о. И наказание не
заставило  себя  ждать.  Скоро я заметил, что моя сожительница беременна. Ее
беременность,  разбухший  живот, это изменение и без того непривлекательного
тела мучили меня, и я отчаянно не хотел признавать очевидное.
     Когда  родился  малыш  Вилли, меня беспокоило только одно: насколько он
окажется  похож  на  неполноценного.  Любой,  глядя,  как  я  склоняюсь  над
младенцем,  решил бы, что я смотрю на это крохотное существо с гордостью. На
самом же деле все мои мысли были обращены внутрь, и сердце мое падало.
     Позже,  когда  он  стал подрастать, я иногда наблюдал за ним, не говоря
ни слова, и чувствовал, что вот-вот заплачу. Я думал: "Бедный, бедный Вилли,
что  я с тобой сделал! За что я наложил на тебя это пятно?" Л потом я думал:
"Не  глупи.  Он  -  не ты и не из таких, как ты. Достаточно взглянуть на его
лицо.
     Ты  не  наложил  на  него  никакого  пятна. То, что он получил от тебя,
растворилось  в  его более обширном наследии". Но какая-то маленькая надежда
на  него  жила во мне всегда. Например, иногда я видел кого-нибудь из нашего
слоя  и  думал:  "Он ведь похож на Вилли. Прямо копия маленького Вилли". И с
надеждой,  стучащей в сердце, я возвращался домой, чтобы посмотреть на него,
и с первого же взгляда убеждался, что обманул себя в очередной раз.
     Все  это  были мои личные переживания. Я прятал их за своей меланхолией
и  ни  с  кем ими не делился. Даже не знаю, что сказала бы мать Вилли, узнай
она  о них. После рождения сына она вступила в пору какого-то отталкивающего
расцвета.  Она  словно  забыла  о  сути  моей жертвы и стала гордиться своим
домом.  Жена одного английского офицера учила ее составлять букеты (это было
до  провозглашения  независимости,  и  у  нас  в городе еще стоял британский
гарнизон);  кроме  того,  она  брала  уроки  кулинарии и домоводства у своей
знакомой  из парсов. Она пыталась развлекать моих гостей. Я сгорал со стыда.
Помню    один    ужасный   случай.  Она  накрыла  стол  новым  способом:  на
дополнительную  тарелочку рядом с прибором каждого гостя положила полотенце.
Мне  показалось,  что  это  неправильно.  Я никогда не читал о полотенцах на
обеденном  столе  и не видел их ни в одном иностранном фильме. Она уперлась.
Она  твердила  какое-то  слово  вроде  "serviette".  К  тому времени она уже
отвыкла  защищаться  в наших спорах и вскоре начала говорить всякие глупости
о  моих  предках,  которые-де  ничего не понимали в современном домоводстве.
Все  это  тянулось  до  прихода  первого  гостя (француза, писавшего книгу о
Ромене  Роллане,  которого  в  Индии  все обожали, потому что он, по слухам,
восхищался  махатмой),  и  я  был  вынужден  спрятаться за свою меланхолию и
просидеть весь вечер с этими полотенцами на столе.
        Вот  какой,  в  общих  чертах,  была  моя  жизнь.  Представь,  какое
глубочайшее  отчаяние,  какое  отвращение  к себе охватили меня, когда - при
всем  том,  о  чем  я  уже  говорил, и несмотря на мои попытки соблюсти обет
брахмачаръи,  который я считал чрезвычайно важным, - мать Вилли забеременела
во  второй  раз. Теперь она родила девочку, и теперь я уже не мог обманывать
себя.  Девочка оказалась вылитой матерью. Это было словно наказание свыше. Я
назвал  девочку  Сароджини  в  честь  поэтессы,  боровшейся  за национальную
независимость.  Я  надеялся, что судьба моей дочери хотя бы отчасти повторит
судьбу  этой  поэтессы  -  знаменитой  патриотки, которая сумела заслужить у
людей восхищение, несмотря на свое общепризнанное уродство.

x x x

     Вот  какую историю поведал Вилли Чандрану его отец. Это заняло примерно
десять  лет.  Разные  вещи нужно было говорить в разное время. Вилли Чандран
успел вырасти, пока рассказывалась эта история.
     Его отец сказал:
     - Много лет назад, прежде чем услышать от меня эту историю, ты спросил,
действительно  ли  я  восхищался писателем, в честь которого тебя назвали. Я
ответил,  что  не  уверен  в этом и что тебе придется судить самому. Теперь,
когда ты услышал все, что я хотел тебе рассказать, что ты думаешь?
     - Я презираю тебя, - ответил Вилли Чандран.
     - Ты говоришь как твоя мать.
     -  Что  мне  проку  в  твоих  историях? - сказал Вилли Чандран. - Ты не
даешь мне ничего.
     -  Я  пожертвовал  многим,  -  сказал  его  отец. -У меня нет сокровищ,
которые  я мог бы тебе дать. Все, что у меня есть, - это мои знакомства. Вот
мое сокровище.
     - А как же несчастная Сароджини?
     - Я буду с тобой откровенен. По-моему, она была послана сюда ради того,
чтобы  испытать  нас.  Я  не могу сказать тебе о ее внешности ничего такого,
чего  ты  не знал бы сам. В этой стране перспективы у нее не блестящие. Но у
тех, кто живет за границей, свои представления о красоте и кое о чем другом,
и я очень надеюсь, что Сароджини выйдет замуж за иностранца.

II
                                Первая глава

     Вилли  Чандран  и его сестра Сароджини посещали благотворительную школу
при  миссии. Как-то раз один учитель, канадец, с дружелюбной улыбкой спросил
Вилли:  "Кто  твой  отец?"  Этот  вопрос  он в разное время задавал и другим
мальчикам,  и  все  они  с  готовностью  называли незавидные профессии своих
отцов.  Вилли  удивлялся,  отчего  им не стыдно. Но теперь, когда ему задали
тот  же  вопрос,  он  вдруг  понял, что не может объяснить, чем, собственно,
занимается  его отец. Еще он почувствовал стыд. Учитель по-прежнему улыбался
в  ожидании  ответа,  и  наконец  Вилли  Чандран раздраженно сказал: "Вы все
знаете,    кто   мой  отец".  В  классе  засмеялись.  Ребят  рассмешило  его
раздражение,  а  не  его  слова.  С  этого дня Вилли Чандран начал презирать
своего отца.
     Мать  Вилли  Чандрана  тоже когда-то обучалась в миссионерской школе, и
именно  она  захотела  отправить  туда своих детей. Большинство тех, кто там
учился,  были  неполноценными, которых не взяли бы в местные школы для детей
из  приличных  каст,  а если бы и взяли, им пришлось бы там тяжело. Сама она
сначала  тоже  пошла  в  одну  из  таких  местных  школ.  Это  была пыльная,
полуразвалившаяся  лачуга  в пригороде, вдали от дворца махараджи и всех его
благих  намерений.  Несмотря на всю неприглядность школы, ее учителя и слуги
не  желали  видеть  там  мать Вилли Чандрана. Слуги были настроены еще более
непримиримо,  чем учителя. Они говорили, что лучше умрут с голоду, чем будут
работать  в  школе,  куда  принимают  неполноценных.  Они  грозили  устроить
забастовку.  Но  в  конце  концов  они  проглотили  свою гордость, перестали
грозить  забастовкой,  и  девочку  взяли  в  класс.  Первый же день ее учебы
оказался  последним. На перемене девочка вместе с остальными детьми выбежала
во  двор,  где изможденный, одетый в лохмотья слуга раздавал школьникам воду
из  бочки. У него был черпак на длинной бамбуковой ручке, и этим черпаком он
наливал  каждому  школьнику  воду  в  медную  или алюминиевую кружку. Матери
Вилли  Чандрана  стало  по-детски  любопытно, какую кружку ей дадут - медную
или  алюминиевую.  Но когда она подошла к бочке, ей не предложили ни той, ни
другой.  Оборванный  и изможденный слуга страшно рассердился и стал издавать
такие  звуки,  какими  обычно  отгоняют  приблудных  собак.  Несколько детей
заступились  за  девочку,  и  тогда  слуга  сделал вид, будто что-то ищет, а
потом  поднял  с  земли  грязную, ржавую банку с зазубренными от консервного
ножа  краями. Это была синяя жестянка из-под австралийского масла компании "
Вуд-Данн". Туда он и налил воду для девочки. Так мать Вилли Чандрана узнала,
что  в  большом  мире  алюминий  предназначен  для  мусульман, христиан и им
подобных,  медь  -  для людей из приличных каст, а ржавая старая банка - для
нее.  Она  плюнула  в  банку. Изможденный слуга замахнулся на нее бамбуковым
черпаком,  и  она  убежала  со школьного двора, испугавшись за свою жизнь, а
вдогонку  ей  летели  проклятия  слуги.  Через  несколько недель она пошла в
школу при миссии. Она могла бы пойти туда с самого начала, но ее семья и те,
кто  ее  окружал,  не  знали  ничего  и  ни  о чем. Они ничего не знали ни о
религии  людей из других каст, ни о мусульманстве, ни о христианстве. Они не
знали,  что  делается в стране и в мире. Они жили в неведении, оторванные от
мира, с незапамятных времен.
     Стоило  Вилли Чандрану в очередной раз услышать эту историю о банке из-
под  австралийского  масла, как у него кровь закипала в жилах. Он любил свою
мать  и  в  раннем  детстве, если ему перепадали какие-нибудь мелкие деньги,
тратил  их  на  вещи  для нее и для дома: на зеркальце в бамбуковой рамочке,
бамбуковую  подставку  для  горшка,  отрез  недорогой ткани, медную вазочку,
раскрашенную  кашмирскую  шкатулку  из  папье-маше,  цветы  из гофрированной
бумаги.  Но  постепенно,  подрастая, он стал лучше понимать, что такое школа
при  миссии  и  как к ней относятся в штате. Он стал лучше понимать, что там
за  ученики. Он понял, что ходить в школу при миссии значит носить клеймо, и
начал  все  больше  отстраняться  от  матери.  Чем больше хороших отметок он
получал   -  а  учеба  давалась  ему  легче,  чем  другим,  -  тем  заметнее
становилась эта отстраненность.
     У  него  появилась  горячая  мечта  уехать в Канаду, откуда прибыли его
учителя.  Он  даже  стал  мечтать  о том, что перейдет в их религию и когда-
нибудь,  как  они, будет разъезжать по свету и учить детей. И однажды, когда
ему  велели  написать  по-английски сочинение о том, как он провел каникулы,
Вилли  изобразил  себя  канадцем,  родителей- которого зовут "ма" и "па", на
заграничный  манер. Однажды "ма" и "па" решили отправиться с детьми на пляж.
Рано  утром они поднялись в детскую на втором этаже, разбудили детей, велели
им  надеть  свои  лучшие  праздничные костюмы, усадили в машину и повезли на
пляж.  На пляже было полно отдыхающих, и они, то есть члены семьи Вилли, ели
всякие  праздничные  сласти, которые захватили с собой, а вечером, загорелые
и  уставшие, вернулись домой. Все отличительные признаки заграничной жизни -
двухэтажный  дом,  детская  комната  -  были взяты из американских комиксов,
которые  передавались  в  миссионерской школе из рук в руки. Эти характерные
детали  сочетались  с  местными,  вроде  праздничных  костюмов и праздничных
сластей,  которыми  щедрые  "ма"  и "па" в какой-то момент даже поделились с
полуголыми  нищими.  Учитель  поставил  Вилли  высший балл, десять из десяти
возможных,  и  попросил  его  прочесть это сочинение в классе. Другие дети -
многие  из  них  жили  очень бедно - не знали, о чем писать, и не могли даже
ничего  придумать,  поскольку  ничего  не  знали о мире. Они слушали историю
Вилли  с  восхищением.  Потом  он отнес свою тетрадь матери, и она похвалила
его,    явно   очень  довольная.  "Покажи  это  отцу.  Литература  была  его
специальностью", - добавила она.
     Вилли  не  стал  отдавать  сочинение  прямо  отцу  в  руки. Он пошел на
веранду,  выходящую  во внутренний дворик ашрама, и положил тетрадь на стол,
за которым отец пил по утрам кофе.
     Отец  прочел  сочинение. Ему стало стыдно. "Ложь, ложь, - подумал он. -
Откуда  он  набрался  этой  лжи?"  Потом он подумал: "Но разве это хуже, чем
Шелли,  "В"  и все прочие? У них ведь тоже сплошная ложь". Он снова прочитал
сочинение.  Огорчился  из-за  его чуждости и подумал: "Бедный Вилли, что я с
тобой  сделал!"  Потом  допил  кофе.  Он  слышал,  как  на главном дворе его
маленького  храма  собираются первые посетители. Он подумал: "Да нет, ничего
я ему не сделал. Он - не я. Он сын своей матери. Все эти "ма" и "па" от нее.
Она,  конечно,  не виновата. Происхождение есть происхождение. Миссионерская
школа  для  нее  счастье.  Может быть, после сотни-другой перевоплощений она
хоть  немного  разовьется.  Но  она  не хочет ждать, как все приличные люди.
Сейчас многие из этих неполноценных норовят догнать нас одним прыжком".
     Он  ни слова не сказал Вилли о его сочинении, и Вилли о нем не спросил.
Он стал презирать отца еще больше, чем прежде.
     Как-то  утром,  через  неделю  или  около того, когда его отец принимал
посетителей  в  ашраме  на  другой стороне дома, Вилли Чандран снова оставил
свою  школьную  тетрадь  на  веранде, которая выходила во внутренний двор. В
полдень,  придя  перекусить,  его отец увидел тетрадь и почувствовал досаду.
Его  первой мыслью было, что сын принес ему новое оскорбительное сочинение с
этими  лживыми "ма" и "па". Ему показалось, что мальчик, достойный сын своей
матери,  хочет  уязвить  его  исподтишка,  как  истинный неполноценный, и он
слегка  растерялся.  Он  спросил  себя:  "А  как  на  моем месте поступил бы
махатма?"  И  решил,  что  махатма ответил бы на этот коварный выпад обычной
демонстрацией  своего  любимого  гражданского неповиновения: он не сделал бы
ничего.  Так  он  и  поступил. Он не дотронулся до тетради сына и оставил ее
лежать  на  столе.  Там Вилли и увидел ее, когда пришел из школы в обеденный
перерыв.
     Вилли  подумал  про себя по-английски: "Он не просто обманщик, но еще и
трус".  Эта фраза ему не понравилась; где-то была нарушена логическая связь.
Тогда  он переделал ее. "Не просто обманщик он, но также и трус". Инверсия в
начале  фразы  казалась  неуместной;  странно выглядели и "но", и "также". А
потом,  по  дороге  обратно  в  миссионерскую  школу,  на  урок английского,
грамматика    вытеснила  у  него  из  головы  все  прочее.  Он  так  и  этак
комбинировал  слова  в  своей  фразе  и  позабыл  об  оставленной на веранде
тетради и об отце.
     Но  отец  Вилли Чандрана не забыл о Вилли. Молчание и самодовольный вид
мальчика  за  обедом  встревожили его. Он подозревал, что в школьной тетради
кроется    очередная    насмешка,   а  после  обеда  его  подозрение  быстро
превратилось  в  уверенность. Он покинул очередного посетителя с его глупыми
вопросами  и  вышел  на  веранду  по  другую  сторону дома. Открыл тетрадь и
увидел  сочинение,  написанное  Вилли на этой неделе. Оно называлось "Король
Кофетуа и нищенка".
     В  давние  времена,  когда  в  стране  свирепствовали голод и нужда, ко
двору  короля  Кофетуа,  отважно  преодолев по дороге множество препятствий,
явилась  одна нищенка и попросила подаяния. Ее допустили к королю. Она вошла
к  нему  с  покрытой головой, потупив взор, и говорила так вежливо и с таким
смирением,  что  король  попросил  ее  снять покрывало. Она оказалась редкой
красавицей.  Король  влюбился  в  нее  и  тут же, не сходя с места, поклялся
перед  всеми  придворными,  что  эта нищенка станет его супругой. Он сдержал
слово.  Но  счастье королевы длилось недолго. Никто не относился к ней как к
настоящей  королеве:  все  знали,  что  она нищенка. С родными она больше не
виделась.  Иногда  они  приходили  к  воротам  дворца  и  звали ее, но ей не
позволяли  выйти  к ним. Вскоре родичи короля и придворные начали оскорблять
ее  открыто.  Кофетуа  словно  бы  не  замечал этого, а королеве было стыдно
жаловаться  ему.  Со  временем  у  королевской  четы родился сын. Но и тогда
придворные  продолжали  оскорблять  бывшую  нищенку, а ее нищие родственники
слали  ей  проклятия.  Когда  сын подрос, ему стало очень жаль свою мать. Он
поклялся,  что  расквитается  со всеми, а когда стал мужчиной, выполнил свою
клятву:  он  убил  Кофетуа.  Все  были  счастливы  - и придворные, и нищие у
дворцовых ворот.
      На  этом  история  заканчивалась.  Все  поля  тетради  были  испещрены
одобрительными пометками учителя-миссионера.
     "Мы произвели на свет чудовище, - подумал отец Вилли Чандрана. - Он по-
настоящему  ненавидит свою мать и ее родных, а она ни о чем не догадывается.
Не  зря  дядя  его  матери  был подстрекателем неполноценных. Я не должен об
этом  забывать.  Этот  мальчик  испортит  мне  всю  оставшуюся  жизнь.  Надо
отправить его куда-нибудь подальше отсюда".
     Прошло  не  так  уж  много  времени  после этого случая, и однажды отец
Вилли  сказал  ему, стараясь, чтобы его голос звучал как можно ласковее (ему
непросто было говорить ласково с этим мальчиком):
     -  Пора  нам  подумать  о  том,  где  тебе учиться дальше, Вилли. Ты не
должен стать таким же, как я.
     -  Зачем  ты это говоришь? - спросил Вилли. - Ты же вполне доволен тем,
что ты делаешь.
     Его отец не откликнулся на эту провокацию. Он сказал:
     -  Я  последовал призыву махатмы. Я сжег свои английские книги во дворе
перед университетом.
     - Немногие это заметили, - вставила мать Вилли Чандрана.
     -  Можешь  говорить  что тебе вздумается. Я сжег мои английские книги и
не  получил диплома. А теперь, если мне позволят, я хочу сказать только, что
Вилли должен получить диплом.
     - Я хочу уехать в Канаду, - сказал Вилли.
     -  Вся  моя жизнь - жертва, - сказал отец. - Я не нажил себе состояния.
Я  могу  отправить тебя в Бенарес, в Бомбей, в Калькутту и даже в Дели. Но я
не могу отправить тебя в Канаду.
     - Тогда меня отправят туда святые отцы из школы.
     -  Эту  глупую  идею  вбила  тебе в голову твоя мать. С чего это святым
отцам отправлять тебя в Канаду?
     - Они сделают из меня миссионера.
     -  Они  сделают  из  тебя  маленькую  обезьяну  и  отправят тебя назад,
работать с семьей твоей матери и другими неполноценными. Ты дурак.
     -  Ты так думаешь? - спросил Вилли Чандран. И на этом положил разговору
конец.
     Через  несколько  дней  тетрадь  снова очутилась на веранде. На сей раз
отец  Вилли  Чандрана  не  стал  мешкать.  Он  быстро  перелистал  пестрящие
красными пометками страницы и нашел последнее сочинение.
     Это  была  притча  со сказочным сюжетом - самая обширная работа во всей
тетради,   выполнявшаяся,  похоже,  в  большой  спешке.  Написанные  мелким,
торопливым  почерком  строчки  теснились  на  страницах, почти упираясь в их
края,  и  учителю  с  красной  ручкой  понравилось  все:  он отметил красной
вертикальной  чертой  с  восклицательным  знаком  где  абзац,  а где и целую
страницу.
     Как  и  в  других придуманных Вилли историях или сказках, действие этой
притчи  происходило неведомо где и неведомо когда. Оно начиналось в голодную
пору.  Даже  браминам  было нечего есть. Один изголодавшийся брамин, кожа да
кости,  принимает  решение  покинуть  людей и уйти куда-нибудь в раскаленную
гористую  пустыню,  чтобы  умереть  там с достоинством, вдали от чужих глаз.
Когда  силы  его  почти  иссякают,  он находит низкую темную пещеру и решает
умереть  там.  Совершив  очищение  со  всей  возможной тщательностью, брамин
ложится  спать  в последний раз. Он кладет свою измученную голову на камень.
Но  что-то  не  дает ему заснуть, мешает его голове и шее. Он касается скалы
рукой  и  замечает, что это вовсе не скала. Это какой-то плотный, задубевший
от  времени  мешок  с  жесткими  складками,  и  когда брамин поднимается, он
обнаруживает, что этот мешок, очень старый, набит сокровищами.
     Едва он успевает это обнаружить, как к нему обращается неизвестный дух.
Он  говорит:  "Этот  клад  ждал  тебя  долгие  века.  Ты  можешь взять его и
оставить  себе,  но  при  одном  условии:  ты должен будешь кое-что для меня
сделать.  Согласен  ли  ты?"  Трепеща,  брамин спрашивает: "Что я должен для
тебя  сделать?"  Дух  отвечает: "Каждый год ты будешь приносить мне в жертву
маленького    ребенка.  Пока  ты  не  перестанешь  это  делать,  клад  будет
принадлежать  тебе.  Если  же  перестанешь - он исчезнет и вернется сюда. За
долгие  века у тебя было много предшественников, но никому из них не удалось
сохранить клад". Брамин не знает, что сказать. Дух повторяет с раздражением:
"Эй,  умирающий,  ты  согласен?"  Тогда  брамин  говорит:  "Но  где я возьму
детей?"  Дух  отвечает:  "Тут  я  не  стану  тебе  помогать.  Если  проявишь
достаточно  решимости,  дети  найдутся.  Так  согласен ты или нет?" И брамин
отвечает:  "Согласен".  Дух  говорит: "Спи, богатый человек. Проснувшись, ты
окажешься  в  своем  старом  храме,  и  мир будет у твоих ног. Но никогда не
забывай о дан