м не знал. Он находился в часе езды от нас; дорога туда
шла  по  равнине  мимо  конических  утесов,  которые  на расстоянии начинали
сливаться  в  одну  сплошную  низкую  голубую  гряду. Равнина была песчаная,
неплодородная  и  выглядела  пустынной;  песок  и  зелень служили для редких
деревень  естественным  камуфляжем.  Замок  стоял  на  склоне холма над этим
унылым  простором  и  был  виден  издалека. Это было гигантское, причудливое
строение,  широкое  и высокое, с круглыми бетонными башенками по обе стороны
от  главной  веранды.  Именно  из-за  башенок  этот  дом  и прозвали замком.
Человек,  построивший  его  в  здешней  глуши с таким размахом, должно быть,
считал,  что  никогда  не  умрет,  или  ошибался в своем понимании истории и
думал  оставить  своим  потомкам сказочное наследство. В наших краях люди не
имели  привычки  запоминать  даты,  поэтому  никто  точно не знал, когда был
построен
     "Немецкий  замок".  Одни  говорили,  что  его построил в двадцатые годы
немецкий  поселенец  из  бывшей  немецкой Восточной Африки, перебравшийся на
более  дружественную португальскую территорию после войны 1914 года, другие-
что  он  был  построен  в  конце  тридцатых  годов  немцем,  который покинул
Германию,  желая  спастись от экономического кризиса и надвигающейся войны и
надеясь  основать  здесь  самодостаточное  хозяйство.  Но  вмешалась смерть;
история  пошла своим путем; и задолго до моего приезда - опять-таки никто не
мог точно сказать мне когда - замок окончательно опустел.
     Я  постарался  подъехать на лендровере как можно ближе к дому. Когда-то
роскошный,  сад  с  большими  бетонными  клумбами теперь был гол и выжжен до
песка;  кроме  торчавших  там  и сям пучков неприхотливой травы уцелели лишь
несколько  цинний  на  длинных стеблях и одичавшая пурпурная бугенвиллея. На
веранду  вели  широкие  и  очень гладкие бетонные ступени, от которых до сих
пор  не  откололось  ни  кусочка.  В  башенках с обеих сторон были проделаны
бойницы,  словно  для  обороны.  За  полуоткрытыми  дверьми зияла гигантская
полутемная  гостиная.  Пол  под  нашими  ногами  был  усеян  песком и мелким
мусором.  Наверное,  песок  нанесло  сюда ветром, а кусочки мусора покрупнее
обронили  птицы,  строившие  себе  гнезда.  Я  уловил  странный запах рыбы и
подумал,  что  так,  должно  быть, пахнет разрушающееся здание. У меня был с
собой  армейский прорезиненный коврик. Я постелил его на веранде, и мы легли
на него без единого слова.
     Путь  в  замок показался нам обоим чересчур долгим. Нетерпение Грасы не
уступало  моему.  Это  было  для  меня  ново.  Все,  что  я  знал  раньше, -
лондонские  встречи украдкой, кошмарная проститутка из провинции, чернокожие
девушки  в  местных  домах свиданий, которые уже давно удовлетворяли меня за
плату  и  к которым я почти год чувствовал искреннюю благодарность, и бедная
Ана,  так  и  оставшаяся  для  меня той доверчивой девушкой, которая села на
кушетку  в  моей комнате в лондонском общежитии и позволила себя поцеловать,
Ана,  по-прежнему  такая  мягкая  и  великодушная,  -  все  это на следующие
полчаса отступило куда-то далеко, и я подумал, как было бы ужасно, если бы (
что    вполне  могло  случиться)  я  умер,  так  и  не  узнав  этой  глубины
удовлетворения,  этой  другой  личности, которую я только что открыл в себе.
Это стоило любой цены, любых последствий.
     Я  услышал  чей-то  оклик.  Сначала  я  не  был  уверен, что мне это не
померещилось,    но  потом  убедился,  что  какой-то  мужчина  действительно
окликает  нас  из  сада.  Я  надел  рубашку и встал у перил веранды, которые
прикрывали  меня  до  пояса.  Снаружи  оказался  африканец, один из тех, что
вечно  бродили по обочинам дорог; он стоял в дальнем конце сада, точно боясь
приблизиться  к  дому.  Увидев меня, он замахал руками и крикнул: "Там живут
кобры!  Они  плюют ядом!" Теперь я понял, почему мне почудилось, что в замке
пахнет рыбой: это был запах змей.
     Мы  набросили на себя одежду, хотя были мокры от пота. Потом спустились
по  широкой парадной лестнице к остаткам выжженного сада, пугливо озираясь в
поисках  змей,  которые могут ослепить жертву с расстояния во много шагов. В
лендровере  мы  окончательно  оделись и молча поехали прочь. Через некоторое
время  я  сказал  Грасе:  "Я  чувствую,  как от меня пахнет тобой". Не знаю,
откуда  у  меня  взялась  смелость, чтобы произнести эти слова, но тогда они
показались  мне  очень естественными и уместными. Она ответила: "А от меня -
тобой".  Меня  восхитил  ее  ответ.  Я  положил правую руку ей на бедро и не
снимал,  пока мог, думая с грустью - и теперь уже без стыда за себя - о моем
бедном отце и матери, которые никогда не знали подобных мгновений.
     Я  начал  строить  свою  жизнь вокруг свиданий с Грасой, и мне было все
равно,  заметят  это  или  нет.  Где-то  в  уголке  моего сознания пряталось
изумление:  я удивлялся самому себе, тому, каким я стал. Мне вспомнился один
случай  из  далекого  прошлого.  Это  произошло  на  родине,  в  ашраме, лет
двадцать  пять  тому  назад.  Наверное,  мне  было  тогда  лет  десять. Один
городской  торговец приехал повидаться с моим отцом. Этот торговец был богат
и  не  скупился  на  храмовые пожертвования, но люди сторонились его, потому
что  он  слыл распутником. Я не понимал, что это значит, однако (тут сыграло
свою  роль  еще  и революционное учение дяди моей матери) сам этот человек и
его  богатства  казались  мне  запятнанными  позором.  Должно быть, торговец
переживал  в  то  время  какой-то  кризис;  и, будучи человеком набожным, он
обратился  к  моему отцу за советом и утешением. После обычных приветствий и
вежливых  фраз  торговец  сказал:  "Учитель,  я  как  царь  Дашаратха".  Имя
Дашаратхи  было  священным;  так  звали властителя древнего царства Кошала и
отца  божественного  Рамы.  Торговец  улыбнулся,  довольный  своими словами,
довольный  тем,  как  благочестиво  он начал рассказ о своих бедах; но моему
отцу  это  совсем не понравилось. Он сказал сурово, по своему обыкновению: "
Что  значит  -  вы  как царь Дашаратха?" Торговца должна была бы насторожить
эта  суровость,  но  он  сказал,  продолжая  улыбаться:  "Ну, может быть, не
совсем  как  Дашаратха.  У него было три жены. А у меня две. И это, учитель,
источник  всех  моих бед..." Договорить ему не удалось. Отец сказал: "Как вы
осмелились  сравнивать себя с богами? Дашаратха был благородный человек. При
нем  праведность  почиталась  как  никогда. Задолго до своей кончины он стал
вести  поистине  святую  жизнь.  Как же вы осмеливаетесь ставить себя и свою
низменную  похоть рядом с таким человеком? Если бы я не был так миролюбив, я
выгнал  бы вас из ашрама хлыстом". Этот эпизод укрепил репутацию моего отца,
и  когда  мы,  дети,  тоже  узнали,  в  чем  состояло бесстыдство торговца (
поскольку  он сам в этом признался), мы были потрясены не меньше. Иметь двух
жен  и  две  семьи  -  в  наших  глазах  это  выглядело противоестественным.
Постоянно  дублировать  свои  поступки  и  чувства  значило жить во лжи. Это
покрывало  бесчестием  всех  родственников  торговца  и  его  самого; вместо
твердой почвы под их ногами точно оказывался зыбучий песок.
     Так  я  воспринял  это,  когда  мне было десять. Однако теперь я каждый
день  встречался  с  Аной,  не  чувствуя  стыда, а когда случай сводил нас с
Луисом,  мужем  Гра-сы,  я  испытывал  к  нему самое искреннее расположение,
словно предлагая ему свою дружбу из благодарности за любовь его жены.
     Вскоре  я узнал, что он пьет и что именно этим объясняется впечатление,
которое  он  произвел  на  меня  при  нашей первой встрече: тогда мне не зря
показалось,  что  он  чем-то  обеспокоен  и с трудом держит себя в руках. По
словам Грасы, он пил с утра до вечера, как будто спиртное придавало ему сил,
которые  иначе  сразу  бы  иссякли.  Он  пил  маленькими,  почти незаметными
порциями  - глоток-другой рома или виски, не больше, - и никогда не выглядел
пьяным  и  не  терял  контроля  над собой. В обществе благодаря своей манере
пить   он  казался  чуть  ли  не  трезвенником.  Вся  замужняя  жизнь  Грасы
определялась  этим  пороком ее супруга. Ему приходилось часто менять работу,
и они то и дело переезжали из города в город, из дома в дом.
     Она  винила  в  своем  браке  монашек. В какой-то момент в монастырской
школе  они  стали уговаривать ее присоединиться к ним. Они имели обыкновение
склонять  к этому бедных девушек, а Граса была из бедной семьи. Ее мать была
полукровкой-бесприданницей;   отец,  португалец  второго  сорта,  родился  в
колонии  и  занимал пост мелкого государственного служащего. Граса обучалась
в  монастыре на деньги, выделенные из пожертвований, и монашки, по-видимому,
захотели   получить  компенсацию  за  свою  щедрость.  Ей  не  хватало  духу
возражать  им;  и дома, и в школе она всегда была послушным ребенком. Она не
говорила   "нет",  боясь,  что  ее  сочтут  неблагодарной.  Ее  обрабатывали
несколько  месяцев. Хвалили. Как-то раз они сказали ей: "Граса, ты необычная
девушка.  У  тебя  удивительные  способности. Нам нужны такие, как ты, чтобы
поднять  престиж  нашего  ордена".  Они напугали ее, и, отправляясь домой на
каникулы, она чувствовала себя глубоко несчастной.
     У  ее  семьи  был  маленький  участок  земли  -  всего  пара  акров - с
фруктовыми  деревьями,  цветами,  курами  и  скотным двориком. Все это Граса
знала  с детства и очень любила. Ей нравилось наблюдать, как клуши терпеливо
сидят  на яйцах, как вылупляются и пищат маленькие, пушистые желтые птенцы -
всему  выводку  хватало  места под расправленными крыльями свирепо квохчущей
матери-наседки,  -  как  они повсюду следуют за матерью и как постепенно, за
несколько  недель,  из  них вырастают взрослые курицы, каждая своего цвета и
со  своим  характером.  Она  любила  выходить  в  поле  со  своими кошками и
смотреть,  как они носятся вокруг от радости, а не от страха. Даже когда эти
маленькие  существа, куры и кошки, просто сидели взаперти, она переживала за
них;  а мысль о том, что она расстанется с ними навсегда и сама окажется под
замком,  была  для  нее  и вовсе невыносима. Она боялась, что монашки тайком
обратятся  со  своей  просьбой  к  ее матери и мать, набожная и покорная, не
сумеет  им  отказать.  Тогда  она  и решила выйти замуж за Луиса, соседского
сына.  Ее  мать поняла, какие страхи мучают дочь, и дала свое согласие на их
брак.
     До  этого  он, симпатичный парень, уже некоторое время ухаживал за ней.
Ей  было  шестнадцать,  ему - двадцать один. В социальном отношении они были
ровней. С ним она чувствовала себя свободнее, чем с монастырскими ученицами,
многие    из   которых  принадлежали  к  состоятельным  семьям.  Он  работал
механиком  в  местной  фирме,  которая  занималась  ремонтом легковых машин,
грузовиков  и  сельскохозяйственной  техники, и хотел в будущем открыть свою
собственную.  Пил  он  уже  тогда,  но  в те годы это казалось лишь стильной
привычкой, естественным свойством его предприимчивой натуры.
     После  свадьбы они переехали в столицу. Он считал, что в провинциальном
городке  карьеры  не  сделаешь; говорил, что местные воротилы все прибрали к
рукам  и не позволят бедному парню открыть свою фирму. В столице они сначала
жили  у  родственника  Луиса.  Потом  Луис  устроился  работать механиком на
железную  дорогу,  и  им  выделили  домик,  соответствующий его официальному
статусу.  Это  был  типовой  трехкомнатный коттедж, стоявший в ряду таких же
маленьких  коттеджей.  Их  проектировали  не  для здешнего климата. Фасадами
домики  были  обращены  на  запад;  после  полудня они страшно раскалялись и
остывали  только часам к девяти-десяти вечера. Находиться там изо дня в день
было  очень  тяжело;  это  действовало всем на нервы. Там Граса родила своих
детей.  Вскоре  после  рождения  второго  ребенка  у  нее что-то случилось с
головой,  и  она  обнаружила,  что  идет  по  незнакомому ей району столицы.
Примерно  в  это  же  время  Луиса  уволили за пьянство. Тогда и началась их
кочевая  жизнь.  Мастерство  Луиса  помогало  им  держаться на плаву, и были
периоды,  когда  они жили довольно богато. Луис до сих пор не потерял своего
обаяния.  Он нанимался на работу в какое-нибудь поместье и быстро становился
управляющим.  Так  бывало  всегда  - хороший старт и быстрое продвижение. Но
рано  или поздно его решимость сходила на нет; какое-то облако помрачало его
сознание, наступал кризис, а за ним крах.
     Не  меньше, чем сама жизнь с Луисом, угнетала Грасу необходимость лгать
о  нем  постоянно,  почти  с  самого  начала,  чтобы  скрыть  его порок. Это
превратило  ее  в  другого  человека.  Однажды  вечером, вернувшись с детьми
домой  после  прогулки,  она  обнаружила,  что  он  пьет банановый самогон с
садовником-африканцем,  жутким  старым  пьяницей.  Дети  испугались:  прежде
Граса  внушала  им,  что пьянство отвратительно. Теперь ей нужно было быстро
придумать  что-то новое. И она сказала им, что их отец ведет себя правильно:
времена  меняются,  и  социальная  справедливость требует, чтобы управляющие
иногда  выпивали  со  своими  садовниками-туземцами. Потом она заметила, что
дети  тоже  начинают  лгать.  Они  переняли  у нее эту привычку. Вот почему,
несмотря    на  свои  неприятные  воспоминания  о  монастырской  школе,  она
отправила их учиться в пансион.
     Много  лет  она мечтала вернуться в провинцию, вспоминая свой фамильный
участок  в  два акра и их простое хозяйство - тех самых кур, животных, цветы
и  фруктовые  деревья,  которые  доставляли  ей  такую  радость,  когда  она
приезжала   домой  на  каникулы.  Теперь  ее  мечта  исполнилась:  как  жена
управляющего,  она жила в помещичьем доме со старинной колониальной мебелью.
Но  это  благополучие  было  обманчиво,  и  их положение оставалось таким же
шатким,  как  всегда.  Грасе  казалось,  что  все  перенесенные ею в прошлом
мучения  и  удары  судьбы  навеки  останутся с ней, что вся ее жизнь давным-
давно предрешена.
     Вот  что  Граса рассказала мне в течение многих месяцев. У нее и раньше
были    любовники.   Она  не  включала  их  в  свою  основную  историю.  Они
существовали  как  бы  вне  ее,  словно  в  памяти Грасы ее половая жизнь не
смешивалась с той, другой жизнью. Так, по косвенным замечаниям, я догадался,
что  у  меня  были предшественники - как правило, друзья их обоих, а однажды
даже  наниматель  Луиса,  который прочел ее взгляд так же, как я, и понял ее
потребность.  Я  ревновал  Грасу  ко всем ним. Раньше я никогда не испытывал
ничего  подобного.  И,  думая  обо  всех  этих  людях,  которые  заметили ее
слабость  и  решительно  воспользовались  ею,  я вспомнил то, что сказал мне
когда-то  в Лондоне Перси Кейто, и впервые в жизни почувствовал правду в его
словах о жестокости половых отношений.
     В  моих  отношениях  с  Грасой тоже была эта жестокость. Когда Грасы не
было  со  мной, я постоянно грезил о ней. Под ее руководством, поскольку она
была  более  опытна,  наши  занятия любовью принимали формы, которые сначала
удивляли  и  беспокоили  меня,  а  потом  стали восхищать. Граса говорила: "
Монашки  бы  это  не  одобрили".  Или: "Пожалуй, если бы завтра мне пришлось
исповедоваться,  я  должна была бы сказать: "Отец, я вела себя неприлично"".
И  то,  чему  она меня научила, трудно было забыть; я уже не мог лишить себя
этих новых переживаний, вернуться к своей прежней неискушенности. И я снова,
как  часто  бывало в подобных случаях, думал об инфантильности желаний моего
отца.
     Шли  месяцы.  Даже спустя два года я оставался все столь же беспомощным
в  этом  море  чувственности.  Одновременно  в  моей душе забрезжило смутное
ощущение  бессмысленности  такой жизни, а вместе с ним зародилось и уважение
к религиозным правилам, запрещающим половые излишества.
     Как-то раз Ана сказала мне:
     - О тебе с Грасой судачат по всей округе. Ты знаешь об этом или нет?
     - Это правда, - ответил я.
     - Не надо так со мной разговаривать, Вилли, - сказала она.
     Я сказал:
     -  Мне  хотелось  бы,  чтобы  ты  хоть  раз  посмотрела,  чем  мы с ней
занимаемся. Тогда ты бы поняла.
     - Перестань, Вилли. Я думала, ты, по крайней мере, воспитан.
     -  Я  говорю  с  тобой  как друг, Ана, - ответил я. - Мне больше некому
рассказать.
     -  По-моему,  ты  сошел с ума, - сказала она. Позже я подумал, что она,
наверное, была права.
       В  какие-то  моменты  я  говорил  словно  под  влиянием  сексуального
помешательства. На следующий день она сказала:
     -  Ты  знаешь,  что  Граса - очень простая женщина? Я не понял, что она
имеет  в  виду.  Хотела  ли  она  сказать, что Граса бедна или что у нее нет
положения в обществе, или имела в виду, что Граса глуповата?
     - Она простая, - повторила Ана. - Ты знаешь, что я имею в виду.
     Чуть позже она вернулась ко мне и сказала:
     - У меня есть единокровный брат. Ты знал об этом?
     - Ты никогда мне не говорила.
     -  Я  хотела  бы взять тебя с собой навестить его. Если ты не против, я
договорюсь.  Я  хотела  бы, чтобы ты получил какое-то представление о том, с
чем  мне  пришлось здесь жить, и понял, почему ты показался мне человеком из
другого мира, когда я встретила тебя в Лондоне.
     Меня  охватила  острая  жалость  к  ней  и одновременно с этим тревога,
вызванная  опасением,  что  меня  накажут за содеянное. Я согласился пойти с
Аной к ее брату.
     Он жил в африканском городке на окраине основного города. Ана сказала:
     -  Ты  должен помнить, что он очень злой человек. Конечно, он не станет
на  тебя  кричать. Но он будет хвастаться. Постарается дать тебе понять, что
ему на тебя наплевать, что он и без тебя отлично устроился.
     После  прихода  армии  африканский  городок  сильно  вырос.  Теперь  он
превратился  в  целый  ряд  примыкающих  друг к другу поселков, а тростник и
траву  заменили  бетон  и  рифленое  железо.  Издалека  он выглядел широким,
низким  и  удивительно  ровным.  Купы  деревьев на самом краю отмечали место
первоначального  убогого поселения - тростникового городка, как называли его
местные.  Именно в этом, самом старом районе африканского городка и жил брат
Аны.  Добраться  туда  было  нелегко. Узкая улочка, по которой мы ехали, все
время  петляла, и впереди все время оказывался какой-нибудь ребенок с банкой
воды  на  голове. Стояла засуха, и дорогу покрывала красная пыль в несколько
дюймов  толщиной;  она клубилась позади нас и вокруг, и мы двигались точно в
дыму.  Из некоторых дворов вытекали темные ручейки помоев; они испарялись на
солнце,  но  кое-где  успевали  наполнить  ямки  и  колдобины, образуя лужи.
Отдельные  дома  были  обнесены  оградой  из тростника или рифленого железа.
Везде  что-то  росло:  прямо  из  пыли поднимались большие ветвистые манго и
стройные  папайи,  перед  многими  домами  были  посадки  маиса,  кассавы  и
сахарного  тростника,  как  в  любой  из  наших  деревень. Иногда попадались
мастерские,  в  которых делали бетонные блоки или мебель, латали старые шины
и  чинили  автомобили.  Брат  Аны  был  механиком  и  жил  рядом  с  большой
авторемонтной  мастерской.  На  ее  дворе  кипела  работа:  там стояло много
старых  легковых машин и мини-автобусов и возились три или четыре человека в
очень грязных шортах и майках. Земля была черной от пролитого масла.
     Его  дом  выглядел  лучше,  чем  большинство других домов в африканском
городке. Ограды у него не было; он стоял вплотную к улице. Низкий, бетонный,
он  был  аккуратно  выкрашен  масляной  краской  в  желтый  и  зеленый цвет.
Парадная  дверь  находилась сбоку. Нас впустил внутрь очень старый негр - то
ли  слуга,  то  ли  дальний родственник. Основные помещения, расположенные с
двух  смежных  сторон  двора,  окаймляла широкая веранда. Две другие стороны
занимали  отдельные  домики  -  наверное, для гостей или слуг - и кухня. Все
здания  соединялись  бетонными  дорожками, которые были д