н  потупил  голову,  изгнав синеву  из  глаз,  лицо стало  окаменелым,
холодным,  всему посторонним, как тогда у валуна. Но  ее нельзя было сбить с
толку,  в  лесу полно  набродов:  пересекающихся,  сплетающихся, уводящих  в
сторону, но хороший охотничий пес держит след.
     -  Паша... О  чем мы говорим?.. Кому это нужно?.. После стольких лет...
После твоего воскрешения...
     - А я и не умирал,- прервал он с подавленной яростью, он овладел собой,
но внутри все клокотало.- Я умер лишь для тебя... и Скворцова.
     -  Бог  с ним,  со  Скворцовым,- устало  сказала  Анна.- Но что я могла
сделать?.. Ты же исчез. Я  посылала  запросы всюду. Ответ  один: пропал  без
вести.
     - Пропал - не убит.
     - Но все знали, что за таким ответом. Могло мне в голову прийти, что ты
скрываешься? Это  чудовищно, Паша, какое право ты имел  так мне  не  верить?
Господи, я бы примчалась за тобой на край света.
     - На тот край света ты бы не примчалась,- сказал он почти спокойно.
     - Почему?
     - Потому что это действительно край света. Не географически, конечно. Я
попытался жить среди нормальных  людей.  После госпиталя. Когда меня наконец
дорезали. В Ленинград я  не поехал. Все равно ни родителей, ни сестры уже не
было... Конечно, я думал о тебе,-  произнес он с усилием,- зачем врать?.. Но
и разжевывать нечего, так все понятно. Я решил начать сначала, доказать свое
право  быть среди  двуногих.  На  равных, хоть я  им  по  пояс. Не  вышло...
Помнишь, как было  после войны? На  всех  углах  поддавшие  калеки торговали
рассыпными  папиросами.  Коммерция нищих. Я  этим  не  промышлял, учился  на
гранильщика.  Но стоило зазеваться на  улице, мне тут  же  кидали мелочь или
рублевки. Никто не хотел обидеть, напротив, жалели,  от  собственной  худобы
отрывали. Особенно бабы, я ведь красивый был, помнишь? Но это меня доконало.
Казалось, мне указывают настоящее место. Глупо?..
     Она никак  не отозвалась.  Анна слышала  каждое  слово, но не  пыталась
вникнуть в суть,  ей важно было  лишь то, что скрывалось за словами. Похоже,
он давно заготовил  эту исповедь, проговаривал про себя, может,  обращаясь к
ней,  но какое отношение имели эти  старые обиды к чуду их встречи? Он хотел
что-то объяснить, в чем-то оправдаться - все  это  лишнее. Пропавших лет  не
вернуть.  Так зачем  терять  и настоящее?.. А может,  он  возводит  какое-то
обвинение  против нее?  И  это  лишнее.  Все  лишнее. Но ему зачем-то  нужно
выговориться прямо сейчас, словно для  этого не будет другого времени. Паша,
хотелось ей  сказать,  опомнись. Это  же  я, Аня, девочка  с  коктебельского
пляжа, женщина -  пусть  ненастоящая  - из  Сердоликовой бухты.  Но  Паша не
слышал ее  молчаливой  мольбы -  с задавленной  яростью продолжал  бубнить о
своем падении.
     Он  тоже  торговал вроссыпь  отсыревшими  "Казбеком"  и  "Беломором", а
выручку  пропивал  с алкашами в пивных, забегаловках, подъездах, на каких-то
темных  квартирах-хазах,  с  дрянными,  а  бывало,   и  просто  несчастными,
обездоленными бабами, с  ворами, которые  приспосабливали инвалидов к своему
ремеслу, "выяснял отношения",  скандалил, дрался,  научился  пускать в  дело
нож. И преуспел  в  поножовщине  так,  что его стали бояться.  Убогих  он не
трогал, а здоровых пластал без пощады. Ему доставляло наслаждение  всаживать
нож или заточенный напильник  в  распаленного  противника и чувствовать, что
он, огрызок,  полчеловека, сильнее любой, все сохранившей сволочи. Он думал,
что в  конце концов его  зарежут соединенными силами, и  не  возражал против
такого финала. Но обошлось без крови - жалким, гадким, смехотворным позором.
Раз к концу дня, по обыкновению на большом взводе,  он сцепился с  девкой из
магазина, поставлявшей  им  краденые  папиросы.  Девка  его  надула, чего-то
недодала, но не денег было жалко, взбесила ее наглость. Он преследовал ее на
своей тележке по Гоголевскому бульвару от  метро до схода  к Сивцеву Вражку.
Девка была  здоровенная, все время вырывалась,  да еще со смехом. А  ударить
бабу по-настоящему он даже тогда  не  мог.  Так дотащились они до  спуска на
улицу, здесь он  опять  ухватил ее за карман пыльника. Она дернулась, карман
остался  у  него  в руке, а  он сорвался  с  тележки  и  кубарем полетел  по
ступенькам. При  всем честном народе. На тележке  же штаны необязательны, их
все равно  не  видно за  широким твердым кожаным  ободом. И тогда он  сказал
себе: все, это край. И подался на Богояр.
     - Хорошая история? - спросил он злорадно.
     Она не ответила. Обняла его, навлекла на себя, поймала сомкнутые губы и
откинулась назад.
     В  слившихся  воедино  людях  звучала разная  музыка.  Ее  восторг  был
любовью, его - любовью и ненавистью, сплетенными, как хороший ременный кнут.
Под искалеченным и  мощным мужским телом билась  не только любимая плоть, но
вся загубленная жизнь.
     Она была  почти без сознания,  когда он ее отпустил. Но,  отпустив,  он
вдруг увидел ее смятое, милое, навек родное лицо, услышал слабый шорох волн,
набегающих  на  плоский  берег  бухты,   чтобы  оставить  на  нем  розоватые
прозрачные камешки,- все  мстительное, темное, злое оставило его,  любовь  и
желание затопили душу. Он сказал ее измученным глазам:
     - Лежи спокойно. Усни. Я сам.
     ...Обхватив  голову  руками и  чувствуя под ладонями вздувшиеся рогатые
вены на висках, Скворцов силился понять, что теперь будет и как ему выйти из
новой и  самой  страшной  ловушки, которую когда-либо  расставляла перед ним
жизнь. А ведь  их  и  так было  немало, иные захлопывались, но он, как лиса,
отгрызал  прищемленную лапу и  уходил.  А лапа  потом  отрастала.  Но сейчас
ловушка захлопнулась наглухо, тут не отделаешься частицей  тела, не уползешь
в  берлогу,  кропя  землю  густой  горячей  черной  кровью.  Но  безвыходные
положения бывают лишь  с  согласия человека,  а он этого согласия не  давал.
Если он смог уйти от самого грозного и безжалостного, что есть на свете,- от
государства, то справится  с любым противником.  Иначе грош  ему цена. Пашке
его не опрокинуть  -  где доказательства?.. Оговорить можно  кого хочешь. На
его, Скворцова, стороне десятилетия устоявшейся совместной жизни, дети, дом,
прочный  быт  с  кругом  обязанностей,  привычек,  отношений. Она  повязана,
опутана, привязана  бесчисленными нитями, которые удержат стареющую  женщину
от юных  авантюр. Не уйдет же она к безногому обитателю инвалидного дома. Но
этот  безногий был Пашкой,  и  Скворцов допускал  рассудку  вопреки, что тут
возможно все. Даже  самое дикое,  нежизненное и непостижимое трезвым дневным
сознанием. Она бросит все,  наплюет на дом, детей и  работу, не говоря уже о
нем. За ее утомленностью - громадная энергия... разрушения.  Она способна на
любой поступок, Скворцов ощущал это тем тонким и чутким местом под ложечкой,
где  помещается  инстинкт  защиты; оттуда  шли  панические  сигналы, и лучше
довериться им, чем логическим построениям, бессильным перед стихией.
     Надо  же  случиться такому на  последней прямой,  когда, казалось,  все
страшное  уже  миновало  и  неоткуда  ждать удара.  Сам виноват  -  позволил
расслабиться чувству самосохранения. Ведь он прекрасно знал,  что на Богояре
спокон веку находится инвалидное убежище. Правда,  говорили, что его куда-то
перевели. Следовало проверить это, прежде чем отправляться в сентиментальное
путешествие. И почему  он был так уверен в  Пашкиной гибели?  Он  исходил из
характера Пашки: такие не приходят с войны.  Вот он и не  пришел - в главном
ошибки не было.  Следовало учесть, что не  прийти назад может и живой. Знать
бы, где будешь падать, соломки бы подложил... А так и надо жить, только так:
заранее   подкладывать  соломку.   Этим  и  отличается   умный   от  дурака,
ответственный  человек  от жалкого разгильдяя. На кой  черт понадобилась ему
эта  бессмысленная поездка?  В дружную семью поиграть захотелось? Неужели на
свете  мало  вполне  безопасных мест? Можно  было махнуть машиной в Таллинн.
Заказать номера в "Виру",  там прекрасный ресторан,  гриль-бар, даже  ночная
программа. И никаких искалеченных войной. А  если они  и есть, то тихо сидят
дома, а не путаются под ногами у приезжих. Ладно, мечтатель!.. Думай лучше о
том,  какую  избрать линию  поведения. Все зависит от того, что ей там Пашка
наврет.  Ну, это  заранее известно. Доказать ничего  нельзя. Все дело в том,
кому захочет она поверить.  Конечно, она поверит Пашке, если... если захочет
поверить.  Лучше не  тешиться пустой надеждой, а  смотреть  правде в глаза..
Скворцов  вдруг заметил,  что грызет ногти. Отвратительная привычка детства,
от  которой он  поздно и с трудом отучился,  вернулась к  нему. Он обкусывал
ногти, отдирал зубами заусеницы до крови, выгрызал мягкую кожу под ногтями и
с упоением поедал обкуски собственной  плоти,  будто  и впрямь  примерялся к
лисьему способу освобождения из капкана.
     ...Младший Скворцов наконец очнулся от долгого, по-юношески глубокого и
полного   сна,  не   омраченного  ни  выпитым   накануне,  ни   унизительным
приключением,  о котором вспомнил  сразу, едва  продрал глаза.  Но  странно,
сейчас  о  вчерашней истории  думалось не только без  огорчения и злобы, а с
некоторым удовольствием. Он заставил эту дрянь повертеться. Он  так и скажет
ребятам, когда  вернется в Ленинград. А что, если  перехватить у давшего ему
жизнь деньжат  и продолжить игру?  Нет, хорошенького понемножку.  Сегодня он
удовлетворится чем-нибудь  попроще.  Даже такому  рисковому  мужику, как он,
требуется передышка. Он прошел в  ванную  комнату, раскрутил кран  с горячей
водой,  пустил белесый от пара душ и с наслаждением  ошпарился кипятком -  у
него  была "обалденно" нечувствительная кожа, чем он очень  гордился.  Затем
пустил ледяную воду, прямо под душем почистил зубы и вышел из ванной бодрый,
свежий, в отличном настроении, готовый для новых подвигов...
     Его сестра  не так легко расправилась  с вчерашними впечатлениями.  Она
даже  поплакала, вспомнив  об украденной,  да  нет, нагло взятой  у  нее  на
глазах,  словно конфискованной, брошке. Это была дорогая вещь - подарок отца
на  совершеннолетие,- хотя она не удосужилась спросить, сколько стоит.  Отцу
хотелось, чтобы она спросила о  цене, но зачем  потакать слабостям взрослых.
Она же не собиралась продавать эту брошку. Видимо,  уже тогда подсознательно
решила  подарить ее пароходному  гангстеру.  Обидно, противно,  унизительно.
Таня  улыбнулась. Может, когда  она  станет такой же старой и  потухшей, как
мама,  она  вспомнит о вчерашнем как  о  смешной,  простительной, даже милой
ошибке бесшабашной  молодости. Надо  скопить побольше  впечатлений на черные
дни старости. Интересно, осмелится ли этот страшный человек прийти вечером в
бар?  "Осмелится"!..  Просто  и   спокойно  придет,  как  на  службу,  чтобы
объегорить очередную дуру. А может, надо заявить  о нем капитану? Хорошо она
будет выглядеть! Надо будет обеспечить себя на  вечер  кавалером понадежнее,
чтобы  этот прохвост  опять не пристал.  Да нет, он же видел, с  нее  нечего
больше взять. Кроме молодости и красоты, усмехнулась Таня, но это его меньше
всего интересует.
     ...Экскурсанты,  разбитые  на  группы  и  ведомые  ошалевшими от  скуки
гидами, ныряли  в глубокие балки,  карабкались навздым, делая вид друг перед
другом и перед  самим  собой, что  очарованы однообразной  флорой  острова и
останками   деревянных  церквушек  и   часовен,  поставленных  отшельниками,
божьими,   но  крайне   неуживчивыми  людьми,  которым   оказалось  тесно  в
пустынности российских  пространств. Туристы  то и дело поглядывали на часы,
словно могли ускорить движение почти остановившегося времени  и вернуться на
теплоход, где уютные каюты, музыка, телевизоры и водка.
     ...Двое на опушке  вернулись  из  поднебесья, впрочем, женщина, похоже,
этого  не сознавала, она  даже не  потрудилась одернуть  платье,  это сделал
мужчина. Анну удивил его жест. Пусть увидят ее нагой. Она безмерно гордилась
своим  телом,  всю  жизнь  таким  ненужным,  тяжелым,   обременительным,  но
сохранившим способность к чуду и  сейчас принесшим  ей столько счастья.  Она
повернулась на бок, в его сторону.
     - Надо сделать так, чтоб мы уехали вместе,- сказала Анна.
     - Не понимаю.
     - На нашем теплоходе.
     - Куда?
     - Ко мне, разумеется.
     - Что за дичь?
     - А ты как думал? Я тебя не  отпущу. Ты пропадаешь слишком надолго. Еще
тридцать лет мне не выдержать,- в шутливости ее тона дрожала тревога.
     Опустошенность,  неизбежная после взрыва страсти,  начала заполняться в
нем  чем-то  горьким  и недобрым.  А ведь только  что  казалось,  что внутри
рассосалась старая, с колючими углами затверделость. Нет, она осталась, лишь
повернулась,  сдвинулась с места и легла хуже, неудобнее, больнее. Раньше он
мог лишь догадываться, чего лишился, теперь - знал.
     - А как же твоя семья? - спросил с усмешкой.
     - Ты моя семья.
     - Вон что!.. А жить мы будем со Скворцовым?
     - Нам есть где жить, Паша. Ни о чем не беспокойся. Это моя забота.
     -  Видишь ли,- произнес он тягуче,- заботы  не только у тебя. Тут  есть
парнишка,  правда,  парнишке этому  уже  за пятьдесят, но он  так и не  стал
взрослым  человеком. Почему - я тебе расскажу... оставь мою руку в  покое!..
Его  взяли в армию перед  самым  концом войны,  прямо из школы,  одолжили на
месячишко  и  отпустили  без  рук,  без  ног.  Он  был из таежной деревни  с
подходящим названием Медвежье. Домой не поехал, сразу - на Богояр. В деревне
у  него  оставалась  старуха  мать.  Отец  и  два  брата   давно  умерли  от
туберкулеза. А он, хоть  и  поскребыш, вырос на  редкость здоровым, крепким,
гладким, кровь  с молоком, и  не хотел, чтобы мать  увидела его обрубком. Но
старая полуграмотная крестьянка  не поверила  в  гибель  сына  и отправилась
разыскивать его по всей России. Как она жила, где, чем питалась,  непонятно,
но через  три  с  лишним года появилась  здесь.  И осталась, ехать  им  было
некуда.
     - Ты хочешь сказать, что мне...
     -  Нет! - отрубил  он.- Лучше дослушай. Она  устроилась тут сторожихой.
Каждое воскресенье привязывала сына к спине и несла  на пристань. Сажала  на
скамейку, вставляла  ему в зубы  зажженную сигарету,  он  дымил,  смотрел на
людей  и  улыбался.  Близость матери помогла ему остаться пацаном  с детской
улыбкой,  детским взглядом, детской чистотой  и  незлобливостью. Когда  мать
умерла, я  стал таскать его на пристань. Сейчас он угасает, без болезни, без
видимой причины. Я не могу его бросить.
     - Все поняла. Я останусь тут.
     - Ты?.. Здесь не нужны ученые дамы.
     -  Я была санитаркой на фронте. Пусть он живет как  можно дольше - твой
дружок. А когда его не станет, мы уедем в Ленинград.
     - Как все просто!..  По первому  знаку бросить землю, на которой прожил
четверть века... Не перебивай! Я отдаю должное твоему великодушию. Ты готова
составить  мне компанию... Помолчи,  говорю!.. Видишь  ли,  здесь  тоже идет
жизнь,  какая  ни  на  есть,  но  человеческая  жизнь  со  своими  заботами,
обязательствами, отношениями. Тебе даже в голову не пришло, что у меня может
быть женщина.
     -  Еще  бы!..  Я  не  сомневалась...  Смотри, как  ты  богат, Паша,  по
сравнению со мной. Я  могу бросить все,  меня ничего  не держит. А у  тебя и
друзья, и обязанности, и любимая женщина.
     - Я не называл  ее любимой - ни тебе, ни ей.  Но она терпела меня почти
десять лет. И сама понимаешь, не за богатство и положение.
     - А я терпела без тебя - тридцать. И нечего ею восторгаться. Любая баба
предпочтет тебя кому угодно.
     - Да,  лакомый кусок! - сказал он, не поддаваясь  ее интонации.- Первый
парень на Богояре.  Так что  видишь,  нас  голой  рукой не  возьмешь. Мы тут
гордые. А ты, Аня, возвращайся домой, в свою жизнь.
     -  Ты  больше  не  любишь  меня?  - она зашлась  громким  плачем, и  на
мгновение ему почудилось, что она актерствует, притворяется.
     Он  тут же устыдился своей низкой подозрительности. Будь добрым, в этом
больше достоинства и силы.
     - Я  люблю тебя и всегда  любил, ты сама знаешь. Нам крепко не повезло.
Что  поделаешь, Леше  из Медвежьего не повезло еще  больше, но даже  и он не
самый несчастный.  Все-таки мы  увиделись. Я  дождался  тебя. Круг завершен.
Сегодняшнее не принадлежит действительности. Так не бывает. А  тут случилось
и останется в нас...
     - Скоро кончится эта проповедь? - Она  только сейчас поняла, что за его
словами не  жестокий каприз калеки, а принятое решение.- Зачем  ты прячешься
за  словами? Ты просто боишься оторваться  от этого берега, боишься перемен,
большой жизни, от которой отвык.
     - "Боишься"  - это  чтоб оскорбить? Ни черта  я  не  боюсь. Скажи:  "Не
хочешь", и ты права. Не хочу я вашей жизни,  вы к ней привыкли, вработались,
а  я  нет.  Думаешь,  там  на  пристани  я ничего  не  слышал,  не  видел?..
Зажравшиеся и вечно ноющие  мещане - вот вы кто!.. Где  морда, где задница -
не поймешь, а все  ноете, что с продуктами плохо. И запчастей не достать.  И
гаражи далеко от дома. С души воротит. Нет, не хочу я твоей "большой" жизни,
мне в ней тесно будет.
     - Жизнь разная, Паша.
     - Под этим подписываюсь. Мы свое сделали, другие  продолжают работу. Но
за ними мне  не угнаться, а с иными - не  хочу. Твое окружение  наверняка из
тоскующих по  запчастям, шиферу, загранкам и прочей  тухлой  муре. Да ну вас
всех к дьяволу! Мы вас  не трогаем, оставьте нас в покое.- Плотину прорвало,
и, махнув рукой на все благие намерения, он заорал: - Не хотим!.. К чертовой
матери!.. Зачем ты сюда притащилась, кто тебя звал?..
     - Ты, Паша,- сказала она беззлобно.- Ты, родной.
     - Ну, ладно...- он перевел дыхание.- Меня  занесло.  И все-таки это  не
такая чушь, как тебе кажется. Когда-нибудь поймешь.
     - А я уже поняла. Ты не хочешь в Ленинград. Хочешь  здесь остаться. И я
с тобой.
     -  Да, много ты поняла!..-  Он смотрел на ее  любящее покорное лицо, на
загорелые округлые, но  уже  немолодые руки,  на  поцарапанные  травой ноги,
смятую юбку, и его  раздражало решительно все в ней: и моложавость, и  пятна
возраста,  и  доверчивая  неприбранность,   и  золотая  цепочка  на  шее,  и
покорность глаз,  готовность  повиноваться каждому его слову, только чтоб он
не требовал разрыва. Он раздавил, как окурок в пепельнице, вновь нахлынувшее
раздражение, голос его прозвучал сердечно:
     - Прощай,  Аня. Спасибо тебе за подарок. Я этого никогда не забуду.- И,
отвернувшись, взмахнул "утюгами" и послал вперед свое тело.
     Анна не пошевелилась.  Она не верила,  что он может  уйти. И Корсар  не
верил, он тоже остался на месте, лишь приподнял голову и навострил одно ухо,
другое,  перебитое или  перекушенное,  висело бессильно. А Паша все кидал  и
кидал свои "утюги", мощно бросая  себя вверх и  вперед -  каждый  бросок был
куда  больше человечьего  шага.  Анне представилось,  что  он  вознесся  над
землей, к которой его так низко прибило, и летит по воздуху прочь от нее, ее
рук  и губ, ее  любви  и преданности, удирает, не поняв осенившего их  чуда.
Неужели так непроглядна тьма в его душе?.. Корсар первый прозрел правду,  он
шумно выдохнул воздух и помчался за хозяином.
     Анна тоже вскочила и побежала.  Но  ее  завернуло сперва на  болото,  а
когда  выбралась из  кисло-смрадной топи  -  на вырубку,  и тут  она сломала
каблук о толстый корень. Она сбросила туфли, побежала босиком, но укололась,
оступилась, зашибла пальцы, захромала и поняла, что ей не угнаться за Пашей,
который  далеко-далеко  впереди  летел  над  белесой  дорогой  темным,   все
уменьшающимся шариком.
     И Павлу  казалось, что он летит. Толкнись  чуть  сильнее, собери потуже
тело, и ты вознесешься под облака, увидишь  весь остров с пристанью  и белым
теплоходом, который в последний раз приплыл сюда для тебя.
     Он  был доволен  собой. Получилась великолепная  мужская игра:  он взял
женщину, которую когда-то любил, получи