убашке  плащ,  у него был такой вид, словно он шел сюда под
мелким дождем.
     Он  назвал  свое  имя  охраннику в форме, и вскоре журналист, немолодой
человек  в  темном костюме, (пустился в вестибюль, чтобы поговорить с Вилли.
Но  беседа  не  клеилась. Им не о чем было говорить. Журналист спросил про "
бабу";  Вилли  не  стал поправлять его; а когда эта тема была исчерпана, оба
они  начали  озираться  по сторонам. Журналист завел речь о своей газете; он
говорил,  словно  защищаясь,  и  Вилли  понял,  что  его  газета не одобряет
независимости  Индии,  относится  к  этой  стране  недружелюбно  и  что  сам
журналист, посетив ее, написал несколько довольно злых статей.
     -  Это  все  Бивербрук,  -  сказал  журналист.  - У него нет времени на
индийцев. В некоторых отношениях он похож на Черчилля.
     - Кто такой Бивербрук? - спросил Вилли. Журналист понизил голос.
     -  Наш  владелец[5].  -  Его явно удивило, что Вилли незнаком с фактом,
имеющим столь колоссальное значение.
     Вилли  заметил  его  удивление и подумал: "Я рад, что не знал. Рад, что
это не произвело на меня впечатления".
     Кто-то  вошел  в  главную  дверь  - Вилли стоял к ней спиной. Журналист
заглянул  за  него  и  проводил  новоприбывшего  взглядом.  Потом  сказал  с
благоговением:
     - Наш редактор.
     Вилли  увидел  человека  средних  лет, в темном костюме, с порозовевшим
после ленча лицом, который поднимался по ступеням в дальнем конце вестибюля.
Не отрывая от него глаз, журналист сказал:
     -  Его  зовут Артур Кристиансен. Многие считают его лучшим редактором в
мире.
     -  Затем,  словно  говоря  с самим собой, добавил: - Не так это просто,
туда забраться.
     Вилли  вместе с журналистом смотрел, как великий человек поднимается по
лестнице.   Потом,  точно  прогоняя  охватившее  его  настроение,  журналист
шутливо сказал:
     - Надеюсь, вы пришли сюда не для того, чтобы попроситься на его место.
     Вилли не засмеялся. Он ответил:
     - Я студент. Живу на стипендию. Я не ищу работы.
     - Где вы учитесь?
     Вилли  назвал  колледж.  Журналист  такого  не знал. Вилли подумал: "Он
хочет  меня  оскорбить.  Мой колледж довольно большой и вполне реальный". Не
меняя своего нового шутливого тона, журналист сказал:
     -  У  вас  случайно  нет  астмы?  Я  спрашиваю  только  потому, что наш
владелец  страдает ею и явно питает симпатию к астматикам. Если бы вы хотели
получить работу, эта болезнь сыграла бы вам на руку.
     На  том  их  беседа  и  кончилась. Вилли стало стыдно за отца, которого
журналист,  должно  быть, высмеял в своих статьях, и он пожалел, что нарушил
данное себе обещание держаться подальше от отцовских знакомых.
     Еще  через  несколько  дней пришло письмо от великого писателя, в честь
которого  Вилли  получил  свое  второе  имя.  В  конверте оказался маленький
листок  бумаги с гербом отеля "Клариджез" - того самого, откуда Кришна Менон
отправился  на  свою  короткую  прогулку в парк с несомненной целью обдумать
речь  о Суэцком канале, которую ему предстояло произнести в ООН. Письмо было
напечатано  на  машинке  через  два  интервала,  с широкими полями. "Дорогой
Вилли  Чандран,  мне  было  приятно  получить Ваше письмо. Я с удовольствием
вспоминаю  Индию,  и  мне  всегда  бывает приятно получить весточку от своих
индийских   друзей.  Искренне  Ваш..."  Внизу  стояла  тщательно  выведенная
старческая  подпись,  как  будто  автор  послания  считал,  что именно в ней
заключен весь его смысл.
     "Я  недооценивал  своего  отца, - подумал Вилли. - Мне всегда казалось,
что  для  него, брамина, жизнь была легкой и что он стал обманщиком от лени.
Теперь я начинаю понимать, как сурово жизнь могла обойтись с ним".
     Вилли  жил  и  учился  словно в каком-то постоянном оцепенении. Знания,
которыми  его  потчевали,  были  такими  же пресными, как здешняя еда. В его
сознании  одно  было неотделимо от другого. Он ел без всякого удовольствия и
точно  так  же, словно в тумане, делал все, чего требовали от него лекторы и
другие преподаватели, читал книги и статьи, писал курсовые.
     Он  дрейфовал  без  привязки к чему бы то ни было, не представляя себе,
чего  ждать  впереди.  Он  по-прежнему  не  имел представления ни о масштабе
вещей,    ни    об  историческом  времени,  ни  даже  о  расстоянии.  Увидев
Букингемский  дворец,  он  подумал,  что  английские  короли  и  королевы  -
самозванцы  и  самозванки, а вся страна - подделка, и это ощущение фальши не
проходило, он так и жил с ним.
     В  колледже ему пришлось переучивать наново все, что он знал. Надо было
научиться  по-другому  есть  в  компании.  Надо  было  научиться  по-другому
здороваться с людьми, а потом, столкнувшись с ними опять минут через десять-
пятнадцать,  уже не здороваться во второй раз. Надо было научиться закрывать
за  собой  двери.  Надо  было  научиться  просить  нужные вещи так, чтобы не
показаться бесцеремонным.
         Колледж,    в   котором  учился  Вилли,  был  полублаготворительным
викторианским  заведением,  устроенным  по  образцу Оксфорда и Кембриджа. Во
всяком  случае,  так  часто  говорили  студентам.  И  поскольку этот колледж
считался    подобием    Оксфорда   и  Кембриджа,  в  нем  было  полно  самых
разнообразных  "традиций", которыми учителя и студенты очень гордились, хотя
и  не могли их объяснить. Были, например, правила о том, в какой одежде надо
выходить  к  обеду  и  как  вести  себя  за столом; за нарушения этих правил
назначались   причудливые  наказания  (выпить  кружку  пива  и  т.  д.).  По
торжественным  дням студенты должны были надевать черные мантии. Когда Вилли
спросил,  откуда  взялся  этот  обычай, один из лекторов сказал ему, что так
делают  в  Оксфорде  и  Кембридже  и  что  академическая мантия произошла от
древнеримской  тоги. Вилли не почувствовал священного трепета - для этого он
знал  слишком  мало  -  и  по  привычке,  приобретенной в школе миссионеров,
отправился  в  библиотеку,  чтобы  разобраться  во  всем  с помощью книг. Он
прочел,  что, несмотря на обилие древних статуй, изображающих людей в тогах,
никому  до  сих  пор  так  и  не  удалось  выяснить,  как же древние римляне
надевали  свои  тоги.  Академические  мантии,  возможно,  были скопированы с
одеяний,  которые тысячу лет назад носили ученики мусульманских семинарий, а
те,  в свою очередь, были подражанием чему-то еще более древнему. В общем, и
это оказалось подделкой.
     Однако  происходило  что-то  странное.  Постепенно  изучая  причудливые
правила    жизни  в  этом  колледже  с  его  церквеподобными  викторианскими
корпусами,  выглядевшими старше, чем на самом деле, Вилли начал смотреть по-
другому  на  те правила, которые он оставил дома. Он начал понимать (сначала
это  было  огорчительно),  что древние правила его страны - тоже своего рода
подделка  и  люди  навязали  их  себе сами. И однажды, ближе к концу второго
семестра,  к  нему  пришло  ясное  осознание  того,  что эти древние правила
больше над ним не властны.
     Дядя  его  матери,  подстрекатель,  годами  требовал дать неполноценным
свободу. Вилли всегда был с ним солидарен. Теперь он понял, что эта свобода,
о  которой так много говорили на демонстрациях, досталась ему - только бери.
Никто  из  тех,  кого  он  встречал  в  колледже  и вне его, не знал правил,
принятых  на  родине  Вилли, и Вилли стал понимать, что он может прикинуться
кем  угодно. Он мог, фигурально говоря, сочинить свою собственную революцию.
Перед  ним  открывались  головокружительные  перспективы. Он мог, в границах
разумного, переделать себя самого, свое прошлое и своих предков.
     И  точно так же, как в первые месяцы после приезда в колледж он робко и
невинно  хвастался  дружбой  своей  "семьи" со знаменитым старым писателем и
знаменитым  журналистом,  работающим  у  Бивербрука, Вилли начал мало-помалу
изменять  в свою пользу и другие касающиеся его факты. У него не было какой-
то  одной  руководящей  идеи.  Он действовал по наитию, когда подворачивался
удобный  момент.  Например, в газетах часто сообщались новости о профсоюзах,
и  однажды  Вилли  пришло  в  голову,  что  дядя  его  матери, подстрекатель
неполноценных,  который  иногда выходил на митинги в красном шарфе, подражая
своему  любимому  герою, знаменитому революционеру из неполноценных и поэту-
атеисту  Бхаратидаршане,  -  так  вот,  Вилли  пришло в голову, что дядя его
матери  был своего рода профсоюзным лидером, защитником прав рабочих, причем
одним  из  первых.  Он  стал  невзначай  упоминать об этом в разговорах и на
семинарах и заметил, что это производит на людей впечатление.
     В  другой  раз ему пришло на ум, что его мать, получившую образование в
школе  при  миссии, можно считать наполовину христианкой. Он стал говорить о
ней  как  о  законченной  христианке; но потом, чтобы избавиться от оскомины
миссионерской   школы  и  зрелища  смеющихся  босоногих  идиотиков  (колледж
поддерживал  христианскую  миссию  в  Ньясаленде  на юге Африки, и в комнате
отдыха  для  студентов  лежали миссионерские журналы), он приспособил к делу
кое-что  из  прочитанного  и  стал  рассказывать, что его мать принадлежит к
древнему  христианскому сообществу, сложившемуся на их субконтиненте едва ли
не  в пору возникновения самого христианства. Отца он оставил брамином. Отца
своего  отца сделал "придворным". Так, играя словами, он начал пересоздавать
себя. Это было увлекательно и наполняло его ощущением силы.
     Его учителя говорили: "Похоже, вы понемногу обживаетесь".

x x x

     Благодаря  его  новообретенной  уверенности к нему стали тянуться люди.
Одним  из них был Перси Кейто. Уроженец Ямайки, ребенок от смешанного брака,
он  был  не  черным,  а  скорее  коричневым. Поначалу Вилли и Перси - оба из
экзотических  стран,  оба  на  стипендии - сторонились друг друга, но теперь
начали  запросто  встречаться  и  обмениваться  рассказами  о себе и о своем
прошлом.  Во  время  одной  из  таких бесед Перси сказал: "По-моему, одна из
моих бабушек была индианкой". И сердце Вилли под его новым панцирем сжалось.
Он  подумал,  что  та  женщина  могла быть похожа на его мать, только жила в
невероятно  далеком  краю,  где, наверное, ощущала себя абсолютно отрезанной
от  всего  мира. Перси дотронулся до своих кудрявых волос и сказал: "Вообще-
то  негритянские гены рецессивны". Вилли не понял, что Перси имел в виду. Он
догадался  лишь,  что  Перси  придумал  какую-то историю, чтобы объяснить ею
свою  внешность.  Он говорил, что его родина - Ямайка, но это было не совсем
так. На самом деле он родился в Панаме и вырос там же. Он сказал:
     -  Я единственный в своем роде. Во всей Англии не найдешь другого парня
с Ямайки и вообще из Вест-Индии, который не знал бы ничего о крикете.
     - А как ты попал в Панаму? - спросил Вилли.
     - Мой отец работал на Панамском канале.
     - Это как Суэцкий? - о нем все еще писали в газетах.
     - Наш строили перед Первой мировой.
     По  школьной  привычке  Вилли  отыскал  Панамский  канал  в  библиотеке
колледжа.    Там,  в  старых  энциклопедиях  и  ежегодниках,  на  зернистых,
отретушированных,  но  все  равно  размытых  фотографиях  в черных рамках он
увидел  то,  что  ему  было  нужно:  огромную стройку накануне Первой войны,
сухие  котлованы  и  толпы  безликих чернокожих рабочих, возможно, с Ямайки.
Один из этих черных людей вполне мог быть отцом Перси.
     Как-то они с Перси сидели в комнате отдыха, и Вилли спросил:
     - А что твой отец делал на Панамском канале?
     -  Работал писарем в конторе. Ты же знаешь, какой там народ. Ни писать,
ни читать не умеют.
     "Лжет  он,  -  подумал  Вилли.  -  Глупая сказка. Его отец копал землю.
Наверняка  он  был в одной из тех толп - стоял, как другие, покорно опираясь
на кирку, и ждал, пока его сфотографируют".
     До  сих  пор  Вилли  не очень хорошо представлял себе, как относиться к
человеку,  который  не имеет определенного места в мире и то ли считает себя
негром,  то  ли  нет. Когда Перси ощущал себя негром, он называл Вилли своим
другом;  когда  его  настроение  менялось,  он  старался  держать  Вилли  на
расстоянии.  Теперь, мысленно воссоздавая эту картину - как отец Перси стоит
под  жарким  панамским солнцем, точно солдат после команды "вольно", положив
обе  руки  на  свою  кирку, - Вилли почувствовал, что знает товарища немного
лучше.
     Рассказывая  Перси  о  себе, Вилли всегда был очень осторожен, и теперь
ему  стало  легче  находиться в обществе этого полунегра. Убедившись, что он
стоит  на  одну-две,  а  то  и  на  много  ступеней выше Перси, Вилли стал с
большей  охотой  признавать  за  ним умение вращаться в обществе, согласился
видеть  в  нем знатока Лондона и западного образа жизни. Перси был польщен и
взялся поближе познакомить Вилли с городом.
     Перси  любил  хорошо одеваться. Он всегда носил костюм с галстуком. Его
воротнички    всегда   были  чистыми  и  туго  накрахмаленными,  а  туфли  -
начищенными,  новыми  на  вид,  с крепкими, совсем не стоптанными каблуками.
Перси  разбирался в одежде и покрое костюмов и мог сразу определить, кому из
прохожих  шьют  на  заказ,  а  кому  нет. Умение хорошо одеваться было в его
глазах чуть ли не добродетелью: он уважал людей, которые уважали одежду.
     Вилли  ничего  не  знал  об  одежде.  У него было пять белых рубашек, а
поскольку  прачечная  колледжа открывалась раз в неделю, ему приходилось два
или  три дня подряд надевать одну и ту же рубашку. У него был один галстук -
хлопчатобумажный,  бордовый,  ценой  в  шесть  шиллингов.  Каждые три месяца
Вилли  покупал новый галстук и выбрасывал старый, страшно заляпанный и такой
мятый,  что  он  уже  не  завязывался. Пиджак у него тоже был один - светло-
зеленый,  он не очень хорошо сидел и не держал формы. Вилли купил его за три
фунта  на  Стрэнде,  на  распродаже, где самая дорогая вещь стоила не больше
пятидесяти  шиллингов. Он не считал, что плохо одевается, и прошло некоторое
время,  прежде  чем  он заметил, что Перси придает одежде большое значение и
любит  поговорить  о ней. В первое время эта особенность Перси удивляла его.
Ему  казалось,  что  беспокоиться  о  покрое  и цвете своего платья пристало
разве  что  женщинам  (и  где-то  в  дальнем, сейчас уже закрытом уголке его
сознания  маячила  мысль  о  неполноценных,  его родственниках с материнской
стороны,  и  их  любви  к  ярким  цветам).  Мужчина, если он не неженка и не
лентяй,  не  должен  уподобляться женщинам в этом отношении. Но теперь Вилли
подумал,  что  он понимает, почему Перси любит одежду, а еще больше обувь. А
потом  он  убедился,  что  был  не  прав,  считая  любовь к одежде позорящей
мужчину. Однажды Перси сказал:
     -  В  субботу ко мне придет подружка. - По выходным в комнаты студентов
пускали  женщин.  -  Не  знаю, замечал ли ты это, Вилли, но по выходным весь
колледж прямо трясется от е...
     Вилли  почувствовал  волнение  и  ревность  - особенно его восхитила та
легкость и прямота, с которой говорил Перси. Он сказал:
     - Я бы познакомился с твоей подружкой.
     - Приходи в субботу, выпьем вместе, - предложил Перси.
     И  Вилли  стал  с  нетерпением  ждать  субботы. Чуть позже он спросил у
Перси:
     - А как зовут твою подружку?
     - Джун, - удивленно ответил тот.
     Это  имя звучало для Вилли непривычно и приятно. И потом, во время того
же разговора, он спросил как можно небрежнее:
     - И чем она занимается, эта Джун?
     - Продает духи в "Дебнемз".
     Духи,  "Дебнемз"  -  эти  слова  взбудоражили  Вилли. Перси заметил его
интерес  и,  желая  лишний  раз  подкрепить свою репутацию истинного знатока
Лондона, пояснил:
     - "Дебнемз" - это большой универмаг на Оксфорд-стрит.
     Еще через некоторое время Вилли спросил:
     - Значит, там ты и познакомился с Джун? В "Дебнемз", где продают духи?
     - Да нет, в клубе.
     - В клубе?
     -  В  питейном  заведении,  где  я  работал.  Вилли  был  потрясен,  но
постарался скрыть это.
     - Понятно, - ответил он.
     -  Я  работал  там  до того, как попал сюда, - сказал Перси. - Владелец
этого клуба - мой приятель. Если хочешь, я тебя туда свожу.
     Они  поехали  на  станцию  метро  Марбл-Арч. Именно сюда Вилли приезжал
много  месяцев  назад,  чтобы  посмотреть  на  Уголок ораторов, - тогда он и
встретил  в  парке  Кришну  Менона.  Но теперь, когда Вилли в обществе Перси
направился  к  тихой  узенькой  улочке, огибающей сзади большую гостиницу на
Оксфорд-стрит,  у  него  на уме был совсем другой Лондон. Клуб - снаружи его
можно  было  распознать  лишь  по  крохотной  вывеске  - оказался маленькой,
изолированной,  очень  темной  комнаткой, в которую вела дверь из вестибюля.
За    стойкой    стоял  черный  бармен,  а  на  табурете  перед  ним  сидела
светловолосая  женщина  с  очень  светлой,  перепудренной  кожей и в светлом
платье.  Оба они поздоровались с Перси. Вилли был взволнован, но не красотой
женщины  -  она  не была красива и казалась тем старше, чем дольше он на нее
смотрел,  -  а  ее  вульгарным,  вызывающим  видом, тем, что она пришла сюда
вечером,    тщательно   подготовившись,  и  явным  ощущением  того,  что  он
воспринимал  как  порочность.  Перси  заказал им обоим виски, хотя ни он, ни
Вилли  не  любили  спиртного;  они  сели,  не притронувшись к стаканчикам, и
Перси заговорил.
     -  Я дежурил тут у дверей. С вежливыми обходился вежливо, а с грубыми -
грубо,  - сказал он. - Это была единственная работа, которую я смог найти. В
таком  месте,  как  Лондон, парням вроде меня надо брать что дают. Однажды я
подумал,  а  не  попросить  ли  мне  долю  в  этом бизнесе. Мой друг здорово
разозлился.  Тогда  я  решил  уйти, чтобы сохранить с ним хорошие отношения.
Мой друг - опасный человек. Сам увидишь. Я вас познакомлю.
     -  А  Джун  пришла  сюда как-то из "Дебнемз", где она торгует духами? -
спросил Вилли.
     - Да, это недалеко. Пешком два шага.
     Хотя  Вилли  не  знал,  как выглядит Джун и где находится "Дебнемз", он
много раз пытался представить себе, как она идет из своего магазина в клуб.
     В  субботу  он  увидел  ее  в колледже, в комнате Перги. Джун оказалась
крупной  девицей  в  юбке,  тесно  облегающей бедра. Маленькая комнатка была
наполнена  запахом  ее  духов.  У себя в "Дебнемз", подумал Вилли, она может
воспользоваться  любыми  духами,  какие  только  там  продаются,  вот  и  не
пожалела их.
     Вилли  никогда  еще  не  встречал  такого  аромата  - смешанного запаха
экскрементов,   пота  и  глубокой,  пронзительной,  какой-то  многосоставной
сладости неопределенного происхождения.
     Они  устроились  вместе  на маленьком диванчике, и он позволял себе все
плотнее  прижиматься  к  ней,  вдыхая  этот  сложный  аромат,  глядя  на  ее
выщипанные брови, ощущая прикосновение ее ног, чуть колючих после депиляции,
- она сидела, подобрав их под себя.
     Перси  заметил  это,  но  смолчал.  Вилли счел его молчание проявлением
дружеской  снисходительности.  И  сама  Джун  была мягка и уступчива, даже в
присутствии  Перси.  Вилли  видел  эту готовность и уступчивость на ее лице.
Когда  подошло время оставить Джун и Перси наедине, чтобы они могли заняться
тем,  ради  чего встретились, он уже взвинтил себя. Он подумал, что ему надо
найти  проститутку. Как это делается, он не знал, но слышал, что проституток
много  на  улочках  рядом с Пиккадилли-сёркус. И все же отправиться туда ему
не хватило смелости.
     В  понедельник  он  пошел  в  "Дебнемз".  Девушки  в парфюмерном отделе
испугались  его,  а  он их - напудренных, каких-то ненастоящих, со странными
ресницами  и  к  тому  же ощипанных и подбритых, точно курицы в магазине. Но
потом    он   все-таки  отыскал  Джун.  Среди  этого  стекла  и  блеска,  на
искусственном  свету  -  именно  такой необычайный Лондон искал он на улицах
сразу  после  своего  приезда  - она выглядела высокой, мягкой, грубоватой и
очень соблазнительной.
     Увидев  все