л  за  отцом,  чтобы  ехать  в
Сестрорецк ловить корюшку. Был он приметно навеселе.
     - Допрыгаешься,- сказала Таня.- Отберут права.
     - Так я для запаха,- засмеялся Пашка.- А права у меня давно отобраны.
     - Как же ты ездишь?
     - Без них. Так спокойнее. Если что - сую десятку, и никаких проблем.
     Беспечная его  самоуверенность  разозлила  Таню. Она вспомнила, что все
Пашкины спортивные мероприятия: охота, рыбалка, гонки  на скутерах, теннис -
неизменно кончаются пьянкой.
     - Зачем ты разлагаешь отца?
     - Что, мне за его нравственностью следить? Он совершеннолетний.
     Таня заметила на руке брата новые часы "роллекс" -  мечта всех пижонов.
Пашка вообще очень  преуспел  за последние  месяцы: новая  дубленка, кожаная
куртка,   поляроид,  ослепительные  галстуки.  Видимо,  скрашивая  отцовское
одиночество,  он  добрался  до  его  кассы.  Тане это было  безразлично,  но
маленькая обида за отца все-таки шевельнулась.
     - Ты бы его здоровье пожалел. Отец не мальчик.
     - Он нас с тобой переживет! Железный старик.
     - Как-то непочтенно все это,- покачала головой Таня.
     - А в нашей  семье все непочтенно! - озлился вдруг Пашка и весь  как-то
выострился.-  Но рекорд поставила мамахен. Встретила на Богояре свою  первую
любовь, безногого калеку, и выдала ему с ходу чуть не на пристани.
     Она ударила  Пашку  кистью руки  по  глазу  с такой силой, что он  упал
спиной на  диван.  Заорав не столько  от боли, сколько от  неожиданности, он
вскочил и  хотел  кинуться  на  нее  и  тут увидел в  руке  сестры  нож  для
разрезания  книг  с  длинным,  узким  лезвием.  Но  страшнее  ножа  было  ее
остервенелое лицо.
     Боль показалась нестерпимой лишь в первое мгновение и сразу  отпустила.
Глаз не пострадал, хотя синяк останется.
     - Ты  мне за это  заплатишь, дура  психованная! - но в  голосе не  было
особого ожесточения.
     - Поговори еще!
     - Думаешь, хозяйкой тут стала? Отец скоро новую мамочку приведет.
     И, пустив эту парфянскую стрелу, Паша отбыл.
     Она пропустила последнюю фразу  мимо ушей. Это ее не интересовало. Надо
было  разобраться с  главным. Пашка был врун,  но тут он не мог соврать. Его
истерическое хамство было  правдой. Что ж, тогдa все сходится.  Речной моряк
сказал: она плыла  к берегу.  И еще  он  сказал  загадочно:  ей  был  голос.
Конечно, никто ее  не звал с берега - на таком расстоянии, за шумом парохода
она бы и не услышала, но голос прозвучал в ней самой и бросил ее в реку.
     Конечно, Анна  плыла  к  Павлу.  Она  прекрасно  плавала.  Но вода была
слишком холодной, а сердце слишком усталым. Почему она не осталась с  ним? А
как она могла  остаться? Где? В  убежище для калек? Обратно - это порыв, тут
нет ни расчета, ни житейских соображений,  остаться  -  быт.  Наш  страшный,
вязкий, опутанный множеством условностей и правил быт.  Чтобы соединиться  с
ним, надо было уехать.  Уйти, чтобы остаться...  "Зачем  я  играю словами? -
подумала она удивленно.- Я что, с ума съехала..."
     Но мать -  вот человек! Ни о чем не думая, ни с чем не считаясь, ничего
не стыдясь,  никого не  щадя, кинулась  в  объятия  любимого. Да,  так было,
только  так и могло быть у этих  смуглых  богов.  У богов... Но это  пожилые
люди, почти  старики, не  видевшиеся чуть  ли не  сорок  лет. И ко всему  он
калека, обрубок. Что же такое было в Анне, если она не колеблясь швырнула на
ветер  всю свою  жизнь? И что же такое было  в  нем, в половинке человека?..
Неужто  так сильна  и ослепляюща память о прежнем облике? Какая чепуха! Это,
скорее, должно было отторгнуть Анну от него, сегодняшнего.  Конечно,  и мать
сильно отличалась от белозубой девчонки на  морском берегу, но она сохранила
красоту  и  стать,  какую-то  благостность  облика.  А   что  сохранил  этот
несчастный? Небось его убежище не  краше лагеря,  а обитатели -  те же зэки,
только искалеченные. Какая  там грязь, вонь  от немытых  тел, дезинфекции  и
крыс -  тошный  дух  советского общежития. Кровяной толчок из сердца  в мозг
может  на  миг  погасить сознание,  но  так  забыться -  невероятно.  А  еще
невероятней,  по  миновании  умопомрачения,  уже  владея  собой, кинуться  в
ледяную воду, чтобы вернуться к кому?., к призраку. Значит, он снова стал ей
прекрасен и  важнее всего  на  свете:  дома,  семьи, мужа,  репутации, снова
захлебно, ошалело любим  в нынешнем  убогом облике... Боже мой, неужели  так
бывает в жизни?.. Господи, неужели жизнь все-таки есть?..
     ...В  это майское утро земля наконец-то проснулась, как после долгого и
тяжелого сна. Зима началась рано - в ноябре - и не сдавала позиций до  конца
апреля. В середине месяца выпало несколько сухих, хотя и угрюмых дней, когда
показалось, что весна будет, но опять повалил снег - густой и липкий, накрыл
землю плотной с  виду,  влажной белизной, глубоко  проминающейся  под лапами
зверей и птиц. К праздникам снег внезапно  стаял, как-то робко, на солнечной
стороне зазеленела травка и проклюнулся первоцвет. Веточки  деревьев, кустов
у   одних  позеленели,  у  других  покраснели,  но  даже  торопыги-ветлы  не
опушились. Земля оставалась нищенски голой, и  ничем не пахло. А вот сегодня
очнулись  запахи; пахло все вместе - пробуждением, и пахло раздельно: трава,
кора,  почки, мох,  корни,  купающиеся  в талых водах,-  каждый аромат легко
вынюхивался в общем потоке.
     Но калеку, пеньком торчащего на пароходной пристани, близ сходней, игры
природы  мало трогали, как  и все творящееся вокруг.  Он лишился  надежды, и
жизнь стала машинальной, он только присутствовал в ней, не деля ее волнений,
ее великолепия  и страданий.  Когда  он впервые  притащился  сюда на майские
праздники, уже зная, что ждать ему некого, что правдой оказалась беспощадная
сплетня,-  он  правил тризну, и  душа его была полной  и сосредоточенной. Он
вглядывался  в  лица  сходивших  на  пристань  людей,  словно  призывал их к
соучастию в своем  молчаливом  обряде, и не обижался на то, что они этого не
понимают. Его  замечали,  многие  знали  о зловещем богоярском убежище, иные
слышали  о бурном  выселении калек,  хотя едва  ли  кто  знал всю правду,  а
главное,  уроды притягательны, за ними  ощущается нечто  большее, чем просто
несчастье,-  перст  судьбы,  Божья кара,  знак  каких-то  тайных,  зловещих,
предостерегающих сил. Это давно перестало раздражать, сам он чувствовал себя
в одном потоке жизни с двуногими. Он  провел значительный день на берегу, не
вступив  ни  с  кем  в  общение, хотя,  по  обыкновению,  нашлись  добрые  и
беспокойные  люди,   которым  хотелось   деликатным   приставанием  выразить
сочувствие несчастному.
     Он думал, что больше  не пойдет  на пристань, но миновала неделя,  и он
опять  притащился сюда. И оказался пуст,  как грецкий орех.  Воздержаться от
похода-прополза  было куда труднее, чем исполнить  то, что  стало  для  него
непреложным, как нервный тик. Попробуй воспрепятствовать сокращению лицевого
мускула -. с ума сойдешь, нет, пусть лучше дергается.
     Он стоял и смотрел  на выматывающуюся из нутра парохода  пеструю  ленту
пассажиров, не вглядываясь в лица, не испытывая к ним ни малейшего интереса.
Потом машинально, как  он и все делал сейчас, стал подсчитывать, сколько раз
мотался  он на  пристань.  Прежде  он очень  любил  всякие игры, связанные с
цифрами,  в студенческие годы ходил в гениальных  математиках за способность
производить  в  уме  сложные  вычисления.  Потом  эта  способность  пропала,
возможно, в связи с общим ослаблением памяти. И хотя подсчет был не особенно
сложен,  он  сбился,  забыв,  сколько дней пропустил  из-за  бунташных  дел.
Наплевать  и забыть.  Как  смазались  все дни в  его памяти,  за исключением
одного-единственного,  когда  он увидел Анну! И  вот что странно:  узнавание
было   мгновенным,   а  кажется,  что   оно  обладало  длительностью.   Анна
"проявлялась"  в  воздухе,  как  детская  переводная картинка, становясь все
отчетливей,  ярче,  жизненней.  И  в   какой-то  миг  он  поверил,  что  она
действительно  есть,  и умер, и  очнулся, когда  она тоже узнала его.  Потом
оказалось, что она увидела  и узнала  его  первая,  но  не  поверила себе. А
поверила его глазам, вдруг просиневшим из темной глуби. А Павел забыл, что в
молодости взгляд его синел и голубел, он привык видеть в  уломке бритвенного
зеркальца свинцовую серость глаз.
     Его воображение стало таким сильным, что проецировало рождающиеся в нем
видения  на окружающий  мир.  Анна шла по сходням  с рюкзаком в  напрягшейся
руке. Сойдя, она опустила  рюкзак  на землю и  медленно, как при замедленной
съемке (на самом деле убыстренной, ибо это  и дает медленность  в проекции),
двинулась  к нему. Он  вздрогнул, стряхнул дурман и  понял, что Анна идет по
земле. Значит, она не  умерла? Значит,  право было его вещее сердце?..  Боже
мой, как она молода, такой она была  в их последнюю встречу, когда он уходил
на фронт. Нет,  не она ожила, а  он умер. Прекрасная  смерть - без боли, без
муки, без  малейшего затруднения в  переходе рубежа. Знать бы  заранее,  что
смерть  -  это  возвращение утраченного, стоило ли тянуть эту  лямку?  Но  в
чем-то должен  быть подвох, у него никогда  не бывало иначе. Или сама смерть
окажется  подвохом, или его посмертная судьба будет под  стать  земной: Анна
растает,  исчезнет, не достигнув  его рук  и наделив новым томлением, или ее
отнимут. Или они окажутся  немы, лишены дара прикосновения, ну  же, работай,
моя неудача!..
     Молодая Анна приближалась.
     Чем дольше смотрела  она  на калеку,  тем  отчетливей  становилось  его
сходство  с Павлом  на фотографии.  Конечно, они были разные: юноша и  почти
старик. Нет,  стариком  его не назовешь,  не  шло это  слово  к  его литому,
смуглому,  гладкому, жестко-красивому лицу, к стальным, неморгающим  глазам.
Ему  не  дашь и  пятидесяти.  Но в  морщинах  возле глаз и на  шее, куда  не
проникло весеннее солнце, кожа уже не кажется молодой, ему под шестьдесят. И
вдруг его сходство с тем Павлом, которого она несла в себе, исчезло. Если бы
Павел остался  в живых, он старел бы иначе, ведь по-настоящему добрые люди с
возрастом становятся все добрее,  их юная  неосознанная снисходительность  к
окружающим превращается в сознательное всеохватное приятие жизни. И  никакое
несчастье, даже  злейшая беда, постигшая  этого  солдата, не  могли  бы  так
ожесточить светлую душу Павла и омертвить его взгляд. Это другой несчастный,
отдавший войне  больше,  чем  жизнь. И тут калека медленно  повернул голову,
солнечный свет ударил ему в глаза и вынес со дна  свинцовых колодцев  яркую,
пронзительную синь.
     - Паша! - закричала она,  кинулась к нему  и рухнула на землю.- Паша!..
Паша!.. Паша!..
     Калека не шелохнулся, он  глядел  холодно и  спокойно,  словно это  его
ничуть не касалось.
     - Ты опять ждал меня!..  Ты  не знал, что  меня  нет? Или не  верил?..-
допытывалась Анна.
     Таких слов тогда не  было, да и быть не могло. Это не повторение. Тогда
у нее была вспышка гнева, и Корсар кинулся на защиту. Но не было в ней гнева
и не было Корсара,  уничтоженного охранниками в первые дни бунта. Да Корсара
и не может быть тут, у собак другой рай. Но тут настоящее опять совместилось
с прошлым, незабвенный голос Анны сказал:
     - Идем... Идем вон туда.
     Они не ушли далеко, но пристань со всем населением скрылась за пологим,
неприметным взгорком, а им достался уединенный мир, вмещавший лишь природу и
две их жизни.
     После, когда он отпустил ее, она спросила:
     - Так все было, Паша?
     Ему  странно было слышать свое уменьшительное  имя из уст этой девочки,
странно и нежно.
     - Я знаю, кто ты,- сказал Павел.
     - Да, я дочь Анны. Таня. Ты не ответил.
     - А можно об этом спрашивать?
     - Я думала, ты храбрее.
     - Любой человек не храбрее самого себя. Она утонула?
     - Ты не знал?.. Она не смогла уехать. Нет, это  не было  самоубийством.
Она хотела вернуться к тебе. Ты убил ее.
     - О чем ты?
     - Ты прогнал ее.
     - Нет, я сам ушел... Уковылял, уволокся,  уполз, называй, как хочешь!..
Ладно,-  сказал он вдруг, клацнув челюстями.- Я убил ее. Зачем ты приехала к
убийце?
     - Не знаю. Наверное, мне хотелось, чтобы Анна доплыла.
     Он  пристально посмотрел на  нее, и глаза у него  опять были свинцовые,
тяжелые.
     - Мудрено.  Темно. И пусто... Это ваше проклятое очарование!..  Я урод,
калека, поползень, старик, что вы хотите от меня?
     - А-а, теперь я понимаю, как у вас все было!.. Нет, Паша, ты в порядке.
Это я была калекой, а ты меня вылечил.
     Он оторопело посмотрел на нее. Что-то начало проступать из тумана.
     Она порылась в своих вещах и достала розовый камешек.
     - Узнаешь?
     - Боже  мой!..  Я помню,  как нашел его.  После шторма,  в Сердоликовой
бухте...  Значит,  прошлое не  выдумка. Была молодая Аня, был я  на  длинных
ногах. Бегал, прыгал, собирал разноцветные камешки. И казалось, будет тысяча
лет  с нею... А была тысяча лет без  нее.- Он оборвал и вдруг  резко,  почти
грубо спросил: - Что ты от меня хочешь?
     - Только то, что ты мне можешь дать.- Она улыбнулась и обняла его.-  От
тебя пахнет смолой, сосновой корой, теплой, влажной землей...
     - Проще - могилой...
     Уже  начала  по-вечернему  сыреть  трава,  когда послышался  пароходный
гудок.
     - Собирают пассажиров. Тебе пора.
     - Я не Анна,- сказала  Таня.- Я современная девочка. От меня так просто
не отделаться.
     - Ты в своем уме?
     -  Мать  - милая, бедная, деликатная...  Поддалась  самолюбивому  бреду
калеки-истерика.
     - Замолчи! Хватит!
     Таня кончила одеваться. Вещи были мокрые, холодные.
     - Идем домой. Я замерзла.
     - Ко мне нельзя,- сказал он хмуро.- Здесь монастырь.
     - А ты принял постриг? Какой банальный сюжет: соблазнение монаха.
     - Не дурачься. Я в  самом деле не могу тебя взять с собой, даже если бы
хотел.
     Она пропустила конец фразы мимо ушей.
     -  Почему?  Я не рвусь  на ваше  подворье.  Но  есть  там  какая-нибудь
сторожка, заброшенный сарай, собачья будка?.. Нет, построим шалаш. Поговорку
знаешь?
     Была  банька   прежнего  медицинского  начальства,  которой  монахи  не
пользовались. Все их  службы находились внутри кремля.  Там можно устроиться
на  какое-то  время.  Павел  и  секунды не  верил в  продолжительность  этой
чересчур   неправдоподобной  сказки.   Хотя   сюда  ее  привели   не  только
взбалмошность и желание приключения. Она то ли искупала  какую-то вину перед
матерью, то ли мстила ей, то ли, позавидовав, хотела  присвоить ее  тайну. А
может,  это  желание  запастись прошлым, слишком гладко,  бессобытийно течет
благополучная, обеспеченная жизнь. А  может,  все  уходит в тайну пола?.. Но
то,  в  чем  она  почти  напрямую  призналась ему,  этой тайне  непричастно.
Нежданная  -  а вдруг  жданная? -  премия  за  дикий  с  виду,  но внутренне
оправданный  поступок.  Ему в этом не разобраться,  у него слишком маленький
опыт  с  женщинами.  И  уж  подавно с  женщинами  ее  среды  и  столь  юного
возраста...
     Они устроились в брошенной баньке.
     Утром  - не успели чаю  попить -  за Павлом пришли. Его требовал к себе
настоятель.
     -  Начинается,- сказал Павел.- Монастырь - копия нашей страны: весь  на
доносах.
     - Не раззуживай себя,- сказала Таня.- Поговори с ним по-человечески.
     Вернулся  Павел  неожиданно скоро.  Разумного разговора не  получилось.
Настоятель -  человек жесткий и грубый - сказал, что не потерпит  блуда  под
стенами обители. Павел спросил, почему же он разрешает его в стенах обители,
ведь известно, что все монахи либо мужеложцы, либо рукоблуды.  Старика  чуть
кондрашка не хватила. Что там началось!.. Павел расшвырял братию и. ушел.
     -  Ты  провокатор,- голосом  Анны возмутилась Таня.- Хочешь,  чтоб меня
вышвырнули отсюда? Я сама с ним поговорю.
     - Зачем нарываться на хамство?
     - Никакого хамства не будет. Угомонись.
     Она  вышла,  озадачив Павла своей  взрослой уверенной  интонацией.  Так
могла бы говорить  Анна в  остуди лет, немолодая,  много пережившая женщина,
умеющая и привыкшая брать на себя ответственность.  Но она не взяла на  себя
ответственности в их последнюю встречу, подчинилась его дури... самолюбивому
бреду калеки-истерика. Как эта девчонка сумела понять такое и как отважилась
бросить  в лицо  безногому?  Странное  существо, совсем не  похожее душевным
складом на молодую Анну и, возможно, очень похожее на ту, какой Анна стала.
     Павел  ничего  не  ждал от  разговора  Тани  с  настоятелем.  Ему  даже
хотелось,  чтобы  скорее все кончилось. Почему судьба играет с  ним в  такие
непонятные,  острые, больные игры?  Он был простым,  бесхитростным,  веселым
парнем,  влюбленным, красивым, без каких-либо завышенных требований к жизни.
Он  считался  способным,  даже  талантливым,  и  наверняка стал  бы  хорошим
инженером,  опять  же  не заносясь  высоко. Он хотел простой и  ясной жизни:
Анна, дом, дети, друзья, море, горе.  А вышло ему увечье, "малина", убежище.
Хорош  его  послужной   список:   солдат,  продавец   рассыпного  "Казбека",
уголовник-ножебой,  пахан инвалидного узилища, предводитель безногого бунта,
монастырский трудник. И ко всему еще - донжуан с кожаной задницей.
     Скорее  бы  все  кончилось. Зачем  ему  это  немилосердное наслаждение?
Нельзя привыкать к ней, нельзя допускать  себя  до страха потери. Сейчас она
еще  не  отделилась  от  Анны, и  если сразу уедет, то не  увеличит  утраты.
Останется в памяти насмешливой и милой улыбкой судьбы.
     Таня  не возвращалась,  и он  начал  беспокоиться. Он  не хотел  нового
унижения,  слишком много было их  в  его жизни. Он  поклялся себе: если Таню
оскорбят, он спалит монастырь.
     Как трудно  жить, думал Павел. Случилось  ли  у меня, начиная  с войны,
хоть одно  не  мучительное  сближение с  жизнью? Дико  подумать,  но у  нас,
богoярских,  до бунта была относительно  легкая жизнь,  ее обеспечивала наша
изолированность и безответственность. Но жизнь, где люди трутся друг о друга
и должны  что-то  решать, неимоверно трудна. И  каждый старается  сделать ее
другому вовсе невыносимой. Чем Таня помешала Божьим людям? Им бы радоваться,
что обобранному кругом  человеку  добром  посветило. Куда  там,  нарушены их
ханжеские  правила,  разве  может  с  этим  примириться провонявший  ладаном
партком! Он еще предавался  злым и бесполезным мыслям, когда вернулась Таня.
Улыбающаяся, хотя видно, что она плакала.
     - Нам поставят домик. А пока можно оставаться здесь.
     - Кто это нам поставит? - сказал Павел.- Я тут один плотник.
     - Вот ты и поставишь, а монахи помогут.
     - Чудеса! Воистину чудеса! Чем ты его взяла? Она пожала плечами.
     - Он хороший старик. Ты зря ему нахамил.
     - Я только огрызнулся. Так что ты ему сказала?
     - Все как есть.
     - Зачем?
     - А тут нельзя врать.
     - Ты лучше меня. Я бы так не мог. А что он?
     - Благословил.  И согласился  нас  обвенчать.  Павел засмеялся каким-то
лающим смехом:
     - Ну, ты даешь!
     -  В  загс тебя  не вытащить  - надо  в Ленинград  ехать.  И вообще это
мерзость. Половой  райком.  Мы оба  не были  в браке, значит, имеем право на
церковное венчание.
     -  Тебе  не  кажется,  что  все  это заходит слишком  далеко? - тихо, с
занимающейся яростью спросил Павел.
     - О чем ты? Я  не придаю значения  всяким формальностям, но тут в самом
деле монастырь. Надо с этим считаться.
     - А тебе не кажется, что я мало гожусь для роли жениха?
     Она окинула его критическим взглядом:
     - Кажется. Но что поделаешь, какой есть. Ты что так  разволновался? Это
же не завтра будет. Поставим дом, обустроимся. Нас никто не торопит.
     - Послушай,- сказал он  с поразившей его самого беспомощностью.-  Зачем
тебе все это надо?
     - Я хочу здесь остаться.
     Это прозвучало искренне. Но почему она ни разу не спросила, любит ли он
ее? Или его  любовь казалась  ей насто