лько естественной,  непреложной, что и
спрашивать нечего. Или же... Но другое соображение припахивало серой, как  в
царстве нечистой  силы или в старых ленинградских  подъездах: он  вступает в
брак с Анной, и тут никакие признания не нужны.
     Оставалось надеяться, что она очнется от наваждения и удерет, что озеро
поглотит  остров  - такие случаи бывали - или наступит конец света. Надежда,
как известно, последней покидает человека. Прогнать Таню он не мог...
     Павел поставил дом, монахи ему дружно помогли. Настоятель освятил жилье
и  подарил  новоселам  мебель,  за которой посылал  в  Эстонию.  После  чего
напомнил, что теперь следует узы любви скрепить  законным браком. У Павла не
хватило  решимости  сказать:  зачем  вы  замешиваете   старого,  серьезного,
печального человека в дурное шутовство?..
     В дни, предшествующие венчанию, он настолько не владел  собой, что стал
сам себе  противен.  Особенно раздражало его,  что  окружающие  относятся  к
предстоящему таинству всерьез, ему легче было бы поддерживать тон грубоватой
мужской шутливости.  Он стал подозрителен и  все время следил за Таней,  что
она выдаст свои скрытые намерения. Но она вела себя как влюбленная женщина.
     Монахи сделали ему для венчания кресло-каталку на велосипедных колесах.
Он наотрез отказался воспользоваться им.
     - Я не могу венчаться на велосипеде.
     - Так будет удобнее и тебе и священнику,- уговаривала его Таня.
     - Кому нужен этот обман? Ты  идешь замуж за  недомерка.  Кстати, еще не
поздно отказаться.
     - Не может быть, чтобы ты всегда был таким,- сказала Таня.- Да и сейчас
ты не такой.
     - Именно такой. Старый злой калека.
     - Нет, я верю матери, а не тебе.
     Очередной скандал  он закатил,  когда его  решили принарядить  - где-то
раздобыли черный пиджак и рубашку с галстуком.
     -  Я  не  витринный  бюст, а живой обрубок!  Всю  жизнь  я  проходил  в
гимнастерке и не желаю менять своих привычек.
     - Ты мне казался человеком без комплексов. Что с тобой случилось?
     -  Каждый  хорош только  в своей  роли,-  угрюмо  сказал Павел.-  Я  из
гиньоля, а вы суете меня в бурлеск.
     - Тебе не приходит в голову, что я тоже в этом участвую? За что ты меня
оскорбляешь?
     Она  сидела и  шила из длинной белой ночной рубашки подвенечное платье.
Так  не играют,  подумал он. Даже если у нас все  кончится  и она уедет, это
останется для нее переживанием. Для всякой хорошей женщины свадьба - событие
души, которое не забывается. Она шьет это жалкое платье, и  у нее серьезное,
глубокое лицо. И как умело она шьет. У нее хваткие хозяйственные руки. Как у
Анны. И разве  дала она мне право на мои гнусные выходки? Ты ищешь  какую-то
неправду, а  куда девать  правду наших  ночей? Все, засохни,  заткнись, веди
себя как человек.
     -  Я  не  ломаюсь,- сказал  он.-  Мне  непривычно все это.  Я  выстираю
гимнастерку, подошью  чистый подворотничок и ленточку  "за ранение".  Надену
свои медали. Я никогда никем не был, только солдатом, и то совсем недолго. Я
хочу быть перед аналоем в своем естественном и достойном виде.
     - Спасибо, Паша,- сказала она и перекусила нитку.
     И  оттого,  что он  взял  себя  в  руки, все  прошло  как нельзя лучше.
Нежелание сесть в  коляску создало ряд  неудобств, но отец-настоятель  -  он
совершал обряд  - помог преодолеть  их. Таня плакала, да и  у многих монахов
глаза набухли. Павел не позволил себе растрогаться, но когда он надевал Тане
кольцо на палец, что-то в нем подозрительно пискнуло.
     ...  Теперь Павел жил как бы  в двух  измерениях. В одном он делал все,
что положено нормальному  мужику:  работал как оглашенный, в  свободные часы
ходил  с  Таней  в лес  по  грибы, ягоды  и лекарственные травы  - надо было
запасаться на зиму, ночью любил жену с пылом юности. В другом - он как бы со
стороны   наблюдал   свою   жизнь,  такую   простую,  естественную  и  такую
ненастоящую. На  свадьбе он ненадолго  утратил контроль над  собой, позволил
двум  измерениям  слиться в  одно, но  эта  цельность  была  самообманом, от
которого надо было скорее избавиться, что он и сделал.
     Требовалось  приучить себя  к мысли, что  она  вскоре уйдет. Как бы  ни
заигралась Таня. в  сложную и непонятную ему  до конца игру (возможно, она и
сама не все понимала, слишком много мотивов сплелось тут), нельзя же молодой
женщине жить такой противоестественной жизнью. Теперь он знал, что и с Анной
у него тоже ничего не вышло бы ни здесь, ни подавно в  городе. Слишком много
жизни  пролегло между  Сердоликовой бухтой и Богояром,  а тяжкое  его увечье
обременительно  для  постороннего   сознания.  Это  не   то,  к  чему  можно
привыкнуть,  чего можно не  замечать. Он  и сам  забывался  лишь  среди себе
подобных, а с  двуногими  постоянно ощущал свою "заниженность",  и ненависть
ходила возле сердца. Лишь однажды он напрочь забыл, что он калека,- с Анной.
Он  ломался под калеку, юродствовал, но не  был им, зная, что он  сильнее. С
Таней  было  другое. Он  мог  сколько  угодно, бравируя внутренней свободой,
независимостью,  называть себя  обрубком,  недочеловеком,  огрызком,  это не
приносило освобождения, те  же слова, но уже без балды, а серьезно и угрюмо,
звучали  в  нем самом.  Их  больной шум  замолкал только  ночью,  вытесняясь
ликующим  ощущением  власти над  трепещущей женской плотью. Тут все было без
обмана,  без игры, без  умственных и  душевных  вывертов.  Бывает, очевидно,
физиологическая избирательность: он был мужчиной этих двух женщин - матери и
дочери. Быть может, бессознательная  угадка, проницательность пола и привели
сюда Таню, он упрощает, но истина где-то рядом.
     Павел  почувствовал  облегчение,  когда в исходе сентября Таня сказала,
что  ей  надо съездить  в Ленинград.  Стояло бабье  лето с тихими,  теплыми,
безветренными днями,  длинной  паутиной, парящей в  воздухе и  пристающей  к
одежде,  сучьям   деревьев,   сухому  былью  давно   отцветших  иван-чая   и
чертополоха.
     В   один  из  таких   погожих  дней  погода  вдруг  резко  испортилась,
похолодало, задул сильный ветер, воздух наполнился тихим шорохом осыпающейся
листвы. Прямо  на  глазах  стали обнажаться  березы и  осины.  Ветер  нагнал
облака, зарядил дождь, пали глухие сумерки,  даже не верилось, что где-то за
свинцовой, с примесью сажи наволочью еще  светит  в небе солнце. Они  только
пообедали, и Таня убирала со стола.
     - Как мрачно! - она зябко поежилась.
     -  Это еще не мрачно,- сказал Павел.- Завтра развиднеется. Вот в ноябре
станет мрачно. Потом выпадет снег, и опять посветлеет.
     Она перестала вытирать стол, задумалась:
     - Надо подготовиться к зимовке. Как у тебя с теплыми вещами?
     - Нормально. Ватник, ушанка, варежки, теплое белье.
     - А я явилась по-летнему,-  сообщила она, будто он сам  этого не знал.-
Придется сгонять за зимними  шмотками.  И надо не тянуть, а то еще  кончатся
рейсы.
     -  Да, лучше  не тянуть,-  сказал Павел.  ...  Среди ночи Таня, спавшая
всегда очень крепко, вдруг проснулась и села на кровати.
     - Что там стучит?
     Павел, который не мог заснуть, сделал вид, что она его разбудила:
     - А-а?.. О чем ты?.. Это еловые шишки. Их отряхает ветер. Неужели ты их
услышала?
     - Да... Как это тревожно... и хорошо. Он услышал  сквозь заоконный стук
другой - близкий и слабый стук ее сердца.
     - Ты испугалась?
     - Не знаю. Дай твою руку.
     "Трудно тебе уехать, бедная?" - спросил он про себя.
     - Ты не провожай меня завтра... Я одна быстрее.
     - Сегодня,- поправил он.- Уже суббота.
     - Боже мой, правда!..
     - Как скоро ночь минула! - усмехнулся он.
     ...  Оказывается, Ленинград значил для нее больше, чем  то  казалось на
острове, возле Павла. Несколько озадачило поначалу,  что город так неказист.
В памяти он был из "Медного всадника": строгий и стройный, весь в  граните и
узорах чугунных оград. Как  же поиздержался  Петрополь! Нева словно высохла,
вода  опустилась,  и по береговому граниту  тянулись  зеленые полосы  речной
плесени; листья  необлетевших деревьев превратились в бурые жестяные скруты;
сеялся мелкий холодный дождик, но не было пушкинского желания опробовать его
пальцами.  Удивило  обилие  необитаемых  домов  с  выбитыми  стеклами,  иные
облизаны черным языком пожара, иные - в обставе лесов брошенного ремонта. На
город  махнули  рукой, предоставляя  ему  вернуться  в  болотистую почву, из
которой его некогда выдернул Петр.
     И  все  же   радовало,   что   она  опять  в  Ленинграде,  что  "светла
адмиралтейская игла" и что можно позвонить по телефону. Девственная жизнь на
острове имеет много прелести,  но  телефон -  отличная штука, и  перспектива
помыться в ванне вместо  прелой баньки тоже манила. Ей вдруг стало весело, а
этого не хватало на острове, где все было как-то  чересчур серьезно. И еще -
ей  надоел неумолчный  шум деревьев  и ржавые крики чаек. Насколько приятнее
редкие автомобильные гудки.
     В квартире оказалась только Дуся, возвышенная из приходящих в постоянно
живущие. Отец уехал отдыхать на Кавказ.  Помявшись,  Дуся сообщила,  что  он
уехал  не  один.  "Он  женился?" -  спросила  Таня.  "Я  в  его  паспорт  не
заглядывала. Гражданочка эта, Нина Константиновна, у нас не прописана". Таню
все это  мало волновало. Хорошо, что отца нет. Павел никогда не спрашивал ее
об отце. Как-то раз она сама заговорила  о нем. "Мы знакомы",- отрубил Павел
и пресек дальнейший разговор. Значит, они знали друг друга до войны,  в пору
любви Павла  и Анны.  Почему-то  она сразу решила, что  отец сделал подлость
Павлу.
     У Тани  было много дел: пойти  в парикмахерскую и к  маникюрше, забрать
дубленку  из  морозильника, что-то постирать,  погладить,  починить, достать
батарейки для магнитофона, пленку для фотоаппарата и, как  полагается каждой
женщине, тысяча других мелочей. Наверное, все эти дела требовали не  так  уж
много времени, но ей не  хотелось торопиться. Приятно было зайти в "Север" и
съесть бульон  с курником, шоколадное мороженое, выпить чашку крепкого кофе;
имелись  и  другие хорошие  места  на  Невском,  где  было  уютно  посидеть,
разглядывая  прохожих,  заоконное  движение толпы,  и  ни  о чем  не думать.
Наверное,  она  устала  на Богояре, не физически, а душевно  устала. Она  не
вспоминала об острове, если же в мозгу начинали покачиваться верхушки сосен,
она старалась как можно скорее прогнать  видение. Гнала она прочь и  родной,
скорбный,  утомляющий даже издали  образ Павла. Но он напомнил о себе весьма
решительным  и не  вовсе  неожиданным способом.  Таня была  у  врача, и  тот
сказал, что  она будет матерью. "Ты  родишь  сына",- приказала себе  Таня, и
перед ней возник дочерна загорелый,  хохочущий,  великолепный пляжный Павел.
Что надо будет у нее паренек.
     Ей захотелось немедленно обеспечить своего сыночка приданым. Хотя ждать
еще полгода, да ведь на Богояре  ничего не купишь. "На Богояре? -  удивилась
она.-  Почему  на  Богояре?.."  За  окнами Ленинград погружался в фиолетовые
сентябрьские сумерки. Зажглись  фонари. Некоторое время  их свет останется в
колпаках,  не смешиваясь  с тем  светом, который еще насылает небо. Потом он
расплавится в  темноте и  станет  ночным  солнцем  города. Она больше  всего
любила этот переходный час. В природе его нет, или он там совсем другой, она
его не замечала. Ей нужна ленинградская фиолетовая стыковка двух светов.
     Пока  Таня  занималась своими делами, у нее не было  желания  кого-либо
видеть.  Но,  покончив с ними,  она с  удовольствием  вспомнила, что есть  в
городе люди, которые  хотели  бы увидеть ее. Она вспомнила крылатку, трость,
бархатный пиджак, обшитый тесьмой,  пышный  бант  Оскара  Уайльда  и  решила
начать с  него.  Ей вежливо  сказали,  что он находится в "Астории", и  дали
телефон.  Она позвонила и услышала  протяжно-гнусавое, ленивое:  "Да-а?" Она
назвала  себя. "Танька!.. Ах  ты, пропащая  душа!"  -  человеческим  голосом
сказал   денди  с   6-й   линии.   Он   устал  от   семейного   компота,   и
журналист-международник уступил  ему  свой номер, а сам уехал проветриться в
Усть-Нарву.  Оскар Уайльд спросил о ее делах, и Таня могла поклясться, что в
голосе  его  опять прозвучала живая заинтересованность. Но, услышав, что все
о'кей,  он сразу успокоился. В этой  компании было  принято довольствоваться
тем, что  человек сам  о  себе  сообщает, и  не  лезть в  нутро.  Чрезмерная
деликатность отдавала холодком, но упрощала жизнь. Тане равно приятны были и
проявленное к ней внимание, и  вовремя  поставленная точка. С этой минуты ею
овладела какая-то волшебная легкость.
     С головой, наполненной солнцем, она пошла  на ужин  в "Асторию".  Оскар
Уайльд пригласил  кое-кого из старой команды.  Ковбоя, Парижского художника,
Русского  барина. Все  искренне были рады видеть ее. Люди с хорошим  глазом,
натренированным на  антиквариате, они мгновенно заметили происшедшую с Таней
перемену. "Можно подумать, что ты стала женщиной!" -  под общий хохот сказал
Ковбой.  "А ведь он угадал!" - и волшебная легкость оставила ее. Она хватила
рюмку водки и снова воспарила.
     За столиком  начались какие-то  оленьи игры:  немолодые,  опытные самцы
что-то учуяли, и между  ними возгорелось  соперничество: рог ударился о рог.
"Мальчики подерутся из-за меня!" - с восторгом подумала Таня.
     В этой компании  не дрались. Даже не ссорились, во всяком случае, из-за
женщины. Здесь верили мудрости Омара Хайяма:

     Нет в женщине и в жизни постоянства,
     Зато бывает очередь моя.

     И сегодня эта  очередь по неписаным законам принадлежала Оскару Уайльду
- он держал стол, он пригласил Таню.
     Когда  официант Прокофьич со своим обычным: "Вас разоришь!"  -  сунул в
карман чаевые,  ни у кого  не вызывало сомнений, что поле  боя останется  за
Оскаром  Уайльдом.  Не вызывало  это  сомнений  и  у  Тани. С той  блаженной
легкостью, которая недавно овладела ею, она поднялась к нему в номер.
     Она    знала   этот   уютный    полулюкс,   где   не   раз   бывала   у
журналиста-международника. Летучий же роман с Оскаром Уайльдом осуществлялся
в мастерской Парижского художника под его ужасными полотнами. Она  прошла  в
туалет,  бегло  удивившись вернувшейся  к  ней автоматичности движений.  Она
раскрепостилась,  избавилась от той непомерной ноши, которую несла последние
месяцы. И ей не было дела, что ноша называется душа.
     Когда  она вышла,  Оскар  Уайльд  успел  снять  штаны,  свои неизменные
брюки-дипломат,  и,  стоя к ней  спиной, вынимал перед зеркалом  запонки  из
рукавов рубашки. Она  увидела его полноватые  ноги,  и они ее оскорбили. Эти
бледные, в черном волосе ноги с  женственными бедрами будут  сплетаться с ее
ногами, отвыкшими от таких прикосновений,  и на завязь  ее сыночка прольется
чужое мерзкое семя. Она схватилась рукой за горло, стараясь удержать приступ
рвоты.
     - Извини... ничего не будет... я пошла.
     - Что случилось? - он растерянно повернулся к ней.- Тебе плохо?
     - Нет,-  сказала она  и добавила  нечто загадочное, о чем  он  вспомнит
через годы: - У тебя слишком много ног. Как у краба. Я не могу.
     Быстро прошла к выходу и захлопнула за собой дверь.
     "Что со мной было? - спрашивала она себя под гулкий постук каблуков  по
ночной пустынности улицы.- Я догадываюсь - из меня полез папа..."
     На  другой  день  она разыскала  Бемби,  вернувшуюся  из  долгих темных
странствий под  суровый, но  надежный теткин кров, и попросила  помочь  ей с
отъездом.  Бемби,  сразу  заподозрившая  романтическую   подоплеку  Таниного
путешествия, никак не могла взять в толк, зачем той  понадобился Богояр, где
нет никого,  кроме  монахов и пристанских  служащих.  "Может, ты  в  матушки
метишь?" - "Дура,  черному духовенству  запрещено  жениться. Я  там  недолго
пробуду. Мой друг  заберет меня оттуда на  катере". При всей  своей глупости
Бемби не  поверила. "У  твоего друга - катер? Он  что -  вице-адмирал?" Тане
лень было придумывать; в таких  случаях  чем нелепее, тем лучше: "Он главный
гинеколог Военно-Морского Флота".- "Ну тебя к черту!" - обиделась Бемби.
     Несмотря  на обиду,  она  верно послужила  Тане  и  получила в  подарок
двадцатидолларовую  купюру, оставшуюся у Тани от поездки  в Финляндию. Бемби
чуть не прослезилась: "Белолицая  за  такую  бумажку  всю  ночь  под японцем
кочевряжилась. Сейчас ни встать, ни сесть не может".
     Таня просила  передать привет старым друзьям. У них без особых перемен:
Жупан еще  служит,  Ирэн  на химии, Белолицая ловит  иностранцев, ее уже два
раза били профессионалки за снижение цен, Арташез пропал, Валера тянет срок.
Со шмотками все труднее, "мусора" совсем озверели.
     Стоя на пристани, Бемби долго смотрела  вслед пароходу, и Таня смотрела
на ее все уменьшающуюся фигурку. Было ее жалко - добрая непутевая девка.
     ...  Павел  не  ждал  Таню. Он  много  передумал  и решил, что инстинкт
молодого здорового существа обязан увести ее прочь от Богояра. Этот остров -
проклятое  Богом   место.  Здесь  разрушили  старый,  чтимый  в  православии
монастырь, а братию извели по тюрьмам и ссылкам, здесь учредили заказник для
уродов и  довели  до бунта безногих  и безруких; прекрасная,  лучшая  в мире
женщина приехала сюда и нашла смерть. И он -  носитель  богоярского  зла, на
нем вина за Анну и за  погибших  в бунте. Страшен человек! Кто  он? Огрызок,
полчеловека,  а сколько бед причинил! И эту девочку заморочил. Слава Богу, у
нее хватило разума бежать. Что ее ждало с мужем-калекой, в близости темной и
противоестественной монастырской жизни? Кто они, эти люди, напялившие рясы и
укрывшиеся  за  высокими  стенами? Найдется  ли  среди  них десяток  истинно
верующих?  Что бы  тут с  ней стало? Она  бы либо спилась, либо сошла с ума,
либо утопилась. Тут место лишь тем, кто не годится для нормальной жизни.
     Павел устал. Он всегда серьезно  относился к жизни, считал, что человек
обязан действовать, а  не  просто  перетекать  изо дня в  день. Даже в  пору
своего падения он не раскис, а сжал  в руке нож. Он  был негласным старостой
инвалидного дома, атаманом бунта.  Он  вразрыв жил, отслуживал монахам  свое
спасение.  Но  история с  Таней  опустошила  его.  Если она и  впрямь хотела
отомстить за мать, то цель достигнута. Но она этого не хотела. Счет был не с
ним,  а  с  матерью,  счет любви-обиды -  взаимной  непонятности, и был  еще
безошибочный женский  инстинкт.  И  если  без вечного  богоярского  угрюмого
нытья,  то  ему  сказочно,  неправдоподобно  повезло.  Можно  подумать,  что
пожилая,  грустная  Анна  приехала  сюда на разведку, а затем  прислала себя
молодую. Как чудно соединились корни и комель его судьбы!
     Но трудно  жить  одной  благодарностью и уже  нельзя жить  той смутной,
крошечной  надеждой,  которая  в нем  теплилась  до приезда  Тани,  уже  все
сбылось. Есть  один простой,  хороший выход:  перестать хотеть жить - слабое
пламя быстро исчахнет. Он начал с того, что не пошел на пристань.
     Он  лежал  на койке,  когда  появилась Таня  с  тяжеленным чемоданом  и
устроила  оглушительный скандал.  Это  напомнило  приступ бешенства  Анны  в
первые  минуты их  встречи,  та  даже плюнула ему  в лицо, и  он в  странной
нежности не стирал плевок со щеки.
     - Старый негодяй! Ты не ждал меня. Не ждал мать своего ребенка...
     - У тебя будет ребенок? - спросил он обалдело.
     -  И  у  тебя тоже.  Я не  размножаюсь  почкованием.  Если не  случится
выкидыша от этого чертова чемодана, то через полгода ты услышишь крик своего
сына.
     Даже  затопившее  его   чувство  счастья  не   помешало  Павлу  уловить
деланность ее тона. Если  б не срок, ею названный, он решил  бы,  что станет
отцом чужого ребенка. Соприкосновение с прежней жизнью было для нее вовсе не
таким простым и безмятежным, как рисовалось отсюда.  Конечно, он и  слова не
сказал бы и растил этого ребенка как своего собственного. Добавь: и воспитал
бы  как  своего  собственного.  Сча