Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
Аной предупредили заранее) не с целью
уязвить Рикардо, а ради того, чтобы оказать уважение ему и его дочери и
помочь ему справиться со своей печалью. Недавно наш хозяин наткнулся у себя
дома на неподписанную кассету; выяснилось, что он сделал эту запись сам, а
потом забыл о ней. И вот, в разгар жаркого дня, когда снаружи сияло яркое
солнце, мы стали слушать песни, которые эта девушка пела сначала по-
итальянски, а затем по-немецки. Меня тронуло (хотя я ничего не понимаю в
пении) уже то, что такой дар и такие честолюбивые устремления достались на
долю человеку, когда-то жившему в этой глуши. И Рикардо не стал устраивать
сцену. Он смотрел в пол, плача и улыбаясь с прежней гордостью, а его дочь
пела с пленки тем полным надежд голосом, который был у нее много лет назад.
Норонья были нашими аристократами, чистокровными португальцами. Муж
был маленький и худой - говорили, что он знатного рода, но я не уверен, что
это правда. Его жена была то ли больная, то ли калека - я не знал, что у
нее не в порядке, и никогда не стремился это выяснить, - и поэтому всегда
появлялась среди нас только в кресле-каталке, которое толкал перед собой
муж. Снисходя до нашего общества, общества полукровок, они не скрывали
легкого презрения ко всем нам. Они знали эту страну и знали, какова разница
между ними и нами. Вполне могло возникнуть впечатление, что они нарушают
правила лишь из-за недуга благородной дамы, которую нужно развлекать. Но на
самом деле они общались с нами потому, что госпожа Норонья обладала особым
даром. Она была провидицей. Ее супруг, человек знатного происхождения,
гордился сверхъестественными способностями жены. Приехав на воскресный ленч
в какой-нибудь из помещичьих домов, он торжественно вкатывал туда большое
кресло, в котором сидела госпожа Норонья, и на его худом, брезгливом лице
было написано явное высокомерие. Никто, даже Ана, никогда не говорил мне
прямо, что у госпожи Нороньи есть этот дар. Ему просто позволяли
проявляться, и он проявлялся, но таким ненавязчивым образом, что в первые
несколько раз я ничего не заметил. Чтобы увидеть этот дар в действии, надо
было знать о нем заранее. Например, кто-нибудь сообщал: "В марте я
собираюсь поехать в Лиссабон". И госпожа Норонья, сгорбившись в своем
кресле, тихо говорила, ни к кому в особенности не обращаясь: "Это не самое
удачное время. В сентябре было бы лучше". Больше она ничего не добавляла,
никакого объяснения; и больше уже никто не заводил речи о поездке в
Лиссабон в марте. А если - скажу об этом просто ради иллюстрации - если я,
в то время еще не подозревавший об особом даре госпожи Нороньи, говорил: "
Но весной в Лиссабоне, наверное, очень приятно", - господин Норонья, в
водянистых глазах которого светилось недовольство тем, что кто-то
осмеливается возражать его жене, отвечал: "Значит, есть причины считать это
время неподходящим", а его жена отворачивалась без всякого выражения на
бледном лице. Я подозревал, что мистический дар госпожи Нороньи в сочетании
с ее физической неполноценностью и родовитостью мужа сделал из нее тирана.
Она могла сказать все что угодно; она могла быть настолько грубой и
высокомерной, насколько ей хотелось; и у всех окружающих всегда находилось
по три, четыре или пять причин не вступать с нею в спор. Я замечал, что
время от времени у нее бывают приступы боли, но не мог отделаться от
впечатления, что всякий раз, вернувшись с мужем домой, она встает со своего
кресла и ходит как ни в чем не бывало. В редких случаях она давала
подробные мистические консультации. Они были недешевы, и визиты, которые
госпожа Норонья в обществе мужа наносила своим во многих отношениях
суеверным соседям-полукровкам, помогали ей набирать клиентуру.
Мы с Аной тоже выступали как цельные персонажи. И, поскольку никто не
способен видеть себя в истинном свете, мы наверняка были бы удивлены и,
возможно, даже оскорблены - точно так же, как были бы удивлены и оскорблены
и Коррейя, и Рикардо, и Норонья, -тем, что видели в нас другие.
Этот образ жизни в провинции сложился, скорее всего, в двадцатые годы,
в кильватере послевоенного бума. Во время Второй мировой он, должно быть,
установился окончательно. Поэтому его можно было назвать относительно новым;
вся его история укладывалась в один человеческий век или даже в рамки
взрослой жизни одного человека. Ему суждено было продержаться совсем
недолго, и теперь мне иногда кажется, что едва ли не все в нашем кругу (а
отнюдь не только склонные к драматизации Коррейя) старались заглушить в
себе нехорошее предчувствие, подсказывающее нам, что очень скоро нашему
беспечному и неестественному существованию будет брошен вызов. Впрочем,
вряд ли кто-нибудь догадывался, что мир бетона потерпит такое
сокрушительное поражение от старого, хрупкого на вид соломенного мира.
Иногда мы отправлялись на воскресный ленч в примитивный ресторанчик на
побережье. Там подавали простые блюда из свежих морепродуктов, и дела у
хозяев вскоре пошли хорошо. Ресторанчик стал выглядеть лучше. Приехав туда
в очередное воскресенье, мы обнаружили, что пол в зале выложен плиткой с
красивым, узорчатым желто-голубым орнаментом, и не смогли сдержать
восхищенных восклицаний. Плиточник оказался крупным мулатом со светлыми
глазами. По какой-то причине - возможно, потому, что работа не была
закончена в срок, - владелец ресторана, португалец, осыпал его громкой
бранью. С нами и прочими посетителями он держался вежливо, как всегда; но
потом, отойдя от нас, снова набрасывался на плиточника, будто превращаясь в
другого человека.
При каждом его выкрике большой светлоглазый мулат опускал голову,
словно от удара. Он сильно потел - похоже, не только из-за жары. Он
продолжал выполнять свою филигранную работу, выкладывая тонкий слой быстро
сохнущей известки, а затем прижимая к нему каждую красивую португальскую
плиточку по отдельности и подправляя ее легким постукиванием. Пот катился
по его бледно-коричневому лбу, и время от времени он вытирал его с глаз,
точно слезы. Он сидел на корточках, и шорты плотно облегали его мускулистые
ляжки. Кое-где на его ногах и на лице, немного рябом от тщательного бритья,
пробивались грубые завивающиеся волоски. Он ни разу не ответил на крики
владельца, которого мог бы свалить одним ударом. Он просто продолжал
работать.
Потом мы с Аной обсудили увиденное. Ана сказала: - Этот плиточник -
чей-то незаконный сын. Его мать наверняка африканка, а отец - крупный
португальский землевладелец. Хозяину ресторана это должно быть известно.
Богатые португальские землевладельцы отдают своих внебрачных сыновей-
мулатов учиться разным ремеслам. Делают из них электриков, механиков,
слесарей, столяров, плиточников. Хотя плиточники по большей части приезжают
сюда с севера Португалии.
Я больше ничего не сказал Ане. Но сколько я ни вспоминал потом этого
большого потеющего мужчину с глазами, в которых светилась боль, мулата, всю
жизнь вынужденного носить на лице позорное клеймо своего рождения, я думал:
"Кто спасет этого человека? Кто отомстит за него?"
Со временем это чувство смешалось с другими. Но та картина застряла в
памяти. Именно она стала для меня предзнаменованием того, что должно
случиться. И когда, на третьем году моего пребывания в стране, в
подцензурные газеты начали мало-помалу просачиваться вести о крупных
событиях на противоположной стороне континента, я оказался почти готов к
этому.
Эти вести были слишком важны для того, чтобы удержать их в тайне.
Сначала власти хотели замолчать их, но потом выбрали другой путь и
принялись нагнетать страх. В одном регионе вспыхнуло восстание; в провинции
произошли массовые убийства португальцев. Погибли две или три, а может быть,
даже четыре сотни человек - их зарубили мачете. Я представлял себе пейзаж,
похожий на наш (хотя и знал, что это не соответствует действительности), и
африканцев вроде наших, такие же хижины, деревни и поля между усадьбами,
засеянные кассавой и зерновыми, ухоженные посадки кешью и сизаля, огромные
животноводческие фермы, выглядевшие так, словно их только что отвоевали у
дикой природы, с черными стволами больших деревьев, сваленных или сожженных,
чтобы лишить убежища ядовитых мух, которые нападали на скот. Порядок и
логика; постепенное приручение земли; но зрелище, представшее передо мной в
тот первый день - низкорослые худощавые люди, вечно бредущие вдоль дороги, -
было чуждым и угрожающим, говорило мне, что я приехал куда-то на край
света. Теперь оно казалось пророческим.
Но африканцы вокруг нас, похоже, ни о чем не слыхали. Мы не заметили в
их поведении никаких перемен - ни в тот день, ни на следующий, ни через
неделю, ни через месяц. Коррейя, держатели заграничных счетов, говорили,
что это спокойствие зловеще; по их мнению, здесь тоже готовилась какая-то
ужасная жакерия. Тем не менее мы прожили спокойно весь остаток года, и
катастрофы ничто не предвещало. Мало-помалу все принятые нами меры
предосторожности - теперь мы всегда держали под рукой в спальне ружья и
дубинки, которые, впрочем, вряд ли помогли бы нам, если бы вспыхнуло
всеобщее восстание или хотя бы взбунтовались наши собственные слуги, -
стали казаться излишними.
Именно тогда я научился обращению с ружьем. Нам и нашим соседям
потихоньку сообщили, что мы можем тренироваться на полицейском стрельбище в
черте городка. Наш гарнизон был настолько не готов к войне, что не имел
своего стрельбища. Соседи встретили предложение полиции с энтузиазмом, но я
его не разделял. Меня никогда не привлекало оружие. В миссионерской школе
нас не обучали даже азам военного дела, и мой страх перед африканцами был
меньше, чем боязнь выставить себя на посмешище перед важными людьми. Но,
как ни странно, впервые положив палец на спусковой крючок и взглянув в
ружейный прицел, я почувствовал, что буквально заворожен. Это переживание
стало для меня наиболее личным, наиболее интенсивным сеансом общения с
самим собой; кратчайший миг принятия верного решения словно все время
маячил где-то рядом, почти повторяя движение мысли. Ничего подобного я не
ожидал. Мне кажется, что религиозный трепет, который полагается ощущать
людям, созерцающим пламя единственной свечи в комнате, где нет других
источников света, не мог бы превзойти то удовольствие, которое испытывал я,
глядя в прицел и приближаясь вплотную к своему собственному сознанию. В
одну секунду менялось все восприятие мира, и я точно погружался в свою
личную, особую вселенную. Это было удивительно - находиться на стрельбище в
Африке и думать по-новому о моем отце и его предках-браминах, умиравших от
голода в своем огромном храме. Я купил себе ружье. Потом сделал мишени
неподалеку от дома, построенного дедом Аны, и стал тренироваться при любой
возможности. Соседи начали смотреть на меня с большим уважением.
Правительство не торопилось, но время перемен все же пришло. Гарнизон
увеличили. Были построены дополнительные казармы - из сверкающего на солнце
белого бетона, в три этажа. Территория самого лагеря, голый бетон посреди
песков, также расширилась. Доска с разными военными эмблемами провозглашала,
что у нас расположилась штаб-квартира нового армейского командования.
Жизнь городка стала другой.
x x x
Наше правительство было авторитарным, но мы этого практически не
ощущали. Нам казалось, что власти находятся где-то очень далеко - частично
в столице, частично в Лиссабоне. Нас они, как правило, не беспокоили. Я
вспоминал о них только в пору уборки сизаля, когда мы отправляли заявки в
тюрьмы и оттуда, за известное вознаграждение, к нам присылали заключенных (
с соответствующей охраной) срезать сизаль. Уборка сизаля - опасная работа.
Африканцы, живущие в деревнях, уклоняются от нее как могут. Сизаль похож на
большое алоэ, или на ананас, или на гигантскую, колючую зеленую розу в
четыре-пять футов высотой, с длинными мясистыми листьями вместо лепестков.
Эти листья, очень толстые у основания, имеют острые зазубренные края, и не
дай бог провести по ним рукой не в ту сторону. С ними очень неудобно
обращаться, но их-то и нужно рубить. На конце у каждого листа сизаля растет
длинный черный шип, острый как игла и вдобавок отравленный. Плантации
сизаля кишат крысами, которые любят прятаться в тени его листьев и питаются
ими; крыс, в свою очередь, поедают ядовитые змеи, медленно заглатывая их
целиком. Страшно бывает видеть половину еще живой крысы, переднюю или
заднюю, которая торчит из растянутой змеиной пасти. Плантация сизаля -
ужасное место, и мы (а может быть, и наши соседи) всегда следили за тем,
чтобы во время сбора урожая на краю поля дежурила медсестра с лекарствами и
сывороткой от змеиных укусов. Такая опасная работа - но из всей зеленой
массы сизаля получалось лишь пять процентов дешевого волокна, из которого
делали самые простые вещи, вроде веревок, корзин и подошв для сандалий. Без
помощи заключенных нам было бы трудно убрать сизаль. Уже тогда его стало
понемногу вытеснять синтетическое волокно. Я не имел ничего против.
Долгие годы нашему авторитарному, но достаточно мягкому правительству
ничто не угрожало, и оно стало до странности беззаботным. Привыкшему к
спокойной жизни правителю, по-видимому, наскучили хлопоты, связанные с
управлением страной, - по крайней мере, у нас сложилось такое впечатление, -
и он стал отдавать важные государственные функции в ведение или на откуп
жадным, энергичным и лояльным предпринимателям. Эти люди быстро разбогатели,
и чем богаче они становились, тем большую лояльность проявляли и тем лучше
выполняли задачи, которые были им доверены. Так что в этих методах работы
правительства была своя примитивная логика, и они казались довольно
эффективными.
Какой-то из очередных шагов правительства в этом направлении и повлек
за собой расширение нашего гарнизона вместе с развитием городка. Мир был
продолжительным. Люди отбросили свои тревоги. Однако год за годом военные
деньги продолжали поступать. Это коснулось нас всех. Мы видели в них
справедливую награду за нашу добродетель. Каждый по многу раз пересчитывал
свои доходы. А потом обнаружилось, что больше всего этих новых денег - если
вести речь только о круге, в котором вращались мы с Аной, - доставалось
нашему приятелю Коррейе, тому самому хитрецу Коррейе, который много лет
пугал нас надвигающейся опасностью и имел уйму банковских счетов за рубежом.
Коррейя вошел в контакт с большим человеком из столицы и (по-прежнему
управляя своим поместьем) стал представлять в нашем городке, провинции или
даже во всей стране целый ряд иностранных промышленников, выпускающих какую-
то технику с малопонятными названиями. Поначалу Коррейя охотно хвастался
своей приближенностью к большому человеку, который был чистокровным
португальцем. Этот человек явно принимал активное участие в деятельности
агентств Коррейи, и мы с завистью и насмешками говорили между собой об их
удивительной связи. Сам ли Коррейя отыскал этого большого человека? Или
большой человек, по неведомой нам причине и через какого-нибудь посредника (
возможно, через столичного торговца), выбрал Коррейю? Впрочем, предыстория
этого союза не имела особенного значения. Так или иначе, Коррейе
посчастливилось. Он стал на голову выше нас.
Он рассказывал о путешествиях в столицу (по воздуху, а не на дряхлых
каботажных судах, которыми пользовались мы); рассказывал о ленчах и обедах
в обществе большого человека и о том, как однажды этот человек даже
пригласил его поужинать к себе домой. Но потом, по прошествии некоторого
времени, Коррейя стал говорить о большом человеке заметно меньше. Он начал
притворяться, что инициатива открытия агентств принадлежит ему самому, и мы
были вынуждены притворяться вместе с ним. Когда он перечислял иностранные
компании, с которыми сотрудничал, и технику, которую они импортировали, -
технику, которая когда-нибудь могла понадобиться армии или нашему городку, -
я поражался тому, как мало я знаю о современном мире. И в то же время меня
поражало то, с какой легкостью Коррейя (на самом деле разбирающийся только
в сельском хозяйстве) находит в нем свою дорогу.
Он стал в нашей среде важной персоной. Когда он заметил, что наша
ревность сошла на нет и никто из нас, его друзей и соседей, больше не
отпускает шуточек по поводу его возвышения, он стал на удивление скромен. В
одно из воскресений он сказал мне:
- Вы могли бы делать то же самое, что и я, Вилли. Надо просто
набраться смелости. Вот послушайте. Вы ведь жили в Англии. Знаете компанию "
Бутс". Нам здесь нужна продукция, которую они выпускают, - лекарства и
прочее. У них нет представителя. Этим представителем могли бы стать вы. Так
напишите им! Раздобудьте рекомендации, которые они потребуют, и вы уже их
агент. Они будут в восторге.
Я ответил:
- Но что мне делать с товарами, которые они мне пришлют? Как
организовать их продажу? Куда я их дену?
Он сказал:
- В этом-то и трудность. Чтобы заниматься бизнесом, надо быть
бизнесменом. Вам необходимо научиться мыслить по-другому. Вы не можете
написать такой компании, как "Бутс", и думать, что они согласятся заключить
с вами контракт только на один год и один день.
И я подумал: судя по тому, как он говорит, он и его столичный
начальник уже пытались всерьез заняться сбытом товаров "Бутс", и из этого
ничего не вышло.
В другое воскресенье он сказал, что размышляет, не сделаться ли ему
агентом одной известной фирмы, выпускающей вертолеты. У нас захватило дух,
потому что теперь мы знали, что он не шутит, и его слова дали нам некоторое
представление о том, как высоко он забрался. Похоже, он знал о вертолетах
довольно много. Он сказал, что эта идея пришла к нему в голову совершенно
внезапно (он говорил об этом так, словно на него снизошло божественное
озарение), когда он ехал в машине на побережье. Вертолеты не сходили у него
с языка месяца два или три. А потом мы прочли в подцензурной прессе - в
заметке, на которую мы не обратили бы внимания, если бы не были знакомы с
Коррейей, - что нашей страной приобретены несколько вертолетов, однако не
той марки, которую упоминал Коррейя. Больше мы ничего не слышали от него о
вертолетах.
Таким образом, Коррейя разбогател - только с вертолетами вышла неудача,
- и они с женой продолжали говорить о своих деньгах с прежним простодушием.
Но им, как и раньше, казалось, что скоро грянет катастрофа. Новообретенное
богатство заставляло их волноваться сильнее обычного, и они объявили, что
не хотят тратить свои деньги в колонии. Единственным, что они здесь
приобрели, был домик на пляже, неподалеку от того ресторанчика, куда мы
ездили, в зоне отдыха, которая теперь быстро развивалась. Они называли эту
покупку "инвестицией". Это было одним из их новых словечек. Они основали
фирму под названием "Жакар инвестментс" и принялись раздавать не только нам,
но и своим родственникам, оставшимся в провинции, карточки с этими красиво
выведенными на них словами, первое из которых было составлено из начальных
слогов их имен - Жасинто и Карл