тели, а тут
какие-то обрубки, кочерыжки. Богояр для чистой публики,  а не для таких, как
мы.
     - А что же делать-то? Что мы можем против них?
     Это сказал  жалким, беспомощным  голосом Михаил  Михайлович -  один  из
наших заводил, сильный и громкий мужик.
     - Ничего  не можем,- подхватил  Пашка,- и все  можем.  Будем молчать  и
ждать - нам кранты. Главврач - пешка, всполошились верхние начальники. О нас
услышали за  "бугром", и сразу у  них в портках намокло.  Ничего на свете не
боятся, мудрят, изгаляются над людьми, как хотят, а душонки-то заячьи. Стало
быть, есть мир вокруг и есть,  мать его, человечество.  И приходится с  этим
считаться, хотя, как положено у них, по-уродливому. Надо обратить на пользу,
что нам на пагубу задумано. Пусть знают, что мы не бессловесная скотина, что
у нас есть глотка. Мы можем гаркнуть на  весь свет. Это  единственное,  чего
они боятся. Но начинать надо, конечно, со своих.
     Решили написать письмо нашей администрации,  а  копию послать в Москву,
на самый верх. Пашка  не должен  отказываться от своей  привилегии ходить на
пристань по выходным, это облегчит связь  с Большой  землей. Лучше  посылать
письма с оказией, чем  через нашу  ненадежную почту. И, не откладывая дела в
долгий  ящик,  мы  сели  писать  "письмо  турецкому  султану", как выразился
Василий Васильевич.
     Тут  обнаружилась одна  неожиданная странность: Пашка, умница, говорун,
прирожденный  вожак,  оказался  беспомощен в письменной  речи.  Он  смущенно
оправдывался: "Я,  братцы, технарь до мозга костей.  На  литературу сроду не
косил да  и  писем не писал, тем паче по  начальству".  И другие наши лидеры
застеснялись. Тут настал мой час. "Повезло вам,- говорю,- ребята, есть среди
вас  словесник. Подкидывайте  мысли,  я все сформулирую". Все  обрадовались,
лишь   Алексей  Иванович,   минер,  ляпнул  бестактность:  "Диктуй,  я  буду
записывать.  Много  ты  своей  куриной  лапой наковыряешь, а у  меня  почерк
писарский, я в  минеры по ошибке попал". Конечно, я  внимания не обратил  на
его хамство,  подвинул  лист бумаги  и  защемил шариковую  ручку  в пальцах.
Пришлось Алексею Ивановичу поджидать, пока я "куриной лапой  наковыряю", что
нужно.
     О своей обиде я вскоре забыл, до того у нас здорово пошло. И впрямь как
у  Репина: и  хохот,  и  крепкое словцо,  и  остроты, будь  здоров!  Василий
Васильевич  снял гимнастерку и стал вовсе как тот полуголый казак, что слева
на картине, ему другой казак кулак меж лопаток влепил  от восторга. Мы долго
резвились и хулиганили, пока Пашка  не  призвал нас  к порядку. Казалось бы,
чего  тут радоваться? Нас  заперли,  как  зверей в зоопарке, впереди тоже не
светит, а  мы ржем, орем,  выпендриваемся  друг перед другом. Наверное,  это
потому, что мы занялись общим делом, начали что-то вместе отстаивать. Такого
сроду не  бывало. Каждый мучился сам по себе, каждый спасался  сам по  себе.
Странно, у нас немало выпивающих, но никогда не бывало общего застолья, даже
в День Победы. Этот день и вообще у нас тускло проходит. Не сияет нам золото
победы, хотя в ней и наша доля. Но для нас у нее  ничего нет. За праздничным
столом нам не нашлось места. Ну  и  упивайтесь своей  победой,  разыскивайте
старых  фронтовых друзей,  вешайте на веточках имена с номерами  частей, наш
день  - двадцать второе  июня, когда  нам вынесли приговор.  Мы всегда плохо
спим,  но  что  мы  вытворяем  в  последнюю  ночь   перед  войной,  передать
невозможно. Мы не кричим, а воем, не плачем, а истерически рыдаем, взываем к
Богу, кроем в бога, в душу, в мать, по-детски лепечем, умоляем, лаем, мычим,
блеем, не палата, а скотный двор.  Просыпаемся от своего и  чужого крика, но
никогда  об этом не  говорим.  Наоборот,  напускаем  на себя постный  вид  и
степенно, фальшиво-истово вспоминаем минувшие битвы. Ох, уж эти битвы!.. Как
красиво  на  них  ранят и  калечат!.. Я  как-то раз  сказал, что  подорвался
по-дурацки на своем же минном поле, так  на меня наорали:  "Заткнись! Нечего
шута из себя корчить!.."
     Любопытно:  никто  не  получил награды за свой последний бой. Тут  дело
двоякого рода:  далеко  не  все  превратились  в  калек  так  героично,  как
вспоминается сейчас, и другое - начальству не хотелось возиться с обрубками,
тратить на них благородный металл наград. Сколько в этом цинизма и холода!..
Но вот еще  о чем надо сказать: кроме больного дня начала войны, никто у нас
не  болтает  о  подвигах,  тем  паче  о  наградах.  Разве  что  над Василием
Васильевичем  иной  раз посмеиваются:  не  добрал  двух фрицев  для круглого
геройского счета.
     Ладно,  что-то  далеко занесло  меня от "письма турецкому султану".  Мы
потратили на  него  куда  больше  времени,  чем надобно,  наслаждаясь  своим
единодушием, гражданской доблестью, остроумием и виртуозным матом. Это  была
жизнь, а не бесцельное прозябание, и мы  как-то забыли о цели наших  усилий.
Вернул  нас на  землю, как  уже  сказано, Пашка. Он стал  выкладывать тезисы
письма и до того четко, что я усомнился, действительно ли он не мог написать
это письмо без  нашей - в частности моей - помощи.  Наверное, Пашке хотелось
всех нас  втянуть  в  дело.  Так  или  иначе,  мне лишь  раз-другой  удалось
расцветить  его  железные  формулировки  хорошим эпитетом или  деепричастным
оборотом.  Пашка  высоко оценил мои  скромные труды, ребята  одобрили текст,
после чего мы пошли к "самоварам". Разбудили их, поставили на койках стоймя,
Пашка объяснил ситуацию  и зачитал  письмо.  "Самовары"  единодушно  приняли
текст,  а старший среди них - артиллерия -  Егор Матвеевич предложил создать
стачечный комитет и подписать письмо его именем. Предложение было принято. В
комитет  вошли:  Пашка,  Василий   Васильевич,  Михаил  Михайлович,  Николай
Сергеевич, то есть я, Егор  Матвеевич и Аркадий Петрович - тоже  "самовар" -
пехотинец.
     У Пашки был многолетний роман с одной чистой женщиной из обслуживающего
персонала, прачкой Дарьей Лукиничной, через нее письмо передали главврачу, а
в Москву его отправит в следующую субботу Пашка...
     ...У  нас происходят непонятные дела. От  всех переживаний я плохо спал
ночью: часто просыпался, потом задремывал в полглаза,  потом впал в какое-то
странное  полубессознательное  состояние:  не то  сон  смотришь, не  то  явь
прикидывается  сном.  В  этом   полубреду  мне  мерещилась   бурная   ночная
деятельность. Пашка, Василий Васильевич, Михаил Михайлович, Алексей Иванович
и  еще трое-четверо "мобильных" шушукались, колобродили, уходили, приходили,
потом  вовсе исчезли.  Когда я снова проснулся,  они  были в  палате,  но не
ложились, опять шебуршали сердитыми  голосами. Я решил присоединиться к ним,
как-никак я член стачечного комитета,  но тут меня будто молотком по затылку
ударили, и я враз отключился.
     Утром я потребовал у Пашки отчета. Он  все  мне рассказал, но просил до
времени об этом не  распространяться и  даже не записывать - он знает, что я
веду хронику нашей жизни, надо быть крайне осторожными...
     ...............................................................................................................
     Ответа  на письмо мы не получили. Главврач даже отказался разговаривать
с нами. Пашку, как и  обещано было, выпустили  за ворота, и он  доверил наше
послание одному  из пассажиров,  ленинградскому инженеру,  показавшемуся ему
человеком  надежным.  Сам он вернулся нагруженный, как поездной носильщик. В
основном бутылками  с  водкой и  консервами.  А  еще принес конфеты-липучки,
печенье, сахар,  много  махорки.  У  нас же с  понедельника,  когда  открыли
ворота,   началась   заготовительная   кампания:  собираем  и  сушим  грибы,
консервируем  ягоды. Каждую  ночь совершаем набеги на огороды обслуживающего
персонала,  а  женщины  наших  орлов  доставляют  нам  тайком  хлеб,  крупы,
картошку.  Мы  готовимся к  осаде, похоже, что она  не заставит себя  ждать.
Вохровцы,  с которыми  у нас была  стычка, отмылили, зато  прибыли  какие-то
очень  внушительные пареньки,  все на  одно лицо: белоглазые, с  квадратными
челюстями и крепкими шеями.  Они  к нам  не  приближаются, но  мы  постоянно
чувствуем  их наблюдающий глаз.  В  остальном наша жизнь не  изменилась, все
остается по-прежнему: и кормят, и поят, и уколы делают, и  лекарства дают, и
в палатах убирают, и горшки  подставляют. Врачи,  правда, реже заглядывают и
держатся строго официально.  И остальной персонал замкнулся, даже санитары и
уборщицы, с которыми у нас всегда были грубо-доверительные отношения. Или им
строго-настрого  запретили  вступать  в  разговор, или  они  сами  не  хотят
волновать нас непроверенными слухами. Но поведение их подозрительно...
     ...  Теперь   мне   самому  непонятно,  зачем   мы  играли  с  собой  в
неизвестность. Ведь  Пашка с самого  начала сказал, что нас ждет. То ли  это
было слишком унизительно как полное и окончательное бесправие, то ли слишком
страшно, так что душа  не принимала, но когда  это случилось, будто столбняк
на всех нашел. А ведь готовились к обороне!..
     Собрали  нас  во  дворе,  и  главврач  сделал  объявление:  государство
проявило о нас заботу. Чтобы улучшить наше содержание, убежище переводится в
другое место,  а Богоярский монастырь  возвращают церкви, законной владелице
святой обители. Вот так - ясно и просто. Все молчали. Никто даже не спросил,
куда нас  переводят. Потому что не было для нас иного места, где бы мы могли
кончать  нашу  проклятую,  жалкую, убогую,  единственную  и последнюю жизнь,
кроме Богояра.
     И вот мы стоим посреди двора и молчим. Вокруг знакомые кирпичные  серые
стены. По верху ограды, на почве, нанесенной ветром и птицами, растут чахлые
березки.  Свечами  торчат  из-за ограды  сосны с  высоко обнаженными прямыми
стволами. Вчера я на них внимания не обращал, а сейчас знаю: жить без них не
могу. И без этих стен, и без  этих березок,  и без гудящего шмеля,  нигде не
будет он так гудеть, как здесь. О нас думают: обобранные,- да мы и  сами так
о себе  думаем, а мы, оказывается, богачи, вон сколько у нас  всего - глазом
не  охватишь. Но завтра  мы  станем нищее  нищих,  пусть нам  царские  покои
подарят, мы их не возьмем. Тут наш Храм на крови, и нет для нас другого.
     Я как-то со стороны увидел наше сборище: какие же мы маленькие  и какие
они большие. В  прямом смысле слова. Самый рослый из  нас, Пашка, на метр от
земли  возвышается,  остальные вовсе  воробьи.  И  сверху  вниз  взирают  на
карликов  великаны.  И  карлики  молчат   в   тряпочку,  подавленные   своей
ничтожностью и бессилием.
     Не поймешь,  откуда  прозвучал хриплый,  будто зажатый  в груди  голос,
похоже, Василия Васильевича:
     - А мы не просили...
     -  Не слышу,- сказал главврач.  Он действительно  не расслышал и потому
приветливо улыбался.
     -  Мы  не  просили нас  переводить!  -  пискнул главный  "самовар" Егор
Матвеевич.
     Главврач сказал ласково, как ребенку:
     - Вы не просили, а государство о вас подумало. И  тут  наконец раздался
голос, которого мы все ждали, звучный, жесткий, резкий, как высверк ножа:
     - Пошли вы на х... с вашим государством! Мы никуда не поедем.
     Пашкин  голос  нас  сразу расколдовал. И перестали мы  быть  карликами,
заговорил  в нас человеческий дух. Даже слишком заговорил. Теперь орали все,
вразнобой,  не слушая  друг друга.  Главврач выделил из  буйного хора  одно:
кто-то крикнул, что мы будем жаловаться на самый верх.
     -  А  вы думаете,  т а  м  об  этом  не  знают?  Я,  что ли,  решил вас
переселить? За кого вы меня  держите? Дети  малые!  Там,- он  поднял глаза к
серому небу,- это решили. И хотите вы или нет, придется подчиниться.
     - С какой  стати? - снова послышался Пашкин голос, прорезав общий шум.-
Мы не каторжники, не заключенные, мы свободные люди, и нам решать, где жить.
     И  тут заговорил  один  из  челюстных  молодцов,  уставившись  на Пашку
белыми, как утренняя ладожская вода, глазами:
     - Вы напрасно  подзуживаете товарищей.  Решение принято, и никто его не
отменит. Все делается для вашей же  пользы. Нечего затевать волынку, себе же
сделаете хуже.
     -  А  ты  не грози! - высунулся Михаил Михайлович.- Что ты нам грозишь,
курья вошь? Это тебе есть что терять, а нам терять нечего. Все уже потеряно.
Сказали - не  поедем, и точка. Нам  переезда не выдержать и не  прижиться на
новом месте. Так какого хрена будем мучиться, лучше здесь подохнем.
     Пашка сказал уверенно и спокойно:
     - Скажите  все  это тем, кто  вас послал. И мы, в свою очередь,  скажем
кому нужно.
     Белоглазый коротко усмехнулся:
     - Ваше дело. А поехать придется.
     - У нас, что же, никаких прав нету? - спросил Алексей Иванович.
     - У вас есть право на отдых, лечение, заботу государства. И все это вам
обеспечивается.
     Он  вовсе  не  издевался,  но  и не пытался  быть  убедительным, просто
талдычил по своей инструкции,  поскольку  твердо  знал, что  решать будут не
слова, а поступки.
     - Значит,  примените  силу? - спросил Пашка.- А скандала не боитесь? Мы
окажем сопротивление.  Не  усмехайтесь.  Думаете, мы такие слабые? Да мы  на
весь мир о себе  крикнем. На калек руку поднять - такое не простят. По горло
в дерьме закопаетесь, вовек не отмыться.
     -  Демагогия...-  пробормотал  белоглазый,  но,  похоже, его  озадачили
Пашкины слова.
     ...  Мне думалось,  мы взяли верх, но в жизни все не так просто.  И  по
нашим  рядам  прошла  трещина.  Вот  уж  не  думал,  что  дырку  даст Михаил
Михайлович, один из самых отчаянных.
     - Гиблое  наше дело!  - сказал он, когда  укладывались  спать.- Бодался
теленок с дубом. Кто мы, а кто они?
     - Мы - люди, а они сволочи,- сказал Алексей Иванович.
     - Это я и без тебя знаю. Только что мы можем против них?
     - А то, что  Пашка  сказал,- вмешался Василий  Васильевич.- Ты нешто не
видел, как  он скис, когда  Пашка на  мировой скандал намекнул? Сразу  хвост
поджал.
     - Да кому до нас дело?..
     - Это ты зря,- сказал Пашка.- Дело  есть. У нас калеки хуже дерьма, а у
них  - забота всей нации. Я видел  журналы. Первые люди. Общество не  знает,
как  свою  вину  искупить.  У нас  нет  общества, есть  быдло, молчаливое  и
покорное,  и  номенклатурные  вертухаи.  Но  вокруг  нашего  свиного  загона
пестрый, горячий, живой мир, и в нем наша поддержка.
     - А  как  ты к  тому миру прорвешься? - спросил Михаил Михайлович.- Кто
тебя услышит?
     -  Мы хоть  и на острове, но от  мира не отрезаны. И  пароходы ходят, и
почта работает. Докричаться до людей можно. Нас хотят убрать тишком.  И  вот
этого  нужно  не допустить. Если  мы  проявим стойкость,  мы  отобьемся. Они
боятся скандала, в этом наш главный  шанс. Только действовать надо всем, как
один, иначе ничего не выйдет.  Если кто не согласен, пусть сразу уходит. Так
что определись, Михал Михалыч.
     - Да я что?.. Я - как все... Просто спросил...
     ... Теперь, когда мы оказались на осадном положении, многое стало ясно.
Оказывается, Пашка, Василий Васильевич, Алексей Иванович и некоторые другие,
предвидя, как сложится дело, приняли некоторые меры. В ту ночь, когда мне не
спалось, они совершили весьма  отважную операцию:  утащили бочку  бензина со
склада  и  бочонок с  керосином.  Как они  справились, не знаю, возможно, им
помогли их женщины. Набегу,  как оказалось, подверглось  не только хранилище
горючего, но и аптечный склад. Вот тогда уже началась подготовка  к блокаде.
О других заготовительных работах я писал, хотя, честно  признаюсь, относился
к этому, как к детским играм взрослых людей. Думаю, что многие разделяли мое
отношение. Но Пашка-то действовал всерьез, и мы оказались неплохо обеспечены
не только едой, куревом, горючим, но и медикаментами. Конечно, надолго этого
не хватит, но мы рассчитываем, что рано или  поздно отзовется Большая земля.
Мы написали  много  писем в самые разные организации  и отправили  их еще до
того, как нам пришлось запереться в нашей крепости. Но и сейчас, когда мосты
разведены,  мы  не  находимся  в  полной  изоляции.  Пашкина  Дарья  находит
возможность держать  нас в  курсе вражеских  намерений.  Если  б не это, они
взяли бы  нас  голыми руками.  Да, в какой-то момент - от растерянности, что
ли,  или  от  привычки  к  насилию  - они решили  осуществить принудительную
эвакуацию.  Но мы были предупреждены и заперлись  в нашем  бастионе,  бывшей
монастырской  трапезной. Двери  тут будь  здоров,  обиты жестью, с железными
засовами. Окна на первом этаже с дубовыми ставнями, запирающимися изнутри, к
тому  же на  всех  окнах - железные решетки. Конечно,  нет таких  крепостей,
которых не  взяли  бы большевики, а именно  к  этой  категории  принадлежали
белоглазые  челюстные  оперативники,  но  без  большого  шума  тут  было  не
обойтись. Тем паче что у  нас опять оказалась берданка с набором патронов на
волка  и  откуда-то   старый,  несамовзводный,  но  вполне  надежный  наган.
Нескольких  предупредительных  выстрелов   оказалось  достаточно,  противник
отступил на заранее подготовленные  позиции. Штурмовать наш  бастион  они не
решились.  Все-таки Богояр - обитаемый остров, и  такую операцию не  утаишь,
даже если наши письма не достигнут адресатов. Пашка снова оказался прав:  им
надо действовать втихаря, в чем и состоит их слабина.
     Снайперу  Василию  Васильевичу ужасно хотелось округлить счет, но Пашка
не  позволил. Тогда он  прострелил  из  нагана  рупор у  самых  губ главного
обормота, призывавшего нас к добровольной сдаче в плен.
     Пашка  считает, что  верховное командование  осаждающих  (мы перешли на
военную  терминологию,  вначале  в  шутку,  а  сейчас  всерьез)  не  ожидало
серьезного  сопротивления  и  потому  не  дало   соответствующих  инструкций
исполнителям,  что  привело  тех  в  растерянность.  Возможно,  это  сделано
сознательно: неохота  брать  на  себя ответственность. С  калеками славы  не
наживешь.  Белоглазые тоже боятся  попасть впросак, отлично  понимая,  что в
случае огласки начальство подставит их. Выходит, с нами надо  считаться, вот
какая мы сила.  Ребята это чувствуют и, конечно, гордятся. Совсем иным духом
повеяло. Руки-ноги не отросли, а вот крылышки - точно. Взять  хотя бы  такой
случай.
     Перед тем  как  мы заперлись  в  крепости,  Пашка  дал  мне  поручение:
объяснить "самоварам"  обстановку и  предложить  им эвакуироваться. Мне  это
поручение не понравилось.
     - Почему именно я?
     - Не заводись. Сам подумай почему. Я это знал, потому и злился.
     - Ты мужик умный, обходительный. Они тебя скорее послушают, чем  любого
из нас... Они не выносят никакого  давления, принуждения. С ними надо только
на равных.
     Вот он и проговорился: на равных! Своего,  мол, они послушают... Это он
говорит  летописцу  Богояра (сам  же  так  меня называет), человеку, который
самостоятельно передвигается, сам себя обслуживает. Но я не стал заводиться.
Черт с ним, раз надо, так надо. Конечно, меня там  и слушать не стали,  едва
поняли, куда  я  клоню. Заорали,  заплевались, обложили матом,  а  пехотинец
Аркадий Петрович вдруг затянул высоким дребезжащим тенорком:

     Вставай, страна огромная,
     Вставай на смертный бой
     С фашистской силой темною,
     С проклятою ордой.
     И все подхватили:

     Пусть ярость благородная В
     скипает, как волна.
     Идет война народная,
     Священная война.

     Пусть это смешно звучит, но мы ощущаем  наш бедный бунт как продолжение
войны, которая кончилась для нас до срока, без победы и возвращения, хотя мы
остались живы. Вернее  сказать, наоборот: война  для нас так и не кончилась,
она  всегда  продолжалась в  наших  изуродованных,  не перестающих  страдать
телах, в  обрубленных членах и помутненных рассудках.  Война, отвратительная
вдвойне,- окопная, безнадежная, когда фронт молчит, когда ни взад, ни вперед
и время остановилось. А сейчас заработали  орудия, мы вырвались из  окопов и
перешли в наступление. Мы  ожили,  забыли о боли, мы можем выбир