ого бы то ни было напоминания о том,
что  еще  недавно он вел в Лондоне довольно активную и разнообразную жизнь и
даже  написал  книгу, которую вскоре должны были опубликовать. Пришел только
каталог  издательства  Ричарда. Перелистав его, Вилли расстроился. Его книге
был    посвящен    один  абзац  где-то  посередине  перечня  изданий.  Вилли
представляли    как   "новый  протестующий  голос  с  субконтинента";  потом
сообщалось,  что  действие  его  рассказов происходит в колоритной индийской
провинции,  но  по  сути  о  его  произведениях ничего сказано не было. Этот
анонс,  краткий  и  намеренно невыразительный, рекламировал не столько книгу
Вилли,  сколько  бескорыстие  Ричарда и хорошо известную политику его фирмы.
Именно  этого  и боялся Роджер, когда они решили обратиться к Ричарду. Вилли
почувствовал,  что  впечатление  о  его  книге  заранее  испорчено,  что она
пропала  для  него и уже мертва. Немного позже пришла корректура. Он работал
над  ней  как  человек, выполняющий все необходимые ритуалы и формальности в
связи  с  похоронами  мертворожденного.  Примерно  через четыре месяца после
этого он получил шесть экземпляров опубликованной книги.
     Ни  от  Ричарда,  ни от его издательства больше не было никаких вестей.
Не  было  их  и  от  Роджера:  Вилли  опасался,  что Пердита его выдала. Ему
казалось,  что  он  тонет  в  этом  молчании.  Он  просматривал ежедневные и
еженедельные  газеты  в  библиотеке  колледжа,  не пропуская и тех разделов,
которыми  раньше никогда не интересовался. Две недели о его книге не было ни
слова;  затем  то  там,  то  сям среди сообщений о новых публикациях он стал
находить по нескольку скупых строчек.
     "...После пряных англо-индийских блюд, приготовленных Джоном Мастерсом,
читатель  вправе  был  ожидать  острого  карри  с  натуральными специями, но
вместо  этого  ему  предлагают  стряпню с невнятным вкусом и неопределенного
происхождения;  в  конце  остается  впечатление, что ты ел долго и много, но
так и не утолил голода..."
        "...Эти  обрывочные,  незавершенные  наброски,  насыщенные  страхом,
беспокойством   и  смятением,  самым  печальным  образом  свидетельствуют  о
шаткости  мировоззрения  автора.  Они  яснее  ясного говорят о растерянности
молодежи и пророчат дурное новому государству..."
     "Пусть эта книга умрет, - подумал Вилли. - Пусть ее потихоньку забудут.
Пусть  никто  мне  о  ней  не напоминает. Я не стану больше писать. Да и эту
книгу  писать было совсем необязательно. Она вся искусственная, фальшивая. Я
должен  сказать  обозревателям  спасибо  уже  за  то,  что ни один из них не
догадался, каким способом она сделана".
     А  потом  он  получил  сразу два письма. Одно было от Роджера. "Дорогой
Вилли,  прими мои запоздалые поздравления по поводу выхода книги, которую я,
конечно,  очень  хорошо  помню.  Те  отзывы,  что я видел, весьма неплохи. О
такой  книге,  как  твоя,  нелегко  писать. Похоже, все критики подошли к ее
оценке  с  разных  позиций,  и  этому можно только радоваться. Ричард мог бы
сделать  побольше,  но  такая  уж  у него манера. Как сказал латинский поэт,
книги  имеют свою судьбу. Сейчас ты вряд ли представляешь себе, как сложится
жизнь  у твоей книги, но я уверен, что эта жизнь будет долгой". Из-за общего
упадка  духа  и  после  волнений, связанных с Пердитой, тон письма показался
Вилли  двусмысленным.  Он счел его слишком холодным и отчужденным и решил не
посылать Роджеру ответной записки с благодарностью.
     Другое  письмо  написала  девушка  или  молодая  женщина,  приехавшая в
Англию  из  одной  африканской  страны.  По  звучанию  ее  имя  походило  на
португальское,  и  она  училась  в Лондоне на каких-то курсах. По ее словам,
она  прочла рецензию в "Дейли мейл" - довольно убогую, вспомнил Вилли, но ее
автор  хотя  бы  попытался описать рассказы - и поэтому купила его книгу. "В
школе  нам  говорили,  что  надо читать книги, но людям моего происхождения,
как,  думаю,  и  Вашего,  нелегко найти книгу, в которой мы могли бы увидеть
себя.  Мы  читаем одну книгу за другой и говорим себе, что они нам нравятся,
но  все  книги,  которые  нам  велят читать, написаны для других людей, и мы
всегда  оказываемся  в  чьем-то  чужом  доме  и вынуждены ходить осторожно и
иногда  удивляться  тому,  что  мы слышим в чужих разговорах. Мне захотелось
написать  Вам,  потому  что  в  Ваших рассказах я впервые встретила эпизоды,
похожие  на  мою  собственную  жизнь,  хотя  все окружение и материал совсем
другие.  Мне  очень  приятно  думать, что все эти годы на свете был человек,
который чувствовал и думал так же, как я".
     Она  выражала  желание  встретиться  с  ним.  Он немедленно написал ей,
предлагая  прийти  к  нему в колледж. Но потом его одолело беспокойство. Она
могла  оказаться  не  такой славной, как ее письмо. Он практически ничего не
знал  о  ее  португальско-африканской  стране,  о  том, какие там существуют
расовые  и  социальные  группы  и  как  они  уживаются  друг  с  другом. Она
упомянула  о  своем  происхождении, но ничего толком не объяснила. Возможно,
она  принадлежала  к  какому-то  смешанному  слою  или  занимала  положение,
сомнительное  по другим причинам. Наверное, именно это или что-либо подобное
повлияло  на  ее  восприятие рассказов Вилли, заставило ее отнестись к ним с
такой  симпатией.  Вилли подумал о своем друге Перси Кейто, теперь утерянном
для  него:  с  виду  веселый и щеголеватый, но внутри полный гнева. Если она
явится  и  будет слишком подробно расспрашивать его о книге, он может выдать
себя,  и  эта женщина или девушка с португальским именем поймет, что все эти
индийские  истории, в которых она увидела что-то из своей африканской жизни,
украдены  им  из  старых  голливудских  фильмов и трилогии русского писателя
Максима  Горького.  Но  Вилли не хотелось расстраивать незнакомку. Он хотел,
чтобы  она  осталась его почитательницей. Здесь его мысли повернули в другое
русло,  и  он  стал  беспокоиться за себя. Он боялся, что эта женщина сочтет
его  недостойным  книги,  которую  он  написал,  что  ей  не  понравится его
внешность или манеры.
     Но как только он увидел ее, все его опасения исчезли и он почувствовал,
что  покорен  ею.  Она сразу заговорила с ним так, словно всегда знала его и
всегда  относилась к нему по-дружески. Она была молода - маленькая, тонкая и
вполне  симпатичная.  С  ней  было на удивление легко. Но больше всего Вилли
вскружило  голову  то,  что он впервые оказался в обществе человека, который
принимал    его   целиком.  Дома  жизнь  Вилли  определялась  его  смешанным
происхождением.  Оно  отравляло  все.  Даже  его  любовь  к  матери,  вполне
искренняя,  была  смешана  с  болью,  которую  причиняло ему их положение. В
Англии  он привык жить с сознанием своей непохожести на других. Поначалу это
помогало  ему  чувствовать  себя  освободившимся  от  жестокостей  и правил,
царящих  на  его родине. Но потом, в некоторых ситуациях - например, с Джун,
или    позже  с  Пердитой,  или  когда  в  колледже  случалась  какая-нибудь
неприятность,    -  он  начал  использовать  свою  непохожесть  как  оружие,
прикидываясь  проще  и  грубее,  чем  был  на  самом деле. Тем же оружием он
собирался  воспользоваться и при встрече с девушкой из Африки. Но ему это не
понадобилось.    Здесь   было,  так  сказать,  не  с  чем  бороться,  нечего
преодолевать; с этой девушкой Вилли не нужно было держаться настороже.
     Через  полчаса первое впечатление не рассеялось, и Вилли начал нежиться
в  этом  новом  ощущении  -  быть  цельным  человеком  и  в чужих, и в своих
собственных  глазах. Возможно, ее безоговорочное доверие к нему было вызвано
его   книгой.  Возможно,  здесь  сыграло  свою  роль  смешанное  африканское
происхождение   Аны.  Вилли  не  хотел  ничего  анализировать  -  он  просто
возвращал  Ане  то,  что  она  ему  давала, и возвращал полной мерой. Он был
заворожен  этой  девушкой  и  в  течение двух-трех следующих недель научился
любить  в  ней  все: ее голос, ее выговор, ее манеру запинаться на отдельных
английских    словах,    ее   чудесную  кожу,  уверенность,  с  которой  она
распоряжалась  деньгами.  Он еще никогда не видел у женщины такого отношения
к  деньгам.  Пердита  терялась  всякий  раз,  когда ей приходилось доставать
деньги;  широкобедрая Джун обязательно дожидалась, чтобы ей выдали требуемый
товар,  и только потом вынимала из сумочки маленький кошелек и открывала его
своими  большими руками. У Аны деньги всегда были наготове. И эта властность
сочеталась  в  ней  с  какой-то нервной хрупкостью. Последняя помогала Вилли
чувствовать   себя  защитником  девушки.  Ее  легко  было  любить,  и  Вилли
обходился  с  ней  нежно,  как  того  требовала  его  природа; теперь он мог
позабыть  об  агрессии,  которую  проповедовал  Перси Кейто, и все, что было
трудным с другими, с нею превратилось в чистое удовольствие.
     Когда  они  поцеловались  в  первый раз - это было в колледже, на узкой
софе  перед  электрообогревателем  в  его комнате, - она сказала: "Тебе надо
следить  за зубами. Они портят твою внешность". Он ответил как бы в шутку: "
Недавно  мне  приснилось,  что  они стали очень тяжелыми и вот-вот выпадут".
Это  была  правда:  он  почти  не  ухаживал  за своими зубами с тех пор, как
приехал  в Англию, и совсем перестал чистить их после беспорядков в Ноттинг-
хилле,  исчезновения  Перси Кейто и тенденциозного представления его книги в
злосчастном  каталоге  Ричарда.  Под  конец  ему даже стало нравиться, что у
него  такие  плохие,  почти  черные зубы. Он попытался объяснить ей все это.
Она  сказала:  "Сходи  к  дантисту".  Он отправился к дантисту-австралийцу в
Фулеме  и  сказал  ему: "Я никогда еще не был у зубного врача. У меня ничего
не  болит. Мне не на что вам пожаловаться. Я пришел к вам только из-за моего
сна:  мне  приснилось,  что  у  меня выпадают зубы". Дантист ответил: "К нам
обращаются    и    просто   для  проверки.  Мы  оказываем  такие  услуги  за
государственный  счет.  Давайте посмотрим". Потом он сказал Вилли: "Боюсь, у
вашего  сна  был  вполне  конкретный  смысл.  Ваши зубы действительно того и
гляди  выпадут. Зубной камень точно бетон. И совсем потемнели - должно быть,
вы  пьете  много  чаю. Нижние зубы сцементировались в один сплошной ряд, без
промежутков.  Никогда  не видел ничего подобного. Странно, что вы еще можете
поднимать  челюсть".  Он набросился на зубной камень с наслаждением, чистил,
обкалывал  и полировал, и когда он кончил, во рту у Вилли все болело, а зубы
его  стали как будто голыми, хрупкими и ныли даже от контакта с воздухом. Он
сказал  Ане:  "Ребята  в  колледже  чего  только не болтают об австралийских
дантистах в Лондоне. Надеюсь, мы поступили правильно".
     Он  упросил  Ану  рассказать  о  своей стране. Он попытался представить
себе  эту  страну  на  восточном  побережье Африки, граничащую с бескрайними
дикими  просторами. Вскоре, слушая ее рассказы, он начал понимать, что у нее
свой,  особый  подход  к  людям: она делила их на африканцев и неафриканцев.
Вилли  подумал:  "Значит,  для  нее  я попросту один из неафриканцев?" Но он
отмел эту мысль.
     Ана рассказала ему о своей школьной подруге.
     -  Она  всегда  хотела быть монашкой. В конце концов поселилась в одном
здешнем  монастыре,  и  несколько  месяцев назад я поехала ее навестить. Они
живут  почти  как  в  тюрьме.  И,  как  обычные  заключенные,  на  свой  лад
поддерживают  связь с внешним миром. За едой кто-нибудь читает им специально
отобранные  заметки  из  газеты,  и  они  хихикают точно школьницы, стоит им
услышать  даже  самую  примитивную  шутку.  Я  чуть  не  расплакалась. Такая
красивая  девушка  и  загубила себе жизнь. Я не смогла удержаться и спросила
ее,  зачем  она  это  сделала. Не надо мне было лишний раз сыпать ей соль на
раны.  Она  сказала:  "А  что  мне еще оставалось? Денег у нас не было. Я не
могла  надеяться,  что когда-нибудь приедет мужчина и заберет меня оттуда. И
не хотела сгнить дома". Как будто она не гниет здесь.
     -  Я  понимаю  твою  подругу, - сказал Вилли. - Когда-то я мечтал стать
священником.  Миссионером, таким же, как святые отцы у нас в школе. Они жили
гораздо  лучше, чем все вокруг. Мне казалось, что по-другому оттуда никак не
вырваться.  -  И  ему  пришло  на ум, что детство Аны в ее стране могло быть
похожим на его собственное.
     В  другой  раз  на  маленькой  софе Ана сказала: - Вот тебе история для
твоей  новой  книги.  Если,  конечно,  ты придумаешь, как ее использовать. У
моей  матери  была  подруга  по  имени  Луиза.  Никто  не  знал ее настоящих
родителей.  Ее  усыновила  богатая  пара,  владельцы поместья, и часть этого
поместья перешла к ней по наследству. Луиза поехала в Португалию и в Европу.
Много  лет  она  вела  там роскошную жизнь, а потом объявила, что нашла себе
замечательного  мужа.  Она  привезла  его  на родину. Они устроили в столице
очень  пышный  прием,  и  ее  замечательный  муж  рассказывал  всем  о  куче
знаменитостей,  которые были его близкими друзьями в Европе. После этого они
с  Луизой  вернулись  в  буш,  где  было ее поместье. Люди думали, что к ним
начнут  ездить  их  именитые  друзья  и  дом  Луизы откроется для гостей. Но
ничего  этого  не  случилось.  Луиза и ее замечательный муж просто понемногу
толстели,  рассказывая  все  те  же  истории,  что и на своем первом приеме.
Знакомые  навещали их все реже и реже. Через некоторое время муж начал спать
с  африканками,  но  даже  этого  оказалось для него много, и он бросил. Так
Луиза,  приемная  дочь,  и  ее  замечательный  муж жили-поживали - плохо ли,
хорошо  ли,  -  а потом умерли, и состояние Луизиной семьи растаяло, и никто
не  узнал,  кто  была  сама  Луиза  и  кем  был  ее  замечательный  муж. Так
рассказывала  эту  историю  моя  мать.  А  вот  тебе другая история. В одном
пансионе  училась  несчастная,  неуклюжая девочка. Она жила где-то в буше со
своим  отцом  и  мачехой.  Потом  родная  мать  девочки снова вышла замуж, и
девочка  переехала  к ней. Там она вдруг резко изменилась. Стала счастливой,
элегантной  -  словом,  шикарной  девицей.  Но  ее счастье было недолгим. Ею
заинтересовался  отчим  -  слишком  заинтересовался.  И вот однажды ночью он
пробирается  к  ней  в  спальню.  Происходит  бурная  сцена,  потом развод и
большой скандал.
     И  Вилли  понял,  что  несчастной  девочкой  из  этой  второй  истории,
девушкой,  которая  жила  в  далеком, гиблом уголке африканской страны, была
сама  Ана.  Так  вот  почему  она такая нервная и хрупкая, подумал он. После
этого она стала ему еще дороже.
     Пришло  письмо  от  Сароджини с Кубы; в него была вложена фотография. "
Этот  человек  говорит,  что  знает тебя. Он латиноамериканец из Панамы. Его
фамилия  Кейто, потому что родом он из британской колонии. Он говорит, что в
старые  времена люди в шутку давали своим рабам греческие и латинские имена,
и  какой-то  его  предок  получил имя Кейто[17]. Сейчас его у же нет - уехал
работать  с  Че  в  Южную Америку, где столько всего нужно сделать, а когда-
нибудь,  возможно,  ему  удастся  вернуться на Ямайку, чтобы поработать там.
Его сердце осталось на родине. Тебе стоило бы взять с него пример".
     Изображение  на квадратной черно-белой фотографии было не очень четкое:
свесив  ноги,  Перси  сидел  на  обломке  какой-то стены в косых лучах то ли
утреннего,  то  ли закатного солнца. На нем была полосатая шерстяная шапочка
и  свободная  светлая рубаха с рельефной вышивкой того же цвета и накладными
карманами.  Такой  же  щеголь,  как  всегда. Он улыбался в объектив, и Вилли
показалось,  что  в  его ясных глазах он видит всех остальных Перси: Перси с
Ямайки  и  из  Панамы,  Перси  из  Ноттинг-хилла, с богемных вечеринок, и из
колледжа, в котором он учился.
     "Какие  у  тебя  планы?  Мы здесь получаем очень мало вестей об Англии,
только  время  от  времени слышим что-нибудь о беспорядках на расовой почве.
Вышла  твоя книга? Ты ничего об этом не сообщил. И экземпляра нам не прислал
-  наверное,  у тебя давно уже другие заботы. Зато теперь, когда ты выбросил
это  из  головы, пора наконец оставить тщеславные затеи и всерьез задуматься
о будущем".
     "Она  права,  -  подумал Вилли. - Я надеялся на чудо. Но мое пребывание
здесь  подходит  к  концу.  Учеба  почти  завершена, а у меня до сих пор нет
никаких  планов.  Надо  посмотреть в лицо реальности. Когда я сдам выпускные
экзамены  и  меня  выставят  из  колледжа,  моя  жизнь  круто изменится. Мне
придется  искать жилье. Мне придется искать работу. Тогда я окажусь в совсем
другом  Лондоне. Ана не захочет пойти со мной в комнату в Ноттинг-хилле. И я
потеряю ее".
     Он  мучился  этими мыслями несколько дней, а потом подумал: "Ну и дурак
же  я.  Все  это  время  ждал,  пока мне что-нибудь подскажет, куда я должен
уехать.  Ждал  знака.  А  этот знак уже давно у меня перед глазами. Я должен
отправиться с Аной в ее страну".
     Когда они встретились в следующий раз, он сказал:
     - Ана, я хочу поехать с тобой в Африку.
     - На недельку-другую?
     - Насовсем.
     Она ничего не ответила. Спустя неделю или около того он сказал:
     -  Помнишь,  я  говорил,  что  хотел  бы  уехать  в  Африку?  - Ее лицо
помрачнело.  Он добавил: - Ты читала мои рассказы. Ты знаешь, что мне некуда
больше  деваться.  А  терять тебя я не хочу. - Похоже, эти слова ее смутили.
Больше он ничего не стал добавлять. Потом, уже уходя, она сказала:
     -  Дай  мне время. Я должна подумать. Придя к нему в очередной раз, она
сказала:
     - Думаешь, тебе понравится Африка?
     -  А  как  по-твоему,  для  меня  найдется  там какое-нибудь занятие? -
спросил он.
      -  Посмотрим,  как  тебе  понравится  буш.  Нам  нужно,  чтобы  кто-то
присматривал за хозяйством. Но тебе придется выучить язык.
     Когда  до конца учебы в колледже оставалась неделя, снова пришло письмо
от  Сароджини,  на этот раз из Колумбии. "Очень рада, что ты наконец получил
свой  диплом,  хотя  и  не  знаю,  зачем он тебе там, куда ты собираешься. В
Африке  тоже  много  серьезной  работы,  особенно  в  тех  краях,  где живут
португальцы,  но  боюсь,  что  делать  ее будешь не ты. По-моему, ты пошел в
отца  -  упорно держишься за старые представления, и никак тебя не сдвинуть.
Что  касается  другого, надеюсь, ты знаешь, что делаешь, Вилли. Я не понимаю
того,  что ты пишешь про эту девушку. Иностранцы, которые приезжают в Индию,
даже  на  месте  не  могут  разобраться,  что к чему, и я уверена, что то же
самое  можно  сказать  и  об  Африке. Пожалуйста, будь осторожен. Ты отдаешь
себя  в руки чужих людей. По-твоему, ты знаешь, куда направляешься, но всего
ты знать не можешь".
     Вилли  подумал:  "Сама  она  вышла замуж за иностранца и довольна своим
браком, а за меня боится".
       Хотя  Сароджини  по-прежнему  напоминала  Вилли  болтливого  ребенка,
который  хочет  казаться  взрослым,  ее слова, как всегда, встревожили его и
запали  ему в душу. Они раздавались в его ушах, когда он собирал вещи, мало-
помалу  стирая  свое  присутствие  из  комнаты  в  общежитии,  сводя  на нет
сердцевину  своей  лондонской  жизни.  Это  получалось  у него без малейшего
труда,  и  он  спросил  себя,  удастся ли ему снова прижиться в городе, если
такая  необходимость  когда-нибудь возникнет. Возможно, ему повезет еще раз;
возможно,  сложится  еще одна цепочка случайностей, подобных тем, что были в
его  жизни  прежде;  но  она  приведет его в другой город, о котором он пока
ничего не знает.

x x x

     Они  - Вилли и Ана - отплыли в Африку из Саутгемптона. Он думал о новом
языке,  который  ему  придется  выучить.  Его  мучил  вопрос,  сможет  ли он
сохранить  привычку  к  своему  родному  языку.  А  английский,  на  котором
написаны  его  рассказы,  - удастся ли не забыть и его? Вилли устраивал себе
маленькие  тесты  и, едва закончив один тест, принимался за другой. Пока они
плыли  по  Среди