ица!"  - нежно  думал  Скворцов,  водя  губами по  душистым, густым,
черным в синеву волосам.
     У него была счастливая ночь, впрочем, как и всегда...
     ...Детишкам повезло куда меньше. Сын Паша пить не умел. На мужественном
сленге современной молодежи это называлось  так:  "Принимает по  делу, но не
держит выпивку". Он отдавал себе отчет в своей позорной  слабости, но всякий
раз надеялся, что пронесет. И на этот раз, в пароходном баре, Паше казалось,
что все  будет  о'кей. Из предосторожности  он  решил не  мешать,  держаться
одного, самого слабенького пойла.  К  тому же  девочка ему попалась  высшего
класса,  и  не  было  никакой  нужды  надираться,  чтобы  глупая,  хотя и  с
претензиями, парикмахерша показалась Афиной Палладой.
     Несмотря  на  весь  свой  жизненный опыт,  Паша  Скворцов  никак не мог
определить  ее социальное  и жизненное  положение. Он  подумал было, что она
тоже путешествует с родителями,- студенточка, избалованное дитя, добившееся,
вроде  него с Танькой,  полной самостоятельности.  Новая знакомая решительно
отвела этот вариант: вся прелесть подобных поездок побыть одной среди чужих,
совершенно незнакомых  людей, освежить душу, иначе  незачем ехать.  Внезапно
Паша обнаружил, что  она  куда  старше,  нежели ему  показалось вначале.  От
напитков,  жары, духоты,  папиросного  дыма  будто осыпалась  пыльца юности,
лишив ее лицо расплывчатой прелести, черты  определились  и чуть  погрубели.
Кто  же  она?  Некоторая  загадочность  наводила  на  мысль  об "Интуристе".
Танцевала  она  лучше и современнее всех,  пила с отменной  легкостью, пепел
стряхивала куда угодно,  кроме  пепельницы, за словом в карман не лезла; его
волновал  чуть хрипловатый,  словно ворчащий голос,  каким  она  парировала,
легко  и остроумно,  его выпады,  нравился  медленный, толчками,  из глубины
смешок, но  больше всего нравилась та  простота,  с какой она  пошла  в  его
каюту,  когда джазисты принялись  гасить  свет,  чтобы повытрясти монету  из
оголтелых танцоров.
     В каюте  Пашу  тут  же стошнило.  Новая  знакомая вела  себя спокойно и
дружественно:  давала воды,  поддерживала  ему голову  прохладной ладонью за
лоб, вытирала  лицо мокрым  полотенцем, чувствовалось, что все это  ей не  в
новинку. Морали не читала, но все-таки уколола:  "Эх, ты!.. А  держался, как
настоящий!" Ему было  стыдно,  до  слез  стыдно и досадно, он люто ненавидел
себя, но все же сделал попытку вывернуться:
     -  Сроду  такого не  бывало.  Пойло  на  меня не  действует.  Отравился
сардельками за  ужином.  Ты  помнишь  эту  гадость?  -  его  передернуло  от
омерзения.
     -  Брось  трепаться,  сардельки  были  свежие...  Ну,  ладно,  ты  меня
пригласил сюда как сестру милосердия, неотложную помощь?
     - А куда торопиться?  -  он хотел потянуть время, чтобы прийти в себя.-
Вся ночь впереди. Останешься у меня...
     - Еще чего? Чтоб засыпаться? Давай не дури, или...
     - Или что? - перебил он злобно, поняв, на кого нарвался.
     - Или плати за испорченное платье.
     - Пятерку на химчистку, так и быть... Покажи только, где испачкано.
     - Дешевка! - сказала она.- Сопля на заборе. Клади пятьдесят, не то тебя
так оформят, что папочке с мамочкой нечего будет на кладбище везти.
     Паша   был   начитанный   молодой   человек,   ему   сразу   вспомнился
сэлинджеровский "Ловец во ржи" и щелчок официанта, превративший юного  героя
в кучку  дерьма.  Ему  этого вовсе  не  хотелось.  Ну, влип!..  Потом  будет
интересно вспомнить, ребята ахнут... Но сейчас надо выходить из положения.
     - Ладно,- сказал он покладисто.- Люблю таких баб. Не в деньгах счастье.
Но сперва покажи работу. Я ведь тоже не фрайер.
     Что-то похожее на уважение мелькнуло в ее холодных глазах...
     Тане  повезло еще меньше.  Молоденьким девушкам часто  нравятся мужчины
много старше их, но у Тани  тяга к  "старью",  как называл  Паша избранников
сестры, имела особый смысл. Она слышала смутно о любовной истории, пережитой
матерью в  ранней молодости. Человек тот погиб на войне, в памяти отложились
мазки:  высокий,  смуглый,  синеглазый...  Остальное дорисовала  фантазия  с
помощью  киноэкрана. И  юный весельчак  Пашка оказался пожилым романтическим
героем,   молчаливым  и  загадочным,  с   роковой  печатью  на  челе.   Таня
бессознательно   поправляла  портрет  бывшего  маминого   возлюбленного  под
нынешний   образ   матери.  Прекрасная  меланхолическая   пара   владела  ее
воображением. В баре  оказался человек того самого типа: высокий, загорелый,
голубоглазый, с проседью, с твердым мрачным ртом - он с усилием разжал сухие
губы, чтобы пригласить ее танцевать. Площадка была  пуста, это смутило Таню,
и все-таки  она пошла. И не пожалела об этом, он танцевал,  как Фред  Астор,
которого часто показывают  по телевизору в отрывках  из  старых американских
фильмов. Исходящая от него  сила подавляла,  и отнюдь  не  робкая Таня  была
благодарна  ему за  молчание, боясь показаться глупой. А он был умен  каждым
жестом, каждым взглядом  и тем, как курил, как вел ее  в танце, как  молчал,
особенно  впечатляющим было его насыщенное молчание. И не нужны были никакие
слова, чтобы  он очутился у нее в каюте, где  они сразу  упали  друг другу в
объятия.  А затем, как всегда, Таня захотела оборвать все  на полдороге, ну,
немного дальше, чем на полдороге,  другие, поборовшись, смирялись с этим, но
не  так  повел себя  ее  загадочный  избранник.  Выражение  значительного  и
неподвижного  лица  не  изменилось,  но он отверз  молчащие  уста,  и  стало
страшно.
     - Ты брось динаму крутить,- сказал Фред Астор.- Со мной такие номера не
проходят. Напилась, нажралась - и деру!..
     Это было так  неожиданно, так не похоже на все его прежнее поведение  и
на  все, что  Таня слышала и видела в своей  жизни,  что она  растерялась до
потери  памяти. Разве они были в ресторане?.. Разве они ужинали?..  А в баре
вообще не подавали еды... Она тянула весь вечер  один-единственный коктейль,
второго он ей даже не предложил. Зачем он лжет?..
     - Чего вы  хотите?  - спросила  она шатким не от  страха - от омерзения
голосом.
     - Возмещения расходов,-  произнес он  и, немного подумав, ударил ее  по
щеке.
     Было не больно, а невыносимо обидно и стыдно. Глотая слезы, она открыла
сумочку и протянула ему смятую четвертную.
     - Это все? - спросил он угрожающе.
     Она быстро закивала. Он взял у нее из  рук сумочку, порылся там,  нашел
брошку с  камешком и  сломанным замком, опустил  в карман. Бросив сумочку на
столик, погрозил Тане кулаком и спокойно, чуть сутулясь, вышел.
     Он пришел  в свою каюту,  разделся,  принял  душ и, волосатый, смуглый,
мускулистый,  прилег  в плавках и  майке на  кровать.  Вскоре вернулась  его
спутница - вероломная подруга Пашки.
     - Порядок? - спросил он.
     - Нормально. А у тебя?
     - Фальшак. Соплячка и  без денег. Взял вот это. Стоит чего-нибудь? - он
кинул ей брошку.- Я в цацках не разбираюсь.
     - Камешек настоящий. Ты дуся!
     Каюта  погрузилась  в  темноту,  а  оконце высветилось  бледным  светом
редеющей ночи...
     Ранним  утром,  туманным,  прохладным,  но  обещающим хорошо  и  быстро
разгуляться -  солнце  поблескивало  сквозь  наволочь  - теплоход причалил к
богоярской пристани. Большой,  белый, чистый и нарядный, он замер у подножия
холмистого,   каменистого,   поросшего   лесом  острова  с   полуразрушенным
монастырем по другую сторону, старинными церковками и часовенками по опушкам
и в чаще, деревянными  мостиками через ручьи и овраги, с туристскими тропами
и  звериными  тропками,  с широким большаком, ведущим  к  маленькому поселку
возле монастыря,  замер, погасив могучие  моторы, на  грани  двух  прохлад -
резкой озерной  и мягкой лесной,- со всей своей начинкой: хорошими и плохими
людьми,  перепившими юнцами  и грешными  девчонками,  жадными до впечатлений
экскурсантами,  растроганными   любителями   природы,  уставшими  от  города
тружениками,  с  подонками  и  мошенниками,  с   дисциплинированной,  ловкой
командой  и  хапугами  джазистами,  с весельем и  печалью,  поэзией, грязью,
робкими   признаниями,   развратом,   любовью,   ошибками,   воспоминаниями,
надеждами,  со всем, что  составляет  человеческую жизнь,  современный  Ноев
ковчег, собравший на борту, как и в правек, каждой твари по паре - чистых  и
нечистых,-  но  и в скверне людской  невоздержанности  оставшийся безвинным.
Уйдут  на  прогулку пассажиры, и вышколенная команда  все приберет, выметет,
отпылесосит, начистит,  надраит, освежит,  и  он станет  равно безупречен  и
внутри и  снаружи, чтобы в  следующую ночь опять превратиться  в  рай и  ад,
оставаясь при этом  равным  своей  главной  сути  прекрасного судна, мощно и
ровно рассекающего воды озер и рек.
     Теплоход пришел точно  по расписанию, причалил минута в минуту,  и все,
кто  должен  его  был  встретить,  находились  на своих местах:  пристанские
служащие,  грузчики, почтари,  медицинские работники, милиционеры, киоскеры,
торгующие открытками, сувенирами  и какими-то неправдоподобными изданиями по
редким и специальным  разделам знаний, попавшими невесть зачем  на пустынный
остров;  за   пристанскими   строениями,  клумбой  с  розами  и  гвоздиками,
подстриженным  кустарником  и  громадным  валуном  ледникового  периода  уже
дежурили  над корявыми  корешками,  разложенными на газетных  листах,  самые
несчастные минувшей войны, притащившиеся из  монастыря, некогда  крупнейшего
инвалидного убежища. Сейчас монастырь  почти опустел, и последние доживающие
там его обитатели подлежали переводу на новое и лучшее место. Корешки, гордо
именуемые   богоярским  женьшенем,  не  обладали  никакими   целительными  и
омолаживающими  свойствами,   но,  подобно  дальневосточному  чуду  природы,
напоминали по форме уродливых таинственных человечков и пользовались спросом
у туристов.
     Давно уже  объявил  побудку  бодрый  и  требовательный  голос  судового
диктора, и сейчас из репродукторов,  которые нельзя выключить, лилась бодрая
духовая музыка, но пассажиры раскачивались медленно. Почти никто  не  закрыл
окошек на  ночь, доверяя июльской ночи,  и каюты настыли к утру, не хотелось
выползать  из-под шерстяных одеял. Но  пришлось,  поскольку старинные вальсы
все  чаще  прерывались  строгим   голосом  диктора,  предупреждавшего,   что
экскурсоводы ждать  не  будут. Горячий  душ возвращал телу жар  и  бодрость,
музыка  уже  не  раздражала, а звала вперед, хорошо  думалось  о  завтраке и
ароматном спелом воздухе соснового Богояра.
     Быстро разделавшись с завтраком, Анна сказала мужу, что подождет его на
берегу, где экскурсантов  должны  разделить на группы - походы  были  разной
трудности и продолжительности.
     Она  прошла  мимо кают своих детей, даже  не подумав  постучаться  и не
замедлив шага, выбралась  на палубу и по крутым сходням сошла на пристань, а
оттуда - на прочную, недвижную, надежную землю.  В почти неощутимой зыбкости
судового пространства и  даже в строениях, омываемых  водой, она чувствовала
странное и неприятное напряжение, а сейчас ее отпустило.
     На  берегу  было  довольно  пустынно:  первая   смена  еще  не  кончила
завтракать,  а  вторая  поджидала  своей  очереди.  Какие-то  пассажиры,  не
желавшие  связывать  себя  официальной  экскурсией, выспрашивали  у  местных
жителей, как пройти к монастырю и далеко ли до него.
     - Дорога  тут одна,- сказал мужичонка с корзиной, наполненной сосновыми
шишками, и кивнул на большак.- А идти недалече - километров десять.
     - Ошалел?  -  возмутилась  худенькая женщина в  брезентовых  рукавицах,
толкавшая тачку с кирпичами.- И восьми нету.
     - Может, и нету,- покладисто согласился любитель самовара.
     - Да не слушайте  вы  их! - вмешался  подрезавший кусты берцовой  стати
садовник.- Тут ровно семь километров.
     - Шесть тысяч восемьсот сорок  метров,-  с  угрюмой усмешкой  отчеканил
показавшийся знакомым Анне голос.
     Пассажиры  подались  к  валуну. Анна машинально  последовала за  ними и
увидела калек, торговавших корявыми грязными корешками. Тут только вспомнила
она о  грустной участи Богояра - служить  последним приютом тех искалеченных
войной, кто не захотел вернуться домой или кого отказались принять.
     - Точно высчитал!..- заметил один из туристов.
     - Не  высчитал,  а  выходил,-  подхватил другой.-  Сколько раз промахал
своими  утюжками  это  расстояние?  -  спросил  он  безногого   в  серой,  с
распахнутым воротом рубахе, очень прямо торчащего над газетой с корешками.
     О калеке  нельзя было  сказать, что он  "стоял" или "сидел", он  именно
торчал пеньком, а по бокам его обрубленного широкогрудого тела, подшитого по
низу толстой темной кожей, стояли самодельные деревянные толкачи, похожие на
старые угольные утюги. Его сосед, такой  же обрубок, но постарше и  не столь
крепко скроенный, пристроился на тележке с  колесиками. Ему не по силам было
отмахивать бросками тела  почти семь  километров от монастыря до пристани  и
столько же обратно.
     За нарочитостью "свойского" тона туриста скрывалось желание благородной
прямотой,  подразумевающей  уважение  к ратному подвигу и  жестокой  потере,
установить добрую мужскую кроткость с половинкой человека. Ничто не дрогнуло
на загорелом со сцепленными челюстями лице калеки, давшего справку. Он будто
и  не слышал обращенных к нему слов. Жесткий взгляд серых холодных глаз  был
устремлен  вдаль   сквозь   пустые,  прозрачные   тела  окружающих.  Туристы
почувствовали  опасную  неуютность   этого  человека  и  неловко,  толкаясь,
двинулись своим путем.
     Анна пожалела, что не услышала больше  его голоса, резкого, надменного,
неприятного, во обладавшего таинственным сходством с добрым,  теплым голосом
Паши. Она подошла ближе к нему, но, чтобы тот не догадался о ее любопытстве,
занялась  приведением  в   порядок  своей   внешности:  закрепила  заколками
разлетевшиеся  от ветра волосы, укоротила тонкий  ремешок наплечной сумочки,
озабоченно  осмотрела  расшатавшийся  каблук,  затем, как  путник,  желающий
сориентироваться в  пространстве, обозрела местность: опушку сосново-елового
бора с убегающими в манящую чащу тропинками, лужайку  перед лесом,  усеянную
валунами, поросшую можжевельником и низенькими  серыми березами-кривулинами;
в  лужайку мысом  вдавался  ярко-зеленый выпот, над  которым  кружил,  будто
спотыкаясь о воздух, черно-белый чибис, за большаком, ведшим, как она теперь
знала,  к  монастырю  -  инвалидному  убежищу,  земля  холмилась, на  срезах
взгорков обнажалась каменная порода, а по другую сторону синело озеро, волны
облизывали плоский берег, оставляя на песке и камнях клочья пены. Затем Анна
будто вобрала взгляд  в  себя,  отсекла  все лишнее,  ненужное и сбоку, чуть
сзади сфокусировала его на инвалиде в серой грубой рубаке.
     Она не сознавала, что нежно и благодарно улыбается ему за напоминание о
Паше.  Она думала:  если похожи голоса,  то  должно  быть сходное устройство
гортани, связок, ротовой полости, грудной клетки, всего аппарата, создающего
звучащую  речь.  Мысль  отделилась  от  действительности,  стала  грезой,  в
дурманной  полуяви калека  почти  соединился с Пашей.  Если  б  Паша  жил  и
наращивал возраст, у  него  так же окрепли бы и огрубели  кости лица: скулы,
челюсти,  выпуклый лоб, полускрытый блинообразной кепочкой; так  же отвердел
бы красивый  большой рот, так  же налился бы  широкогрудой мощью по-юношески
изящный торс. Когда-то она любовалась Фидиевыми уломками в Британском музее,
похищенными англичанами с фронтона Парфенона, и ее обожгла мысль: как ужасны
оказались бы  мраморные  обрубки, стань они человеческой плотью. Этот калека
был  похищен  Богояром  из  Британского  музея,  но  обрубленное  тело  было
прекрасно, и Анне -  пусть это звучит кощунством - не мешало,  что его  лишь
половина.  Легко  было  представить, что  и  другая половина  была  столь же
совершенна.
     Чем  дольше  смотрела  она  на калеку, тем  отчетливей  становилось его
сходство с Пашей.  Конечно,  они  были разные; юноша и  почти  старик.  Нет,
стариком его не назовешь, не шло это слово к его литому, смуглому, гладкому,
жестко-красивому  лицу,  к стальным,  неморгающим  глазам.  Ему  не  дашь  и
пятидесяти. Но  тогда он  не участник Отечественной  войны. Возможно,  здесь
находятся и люди, пострадавшие  и в мирной жизни? Нет, он фронтовик. У  него
военная выправка, пуговицы на его  рубашке спороты с гимнастерки, в морщинах
возле  глаз и на шее,  куда не  проник загар,  кожа уже  не кажется молодой,
конечно, ему за пятьдесят. И вдруг его сходство с  Пашей будто истаяло. Если
б Паша остался в живых, он старел бы иначе.  Его открытое, мужественное лицо
наверняка смягчилось бы с годами, ведь по-настоящему добрые люди с возрастом
становятся  все добрее, их юная неосознанная  снисходительность к окружающим
превращается  в  сознательное  всеохватное чувство приятия  жизни. И никакое
несчастье,  даже  злейшая беда, постигшая этого  солдата,  не  могли  бы так
ожесточить  Пашину  светлую  душу  и  омертвить   его  взгляд.  Ее  неуемное
воображение,  смещение теней  да  почудившаяся  знакомой интонация  наделили
обманным  сходством  жутковатый  памятник  войны  с  юношей,  состоявшим  из
сплошного сердца. И тут калека медленно повернул голову, звериным инстинктом
почуяв слежку,  солнечный свет  ударил ему в глаза и вынес  со дна свинцовых
колодцев яркую, пронзительную синь.
     - Паша!..- закричала Анна, кинулась к нему и рухнула на землю.- Паша!..
Паша!.. Паша!..
     Она  поползла,  обдирая колени  о влажно-крупитчатый  песок,  продолжая
выкрикивать его  имя,  чего сама не слышала. Она  не могла стать на ноги, не
пыталась этого сделать и  не удивлялась,  не  пугалась того, что обезножела.
Если Паша лишился ног, то и у нее их не должно  быть. Вся сила ушла из рук и
плеч, она едва продвигалась вперед, голова тряслась, сбрасывая со щек слезы.
     Калека не шелохнулся, он глядел холодно, спокойно и отстраненно, словно
все это ничуть его не касалось.
     Она  обхватила руками  крепкое,  жесткое и  вроде  бы незнакомое  тело,
уткнулась лицом в незнакомый запах стираной-перестираной рубашки, но  сквозь
все  это  чужое,  враждебное, нанесенное  временем,  дорогами,  посторонними
людьми,  посторонним  миром,   на  нее  хлынула  неповторимая,  неизъяснимая
родность, которая не могла обмануть...
     Она знала, что  он  уйдет на фронт  сразу, как только  они  вернутся из
Коктебеля, где их застала война, но до этого они должны стать мужем и  женой
- не по штемпелям в паспорте, а плотью единой. Это она повела его  вечером в
Сердоликовую   бухту.  Но  Пашка   оказался  фанатиком  порядочности,  ханжа
проклятый!..  "Ты маленькая, я не имею права..." - "Я твоя жена!" - твердила
она и  царапала его от злости. Они  были  одни  в ночной  пустынности бухты,
отрезанной от  населенной  земли  каменистым мысом,  который надо  оплывать,
чтобы  попасть на сердоликовый  берег.  Анна сорвала  с себя одежду, связала
Пашку своим телом  и повалила на сырой песок. Они целовались так, что у  нее
надолго омертвели  губы, она  не  чувствовала ни  горячего, ни холодного, ни
произносимых слов. Она испытала острое, невыносимое наслаждение, заставившее
ее кричать  и  плакать, и при этом  она  знала,  что Паша  не взял  ее. И ей
казалось, что Паша испытал  тот  же ожог, хотя он,  конечно, не плакал  и не
кричал. "Почему ты не научил меня этому раньше?" - приставала она. "Я думал,
у нас впереди вечность",- она видела в темноте его большую улыбку. У  них не
было ничего впереди,  и рай, открывшийся ей в Сердоликовой бухте, сразу стал
потерянным  раем.  Она  слышала,  конечно,  что  существуют   физиологически
обобранные женщины, которые живут при этом нормальной женской жизнью, рожают
детей,  любят   своих   и  чужих   мужей   и  вовсе   не   томятся  чувством
неполноценности. Но она была не из их числа. Девушкой, не приняв в свое лоно
любимог