ыдержала.
Он  пошел  искать  наших,  Скворцов остался. Видимо,  Пашка нарвался  на тех
немцев, которые после забросали дзот  гранатами  и  взяли в плен контуженого
Скворцова.  "Зря  он  не  остался",- только  и сказала Анна. "Он хотел,  как
лучше,- мягко  произнес  Скворцов.- А может, просто  не хватило  терпения".-
"Странно! Мне казалось,  это его главное качество".-  "Ты  не была с  ним на
войне".- "Но я  была  с ним в Сердоликовой бухте". Таинственная  бухта,  где
Пашкино терпение  сделало из нее женщину. Чушь  какая-то!.. Она продолжала с
сухим смешком: "Конечно,  куда  ему  до  тебя!  Ты,  мой  терпеливый  герой,
пересидел  Пашку  во  всех  смыслах".  Скворцов  пожалел,  что  затеял  этот
разговор, силы были неравны, любовь бессильна перед равнодушием. Он спасся в
обиду. Старый, безошибочный ход: Анна умела  причинять боль близким,  но тут
же начинала жалеть обиженного,  каяться, и в эти  минуты из нее  можно  было
веревки вить. Пашкина черта  - тот сгоряча мог ляпнуть  черт-те что, а потом
ластился  котенком.  Горячие люди отходчивы. Скворцов не горячился.  У  него
была  железная выдержка, умение дожидаться своего  часа, и  тогда он шел  до
конца. И еще - он безошибочно отличал необходимость  от мнимых возможностей,
которыми  так  часто  обольщаются  слишком  самолюбивые  и  обидчивые  люди.
Конечно, у него  в жилах текла кровь, не водица,  и он совершал промашки, но
не  упорствовал в  них.  В свое время он сделал  несколько добросовестных  и
несуетливых попыток проверить, насколько может освободиться от Анны, хотя бы
ослабить путы, но  оказалось, что  с другими женщинами он испытывает вначале
скуку,  потом  отвращение, и смирился со  своим  пленом.  Но  коли так, надо
получать от нее  максимум  радости, не  претендуя  на то,  чтобы  ей  так же
радостно  было  с  ним.  В  конце  концов,  это  ее  личное  дело.  Скворцов
приспособился  и  к этому ее  состоянию. Не  терпел он  лишь тех ее  угрюмых
выпадений из действительности, которые в последнее время случались все чаще:
похоже, что  этим  отмечено  и начало их  путешествия, обещавшего быть столь
приятным.  Надо  принимать  срочные  меры, иначе  все пойдет прахом.  Лучший
способ - озадачить ее, заставить изворачиваться, лгать или оправдываться.
     - Ты думаешь о Пашке? - спросил он с нарочитой прямотой.
     -  Я  думала  о  том,-  сказала  она,  ничуть  не удивленная  диковатым
вопросом,- что, явись сейчас  Пашка, нам не  о  чем  было  бы говорить.  "Ты
замужем за Алешкой?.. Дети есть?.. Кем  ты работаешь?..  А Скворцов?.."  Ну,
еще что-нибудь о квартире, зарплате. Те же вопросы задала бы ему я. А дальше
что?..
     Скворцов промолчал. Он не ждал такого ответа, полагая, что  она сама не
может   определить   образ  смутного  томления,  насылаемого  придвинувшейся
старостью. Грубая  конкретность ее  мыслей  сбила его с  толку. Они  впервые
отправились   в   маленькое  путешествие   всей  семьей,  у  них  прекрасная
каюта-люкс, издалека доносится музыка,  их не настигнет  здесь ни телефонный
звонок,   ни   внезапный   наскок   доброго   знакомого,  наконец-то   можно
расслабиться,   перевести   дух  после  трудной  недели,  сплотиться  против
холодного и всегда  опасного мира,  а у нее в мозгу - этот  давно  истлевший
мертвец.
     - Любопытно,- продолжала Анна с той же неумной доверительностью,- когда
расстаются, даже на короткий срок, люди, все время общающиеся друг с другом,
они   переполнены   новостями   и  соображениями.  Когда  проходят  годы,  а
десятилетия  и подавно,  даже самым близким нечего  сказать друг  другу.  Мы
сцеплены  чепухой, повседневностью, бытовыми мелочишками, сдуло  эту пену, и
все - пустыня...
     - Наверное, ты права...- протянул Скворцов и вдруг переиграл всю  игру:
- Но я имел в виду другого Пашку - нашего сына.
     - А-а!..- Не было и тени замешательства, хотя она принадлежала к людям,
остро ощущающим собственные промахи, и Скворцова  кольнуло:  уж не разгадала
ли она его уловку? - А чего о нем думать? С ним все в порядке.
     - Ты так считаешь?
     - Дитя своего времени. Перебесится, будет, как ты.
     - Что общего? Разве я бесился?
     - Нет?.. А при чем тут ты? - в голосе прозвучало раздражение.
     - Мы так совсем запутаемся. Речь шла о нашем сыне. Ты его не любишь.
     - Я смертельно боялась за него, пока он был маленький. Потом все меньше
и меньше. А сейчас успокоилась. Он меня не интересует.
     - Это жестоко!
     - Твое любимое выражение. Неужели ты так  нежен и  уязвим? Мне кажется,
что и ты, и твой безумствующий сынок сделаны из весьма прочного материала.
     - Я  никогда  не  выдавал себя за  рохлю.  Но жизнь обошлась со мной не
лучшим  образом.  Тебе это  отлично известно. И мне  хочется защитить нашего
мальчика...
     - Пойди и забери его из бара. Чего ты от меня хочешь? Мне не справиться
со здоровенным оболтусом. И вообще, он творение твоих рук.
     - А дочь?
     - Что дочь? - Анна хотела вывести его из себя, но он не поддавался.
     - Чьих рук творение?
     - Ты думаешь, моих?.. Я ее совсем не знаю, эту девочку.
     - Полезно  менять  обстановку,-  заметил  Скворцов.-  Выясняется  много
нового.
     - А что мы выяснили?  - произнесла она устало.- Что я плохая мать нашим
детям? Для этого вовсе не нужно ехать на Богояр. Я могу умереть за них, если
понадобится, но я не  могу жить для них. Они мне чужие.  Это твои дети, а не
мои.  Вообще, у  нас все - твое. Твои дети, твоя семья, твоя квартира,  твои
гости, а я - твоя жена.
     - А я не твой муж?
     Она промолчала. Скворцов не  повторил вопроса. Что-то у него сегодня не
срабатывало. Было несколько тем,  действующих на Анну укрощающе: его военные
злоключения,  его  здоровье,  вообще-то   крепкое,  но   он  был  мнительным
человеком, а муки мнительного  человека не  уступают мукам больного,  и Анна
это знала; наконец,  дети. Скворцов презирал обман, если  в нем не было хоть
крупицы правды: самочувствие у него сегодня было отменное, к  тому же жалобы
на  здоровье   могли   сорвать  завтрашнюю   экскурсию,   военная  тема  уже
затрагивалась,  но не пошла на пользу, оставались дети, которые его и впрямь
тревожили. Он  знал,  что  они  сидят  в  баре, пьют,  заводят  сомнительные
знакомства, особенно волновался  он за дочь  и даже ревновал  ее к паршивым,
испорченным мальчишкам, а еще больше - к тем немолодым  потаскунам,  которые
не   стесняются   замешиваться  в  юные   компании  с   целями   отнюдь   не
культуртрегерскими.
     - Наверное,  река на меня так действует,- тихо сказала Анна, и Скворцов
понял, что это начало капитуляции - самые сладостные минуты в его отношениях
с  женой.  Их  семейной  жизни не  хватало тепла, доверия, при том что  Анна
действительно отдаст за детей и мужа всю кровь до капли. Но она  скупится на
простой  жест  доброты, участия,  бездумной нежности, да просто  улыбку. Она
выполняет долг - безукоризненно, не придерешься (а жаль, тогда стало бы чуть
легче!), но не живет общей жизнью  с семьей, а служит ей. И дети рано начали
понимать это и потянулись к отцу, который не отличался столь безукоризненным
вниманием  к  их  нуждам  и  запросам,  а просто любил  их,  баловал  (позже
выяснилось, что и ключ от кассы  у него). Такой была Анна с друзьями, нет, с
гостями, ибо ни одного из посещавших их  людей - сослуживцев и  покровителей
Скворцова  - она не возвела  в чин дружбы. Возможно, она дружила с кем-то из
своих  коллег, но в дом не  приглашала, и Скворцов их не знал. Сын, которому
нельзя  было отказать в остром  уме, первым разгадал  домашнее  самочувствие
матери: "Бедная мама - тяжело ей на двух работах".
     Очевидно, река действовала как-то  странно и  на Скворцова - впервые он
не  поспешил  навстречу  жене.  Его обступило прошлое, будто вклубившееся  в
герметически закрытую каюту из заоконной желтовато-нездоровой мути. И в этом
прошлом стареющая, спокойно-грустная, а порой угрюмая, запертая на все замки
женщина  бесилась  от счастья.  О, это ошалелое от любви  и счастья  лицо!..
Конечно же  они с  Пашей  были обречены. Слишком  большая  радость  смертных
раздражает богов. Ничего не дается даром, за все надо платить,  и к  счастью
продираются, оставляя на колючках не клочья шерсти, а шмотья кровавого мяса.
Вот так продирался  он, Скворцов... Пашка был не из реальной жизни - витязь,
былинный богатырь, дон Сезар  де Базан,  ему предназначалось жить в  сказке,
легенде или хотя бы в чьей-либо  памяти. Последнюю форму жизни он и обрел. А
в  повседневности  при  его  открытости,  вере  в  людей  и  всех  устарелых
добродетелях ему нечего было делать. Если бы не гибель на войне (а он должен
был погибнуть), его доконали бы менее романтическим способом.
     Когда  Скворцов вернулся, большинство людей, знавших о довоенной дружбе
и соперничестве Скворцова с  Пашкой, считало, что ему  лучше не показываться
Анне  на глаза. Ей  будет неприятен самый его вид  -  притащился из плена  и
унижения,  нелюбимый  и  ненужный,  тусклая тень, дрянная копия того, кто не
вернулся.  Скворцова  не  смутила  слепая дурь  окружающих:  Анна  была  его
спасением,  но и он был спасением Анны, потому что  лишь на нем одном  лежал
Пашкин отблеск. Но как бы ни был он вынослив и терпелив, порой казалось, что
ему не  выдержать. Анне необходимо  было без конца  ворошить  прошлое, и он,
зажав  сердце в  кулаке,  помогал ей  в  этом.  Даже в  пору  самого острого
соперничества он по-своему любил  Пашку. Анна же заставила его возненавидеть
мертвеца.  Он  поражался  человеческому  эгоизму:  молодая,  добрая,  тонкая
женщина, к тому же прошедшая войну со всеми ее страданиями, знающая по себе,
что  такое боль,  и тоска, и невозможность  соединиться с любимым, раздирала
ему душу - Пашка... Пашка... Пашка... Она могла без устали и передыху жгутом
крутить выжатую  до капли тряпку  юношеских воспоминаний  о  Коктебеле с его
каменными вершинами, скудной растительностью, сухими запахами, разноцветными
камешками  на   заплеске,   бухтами,  поэтическими  традициями,  смешными  и
грустными  песнями,  походами в  Отузы,  Козы  и  Старый  Крым,  с  дальними
заплывами и оголтелыми теннисными баталиями, где  Пашка всегда побеждал, как
и во всех спортивных играх, с  шашлыками на  Кара-Даге и теплым плодоягодным
вином, и нескончаемый ностальгический  бред золотил ей синие радужки больших
несчастных глаз.  Скворцов вытерпел  это,  как  и все остальное,  что извело
лучшие годы  его  жизни:  несчастную любовь, войну,  плен, немецкий  лагерь,
проверку, ссылку, унизительное возвращение домой. Он получил Анну.  Но разве
кончились его муки? Пашка по-прежнему торчал между ними, порой едва зримо, а
порой  так,  что  застил божий  свет.  Он невыносимо и  грозно вырос,  когда
родился их первенец и Анна  сухими, искусанными губами - рожала  она долго и
трудно  - просипела,  что  имя сыну будет Павел. Кажется, тогда Скворцов  до
конца  понял, что ненавидит Пашку. Проклятое имя долго мешало  ему  полюбить
сына, о  котором  он так мечтал. Но  еще в ранние  годы мальчик без малейших
усилий отмел  предубеждение  отца. Кроме имени, у него  ничего  не  было  от
Пашки, несмотря на все  скрытые и  явные потуги матери вырастить его похожим
на  своего идола. Он был умен, хитер,  уклончив, скрытен и полон странного в
молодом существе презрения к  людям. В нем было обаяние, гниловатое  обаяние
ранней  испорченности,  но что тут общего с размашистой и доверчивой манерой
доброго богатыря,  готового всех принять в свои  непомерные объятия? Сын был
шакалом, и это нравилось Скворцову. Он рассчитывал,что  быстро созревающий и
жадно напитывающийся отрицательным опытом паренек возместит хотя бы частично
тот долг, который числил за обществом его отец. В свою очередь, и сын ощущал
в  нем родственную  душу,  он  рано уловил  охлаждение  матери и укрылся под
отцову  руку. Теперь  имя  Павел  стало  звучать  иронически,  поскольку  им
называли  циничного,  пьющего,  курящего, очень  себе  на уме,  скороспелого
молодчика. У Скворцова было и другое опасение.  Пашка и  Анна принадлежали к
одному физическому типу рослых, статных,  смуглокожих, синеглазых  брюнетов.
Сын унаследовал узкое  тело отца, его бледную кожу, светлые тонкие волосы, а
мягкость  движений  и редкая,  будто  заблудившаяся  улыбка  - это  то,  что
различало Анну с Пашкой. И тут Скворцову повезло. Так какого черта портит он
себе путешествие,  вновь буксуя мыслью  в вязкой психологической грязи? Ведь
нет проблем?.. Есть...
     Ему  надоело  постоянное незримое присутствие  Пашки. Убитому на  войне
молодому человеку, который  - дико подумать -  был в возрасте его молокососа
сына, нечего делать в  серьезной жизни стареющих,  отягощенных опытом людей.
Но   он  упорно   лезет  к  ним:  щенок,  пляжный  кумир,  студент-недоучка,
донкихотишко, солдатик, на котором не успело обмяться обмундирование. Сиди в
своем солдатском раю, коли такой  существует, и не суйся к взрослым, усталым
людям, прошедшим огонь, воду  и медные трубы. Скворцову не раз казалось, что
между ними  происходит любовь втроем, что  Пашка получает  часть положенного
ему  наслаждения...  Бред, пакость!..  Беда  в  том, что,  старея, он теряет
упругость  характера,  каждая  дурная  мелочь,  неудача,   перепад  Анниного
настроения, ничтожная обида уже  не  отскакивают от него, а налипают мокрыми
осенними листьями. Это недостойно его. Разве жизнь кончилась?  Нет, она лишь
склоняется  к  закату,   и   надо  не  жадно,  не  торопливо,  а   с  мудрой
сосредоточенностью опытного дегустатора втягивать каждую каплю бытия, но его
подталкивают под руку, и вино проливается мимо рта.
     Что  же  случилось,  почему  с  годами,  сглаживающими   шероховатости,
обтачивающими  острые углы, ему  стало не легче, а труднее  с  Анной, почему
сильней, болезненней задевает то, мимо чего он спокойно проходил прежде? Всю
жизнь   он   бессознательно  ждал   от  нее  маленького,  совсем  маленького
предательства  прошлого, предательства  Пашки. Хоть бы на мгновение свела бы
она его с пьедестала или  разрешила бы это сделать  другому. Четверть века у
подножия Пашкиного памятника  - да этого  не выдержат и стальные нервы, а он
человек  сильно  битый.  Неужели  не  могла  она  хоть  из  сострадания,  из
брезгливой жалости - он и на такое согласен -  кинуть ему ничтожную подачку?
И ведь  она догадывалась, что  ему это нужно, а не поддалась, ну  хоть бы от
усталости - нельзя  же всю жизнь держать оборону против человека,  с которым
вместе  засыпаешь  и  просыпаешься.  Какой  твердый, душный и  неженственный
характер!.. А  в Пашкиных  руках  она  плавилась воском, но тот был  слишком
зелен,  чтобы   придать  форму  податливому  материалу.  Впрочем,  она  сама
формировала себя для него...
     Было  томительно  от  старых  мыслей  и материальной  близости  душевно
отсутствующего   человека.  Наверное,  это  усугублялось  малым,   замкнутым
пространством корабельной каюты.
     Что такое  пространство и время не в философском, а в бытовом значении?
Расстояния,  версты, мили,  пролегающие между людьми, зачастую  сближают  их
силой тоски  и  страсти к соединению; время почти  никогда  не  работает  на
людей.   Он  врал,  уверяя   себя   только   что   в  обратном.   Сближение,
взаимопроникновение угадавших друг  друга людей происходит  всегда  вначале,
затем  рано  или  поздно  начинается  неуклонное  разъединение,  отстранение
необратимое - отчуждение. Подавляющее большинство людей отвергнет эту  мысль
как не  просто  ложную, но даже кощунственную. Но вдовцы быстро женятся  под
предлогом,  что им некому будет воды подать, а вдовы, не износив башмаков, в
которых шли за  гробом, или  выскакивают замуж,  или обзаводятся  сожителем,
обычно моложе себя. Освобождение от  близкого человека, с которым  ты прожил
долгие годы, при всей несомненности горестных переживаний поначалу - немалое
благо.  Человеку нужна  свобода,  а  он  всегда  утрачивает ее  целиком  или
частично в многолетнем сосуществовании  с другим человеком. Бывают, конечно,
исключения... Впрочем, у Ани, если  я окочурюсь первым, жизненной активности
не прибавится, она будет делать все то  же  и  так же, как  делала раньше, с
великой  добросовестностью,  не  растрачивая  на  это ни  крупицы  личности;
постель ее не интересует, она не заметила,  как перешагнула  физиологический
барьер, положенный каждой женщине. Обо  мне она грустить не станет и уже без
всяких помех окунется в тину своих золотых воспоминаний. Когда-то я помог ей
в этом и  был нужен, но потом она  заметила, что  тихо, но упорно противлюсь
окончательному превращению в рака, способного лишь к  попятному движению. Ее
это явно не устраивает, чему прямое свидетельство наше так весело начавшееся
путешествие.  И  недовольство  мной  будет  все  возрастать  и  одновременно
прятаться  как можно глубже.  Это изнурительно...  А  если она умрет  раньше
меня? Он не  услышал в себе ответа. Подождал, но все в нем обезмолвилось. Он
решил  подойти к  вопросу  исподволь.  Предположим,  она  меня  бросит  (что
исключено),  я сойду  с ума, повешусь, ну, если не повешусь - ради детей, то
совершу  самые  гибельные поступки? Какие? Запью и  закурю. Мой  организм не
принимает  ни алкоголя, ни никотина.  Брошусь  в объятия продажных женщин. А
где они, собственно, продаются? У нас нет  профессиональной любви. Но кто-то
этим все же занимается. Те же сотрудницы, что окружают меня в институте, так
сказать,  по совместительству.  Скучноватый  омут  греха.  Забвение едва  ли
обретешь, разве что измажешься в  иле. Ну а если Аня умрет?..  Много тяжкого
отвалится  от  души. Так  много,  что  с оставшимся  не  прожить.  Ему стало
страшно,  невообразимо и отчаянно страшно, что Аня возьмет да и умрет раньше
его, и он громко застонал.
     - Что  с  тобой?  -  испуганно  спросила  она,  мгновенно  почувствовав
неподдельность  переживания,  родившего  стон,  и вырвалась из своей  темной
глуби не только сознанием, но подавшимся к нему телом.
     - Черт  его  знает...-  пробормотал  Скворцов,  сразу  поняв,  что  бой
выигран, но почему-то не испытывая победного ликования.-  Кольнуло что-то...
Как спицей,- добавил он, морщась и потирая ладонью бок.
     - Это не  сердце? - Она  уже рылась в сумочке, доставая оттуда нарядные
заграничные  лекарства,   которыми  сама  не  пользовалась,   равно   как  и
отечественными, но  в  чью  чудодейственную  силу  для близких  людей  свято
верила. Она никогда не предлагала болящему одну пилюлю, один порошок, всегда
приготавливала  целый  набор   взаимонейтрализующих  и   потому   безвредных
снадобий.  Мнительный  Скворцов  это понимал и  преспокойно отправлял в  рот
жменю веселых разноцветных лепешечек и шариков, запивая водой.
     Сейчас  привычный  ритуал  доставил  ему особенное  удовольствие,  ибо,
пользуясь  озабоченностью  Анны,  он извлекал  из  своего  положения  выгоду
благодарных  прикосновений,  умиленно-робких поцелуев в  шею, мочку,  плечо,
висок.   Требовалась  двойная  осторожность:  не  перебарщивать   в  энергии
нежности, чтобы она не заподозрила обмана, и не распускать слюни  старческой
благодарности,  что неаппетитно. Он  хотел до конца воспользоваться  плодами
своей  победы, это так  восхитительно под озерную  качку. Только следи, друг
Скворцов, чтобы она не  слишком боялась за  твое здоровье, иначе все рухнет.
Обмануть  ее бесхитростность ничего  не стоило, но обостренное чувство долга
делало  ее   бдительной.  Скворцов  благополучно  лавировал  меж  Сциллой  и
Харибдой.  С каждой минутой  она становилась все более ручной. Теперь  нужно
немного  безумия, чтобы вынудить ее к другим уступкам, не  столь губительным
для его изношенного сердца, как намерение спуститься  в  бар  и  отобрать по
коктейлю  у  их  детей-пьяниц.  Ничто не казалось  Анне  столь  опасным  для
сердечника (у Скворцова было сердце водолаза), чем алкоголь. Она молила мужа
пощадить себя. Что  угодно,  только не этот  страшный  яд. "Вот  так-то, моя
строптив