать на них внимания. Женщины, которые прошли
мимо  кафе,  выглядели  совсем по-другому. У них была прямо-таки царственная
осанка.  Я  подумал,  что они, наверное, живут при военном лагере, и ответил
Альваро:
     - Да, хочу. Тогда он сказал:
     -  Я заеду за вами завтра вечером. Для этого лучше всего подходит вечер
выходного дня. Только придумайте заранее, что вы скажете мадам Ане.
     Этот  совет, данный им как бы невзначай, сначала поставил меня в тупик.
Десять  лет  я не лгал Ане: в этом просто не было нужды. В Лондоне, когда мы
еще  только  познакомились  и  мне  было  непонятно,  что из этого выйдет, я
действительно  кое-что  придумывал,  в  основном  о своих семейных делах. Не
знаю,  многому  ли  Ана  тогда  поверила  и имело ли это для нее значение. В
Африке  я  мало-помалу  оставил все эти лондонские выдумки: в нашей компании
полукровок  они  были  явно  ни  к  чему.  За долгие годы Ана узнала обо мне
правду.  То,  что она узнала, не так уж сильно отличалось от того, о чем она
догадывалась,  и  Ана  никогда  не унижала меня напоминаниями о моей прошлой
лжи.  В  Африке  мы были очень близки, и эта близость казалась естественной.
Ана  подарила мне мою африканскую жизнь; она была моей защитницей; у меня не
было  другого  якоря.  Поэтому  я  никак  не  мог  придумать  предлог, чтобы
отлучиться  из  дому.  Это  отравило  мне  весь  следующий день. Я выдумал в
объяснение  целую  историю,  но  от  нее  явно  попахивало  ложью.  Тогда  я
попытался  замаскировать  скользкие  места,  и  моя  история  стала чересчур
запутанной.  Я  подумал: "Это будет похоже на оправдания слуги, который что-
то стащил". А потом я подумал: "Я возвращаюсь к своим лондонским привычкам".
Когда  пришло  время, Ана выслушала то, что я говорил, вполуха. Она сказала:
"Надеюсь,  когда  Карла  приедет, ее поместье будет в приличном виде". Вот и
все.  Но я понял, что испортил что-то, положил чему-то конец, и притом почти
без причины.
     Альваро  явился  точно  в срок; наверное, он уже ждал меня в темноте на
окраине  поместья.  Я  думал,  что мы отправимся в город, но Альваро не стал
выезжать    на    главное  шоссе.  Вместо  этого  мы  медленно  покатили  по
второстепенным  дорогам, которые я теперь легко узнавал даже ночью. Я решил,
что  Альваро  убивает  время.  Мы  ехали  то  вдоль  хлопковых  полей, то по
открытому  бушу, то мимо темных плантаций кешью. Через каждые несколько миль
нам  встречались  деревни,  и  тогда  мы  еще больше замедляли ход. Иногда в
деревнях  попадались маленькие ночные рынки - скопища низких открытых хижин,
освещенных  фонарями  "молния",  где  продавали  всякие мелочи вроде спичек,
сигарет  поштучно  и  жестяных  баночек  с разной снедью. Кое-где около этих
рынков  мы  видели  и  торговцев-одиночек  разного пола и возраста: не сумев
рассчитать  свои  сбережения,  они  в  этот день остались без гроша и теперь
сидели  на  обочине,  поставив  рядом  свечи  в бумажных абажурах и разложив
перед  собой  очень  маленькие  кучки своей собственной еды -ломтики сушеной
кассавы,  или  перец,  или  другие  овощи.  Как  дети, играющие в "магазин",
всегда думал я.
     -  Мило,  правда?  - спросил Альваро. Некоторые из этих деревень я знал
очень хорошо.
     Эти  ночные  рынки я видел десятки раз. Я поехал с Альваро не для того,
чтобы смотреть на них. Он сказал:
     -  Вы  хотели  увидеть, что африканцы делают по ночам. Я вам показываю.
Вы  живете  здесь  уже  десять лет. Я не знаю, сколько вы знаете. Через час-
другой  все  дороги,  по  которым  мы  ехали, будут полны людей, вышедших на
поиски  приключений.  В  нашей округе будут кутить двадцать, а то и тридцать
веселых  компаний.  Вы  знали  об  этом? И туда ходят не только потанцевать,
уверяю вас.
     Тут,  как раз вовремя, фары лендровера выхватили из темноты впереди нас
какую-то  девочку в платье с бретельками. Стоя на обочине - ее лицо блестело
в свете фар, - она проводила взглядом наш автомобиль. Альваро спросил:
     - Как по-вашему, сколько ей лет?
     Честно  говоря, я и не задавался этим вопросом: девочка была так похожа
на  всех  прочих,  что  я  не  узнал  бы  ее,  если бы увидел снова. Альваро
продолжал:
     -  Я  вам  скажу. Ей лет одиннадцать. У нее уже были первые месячные, а
это  значит,  что  она  созрела  для секса. Африканцы подходят к таким вещам
очень   разумно.  Никакой  иностранной  чуши  насчет  растления  малолетних.
Девчонка,  на  которую  вы  и  внимания  не обратите, уже спит каждую ночь с
каким-нибудь мужчиной. Я говорю вам вещи, которые вы знаете?
     - Вы говорите мне вещи, которых я не знаю, - сказал я.
     -  Значит,  мы  о  вас  правильно думали, - сказал он. - Надеюсь, вы не
обидитесь.
     И  правда,  за  десять  лет я никогда не смотрел с этой точки зрения на
деревни  и  на африканок, бредущих вдоль дороги. Скорее всего, мне просто не
хватало  любопытства;  к тому же я, наверное, так и не избавился до конца от
привычки  делить  людей  на  касты.  Но  ведь  следовало  учесть и то, что я
приехал  сюда  издалека  и  не  был знаком со здешними обычаями, касающимися
половых  отношений  (хотя  и наблюдал их), и вдобавок никогда не имел такого
гида, как Альваро.
     В  самом  начале,  когда я еще ничего не знал о радостях жизни в глуши,
мне  казалось,  что  надсмотрщики-мулаты  должны  быть  не очень-то довольны
своей  судьбой:  ведь  из-за  такого  близкого  соседства  с  африканцами им
приходится  от  многого  отказываться.  Теперь я понял, что для некоторых из
них  здешняя  жизнь  представляет  собой  непрерывную  череду  удовольствий.
Альваро    жил  в  старом  четырехкомнатном  бетонном  бунгало.  Оно  стояло
особняком  на открытом, лишенном деревьев участке поместья Коррейя. Казалось
бы,  трудно  назвать  это  настоящим  домом, но Альваро счастливо жил там со
своей  африканской  семьей - у него была жена-африканка - и с неограниченным
количеством   любовниц,  наложниц  и  случайных  подруг,  подобранных  им  в
окрестных  деревнях.  Ни  в одном другом уголке мира Альваро не нашел бы для
себя  такой  жизни. В начале вечера я думал, что, разъезжая по проселкам, он
убивает  время.  Но  я ошибался. Он хотел показать мне, где лежат спрятанные
сокровища. Он сказал:
     -  Возьмите  хотя  бы  ту девочку, мимо которой мы проехали. Если бы вы
остановились,  чтобы  спросить у нее дорогу, она выпятила бы перед вами свои
маленькие  груди и сделала бы это нарочно. - И я начал понимать, что Альваро
уже  взвинтил  себя  мыслями  о  той  девочке или о какой-то другой девочке,
выпятившей перед ним свои груди.
     Наконец  мы свернули на главное шоссе. После