озвращалась из лаборатории в двенадцатом часу ночи. А ведь была
еще кафедра, студенты,  аспиранты. И тесто, и букеты, и праздничные обеды, и
бытовые  учреждения,  и  приемы.  Она  всегда была хорошо  одета, с  искусно
уложенной головой. Похоже, мать  старалась до отказа забить свой день, чтобы
не  осталось в  нем никаких пустот и  щелей.  В этом  проглядывала  какая-то
исступленность. Она хотела быть  замороченной, чтобы лишить себя возможности
остановиться, сесть, сложить  руки на коленях  и  задуматься.  Но  можно  ли
сказать,  что она  вкладывала душу в свои  многочисленные дела?  Таня готова
была  поклясться,  что мать не была фанатиком  науки, как не была и  бытовым
человеком: наука ее не окрыляла,  а домашняя возня не  веселила. Она  не ела
своих пирогов,  и не потому, что боялась пополнеть,  а  не любила теста. Она
даже букеты составляла  с хмурым видом,  а  ведь цветы должны  радовать.  Но
обстановка  в доме была не хмурой, а какой-то бодро-прохладной. Теплом веяло
лишь  от  отца  и  порой,  как  ни  странно,  от  Пашки, который  умел  быть
очаровательным, если  ему нужно было от предков  нечто  существенное:  новая
машина, финский гарнитур,  поездка в Англию. И  тогда из Пашки фонтаном било
что-то   такое   мило-бесшабашное,   обаятельно-хулиганское,   что   начисто
отсутствовало в их семейном коде.
     Таня не вполне  сознавала, что  ее игры вокруг домашнего очага - своего
рода попытка диалога с матерью, не происшедшего в жизни. Она как бы вызывала
мать  на разговор, в  котором  вместо  слов участвовали  предметы  домашнего
обихода, блюда, хозяйственные заботы. И конечно, ей хотелось одобрения.
     Однажды во  время  обеда она  поменяла  место за  столом.  Тут не  было
заранее  обдуманного  намерения,  ей   показалось,  что  так  будет  удобнее
разливать суп из фарфоровой миски. Это было место матери  - на торце  стола.
Взяв  в  руки  тяжеленький серебряный  черпак,  Таня почувствовала странную,
чуточку стыдную нежность, какое-то влажное тепло внутри себя, оттого что она
сидела в  кресле матери и повторяла ее жесты. Она знала, что очень похожа на
мать  в  эти  минуты.  Слишком  похожа - отец вдруг разрыдался  и  опрометью
кинулся из-за стола.
     -  Дура,-  сказал Пашка.- На кой хрен  тебе этот  спектакль?  Зачем  ты
плюхнулась в кресло матери?
     - Не твое собачье дело.
     - Нарочно хотела отца завести?
     - Пусть привыкает,- буркнула Таня.
     Если уж такой  эгоцентрик,  как  Пашка, мгновенно все понял, значит, из
нее в самом деле глянула мать.
     Она осталась за столом на  месте матери, и все к этому привыкли, и отец
уже не плакал, не  выбегал из-за  стола,  она  и  сама привыкла и  перестала
ощущать жесткое кресло узурпированным троном.
     Другая жизнь двигалась дальше, хотя правильнее было бы сказать, что она
стояла, а  на  нее двигалось  время, обтекая со всех сторон  и  создавая тем
иллюзию    движения.    С    потоком    времени    принесло    разбежавшихся
друзей-собирателей.  Словно   ладожский  лед,  дружно  надвинулись  знакомые
злачные места,  застолья, домa, набитые антиквариатом, иконами и  картинами,
все  было не  хуже, не лучше, чем  в прежние дни. Но, может,  все-таки хуже,
потому  что  не лучше. Гэдээровский воитель, поощренный ее письмом и фоткой,
разразился  несколькими  посланиями,  непревзойденными  по  неграмотности  и
глупости,  каждое - с дурацкими зайцами. Таня решила,  что  не будет  больше
Элоизой  этого  Абеляра. Пришел благодарный,  но довольно  грустный привет с
химии; Бемби обнаружилась  почему-то в  Мариуполе, но и  там ее не оставляли
заботы  о "техасах"  и  кроссовках. "Нет  больше  слов  живых на голос  твой
приветный,- пробормотала  Таня,  дочитывая мариупольскую эпистолу.-  Оставим
все это в детстве. Пора взрослеть".
     Но как  это делается,  она  не  знала  и  продолжала  плыть по течению:
институт,   домашние  дела,  вечерние  сборища,  доставлявшие   все   меньше
удовольствия...
     Отец неутомимо шарил  по квартире. Он шуровал в старом шкафу  со всякой
рухлядью,  вынесенном  в коридор в ожидании окончательной ликвидации. В этом
ожидании  "дорогой,  глубокоуважаемый" провел  уже  с десяток  лет,  набитый
старой одеждой, сношенной обувью, сломанными  зонтиками, пустыми коробками и
прочей дрянью. Не  раз обшаривал он и антресоли  на кухне, шурша черновиками
материнских  научных трудов,  руша  папки  с рабочими  материалами.  Не  раз
слышала Таня, как он щелкает  ящиками в комнате матери и роется в  ее вещах.
Он делал это с маниакальным  упорством, уверенный, что доищется до  каких-то
секретов.
     -  Что ты ищешь? - спросила  она однажды,  скрывая  раздражение.- Дай я
тебе помогу.
     - Я ищу свои письма к матери. Не понимаю, куда она их задевала.
     Он врал, и Таня сказала жестко:
     - Выкинула или сожгла.
     Он не обиделся, подтвердив ее догадку. Свои письма он давно нашел, если
их вообще пришлось искать.
     - Люди нашего поколения  бережны к переписке. Это у вас,  нынешних, нет
ничего святого.
     - Давай искать вместе.
     - Спасибо,- сказал он  натянуто.-  Это не так важно. У тебя и без  того
много хлопот.
     - Только не повторяй, что я маленькая хозяйка большого дома.
     - Хорошо, что предупредила,- улыбнулся отец.- Я  как раз собирался  это
сделать.
     Он прекратил  поиски  - при  ней. Когда  же  она уходила, что случалось
частенько, продолжал настойчиво искать. И как ни тщательно заметал он следы,
обмануть дочь не удавалось.
     Таню  заинтересовала  таинственная  деятельность отца.  Что он искал  с
таким   нездоровым   упорством?   Молодые   фотографии,   какие-то   мелочи,
бессознательно сохраняемые  материальные знаки минувшего, которые ничего  не
скажут другим людям,  но  полны  глубокого значения для знающих их  историю:
сломанный гребешок, клипса, флакончик  из-под  духов, хранящих тень аромата,
шпилька,  театральная  программа,  пригласительный  билет,  засохший цветок,
погашенные марки. Каждый человек с годами  обрастает  множеством  совершенно
ненужных мелочей, которые почему-то не выбрасывает. Но странное дело,  после
матери  "вещественных  доказательств" былого не осталось.  Неужели  она  так
тщательно  прибирала за собой, не желая никакой памяти о  прожитом? Осталась
ее  рабочая  корзинка  с иголками,  булавками,  нитками, лоскутками материи,
кнопками,   но  идеальный  порядок  исключал   лирическую  память.  Остались
носильные вещи, рукописи,  парфюмерия,  с десяток книг,  которые она любила,
пишущая машинка и "Зингер" с ножным приводом,  единственная старинная вещь в
доме.  Если  исключить книги, сборники стихов, - все другое  мало  говорит о
ней:  человек порядка, труженица,  и  все.  Вполне вероятно, что  отец хотел
найти  себя в  каком-то укромье Анны, поверить,  что  он присутствовал в  ее
внутреннем мире.  Отношение отца к  матери выражалось  одним словом: любовь.
Отношение  матери  к  отцу  -  целым   рядом   слов:  тепло,  привязанность,
обязательность, забота.  Но  все эти слова  стоили  неизмеримо  меньше  того
единственного.
     А что, если тут совсем другое  - найти и уничтожить. Он не хочет, чтобы
какие-то обстоятельства их жизни  вышли наружу,  стали известны даже близким
людям. Мать  была  из пишущих ученых. Она владела словом и охотно писала для
газет,  журналов,  занималась  популяризацией. Вполне вероятно, что она вела
дневник, ну, хотя бы просто записи, и они куда-то подевались. Очевидно, отец
знал,  что такие  записи существуют. Уничтожить их мать не могла,  она же не
знала, что путешествие на Богояр окажется в один конец. Вот он и ищет.
     А  коли так, то почему бы  не начать свои поиски, ведь ей  тоже хочется
знать, кем было самое близкое на  земле и, такое далекое существо - ее мать.
Отец неправильно ищет. Он исходит из того, что матери было что скрывать, что
она  ждала   обыска   и  нашла   какой-то  необыкновенный  тайник.  Сыщицкая
психология. Но у матери не могло быть никаких стыдных тайн,  ей в  голову не
приходило,  что  кто-то  будет рыться  в  ее  вещах,  поэтому она ничего  не
прятала, а просто убрала. То,  что не предназначено чужому взгляду, нехорошо
оставлять на  виду, испытывая чужое  любопытство и чужую деликатность, этого
требует элементарная вежливость. Не надо бросать где попало ни личных писем,
ни лифчиков.
     Таню не переставало удивлять, с какой сомнамбулической уверенностью она
прошла в комнату матери и вынула из шкафа круглую  кожаную коробку с шитьем.
Для настоящего шитья мать не располагала временем, хотя любила и умела шить.
Для нее было удовольствием пришить  пуговицу, заштуковать  дырку,  укоротить
рукава  или  брюки.  Она  говорила, что с  детства обожает шершавую  шапочку
наперстка  и  вкус перекусываемой  нитки.  Таня  разгребла  все  шелковинки,
шерстинки и  обнаружила плоский  сверток  в  истончившейся хрусткой газетной
бумаге. Он не был даже перевязан.
     Таня убрала коробку в шкаф, а сверток взяла к себе. Осторожно развернув
его - бумага от времени стала хрупкой, крошилась,- она  обнаружила несколько
любительских  фотографий,   коротенькое,   в  несколько   строк,   письмецо,
розовато-дымчатый,  прозрачный  на  просвет  камешек  -  сердолик,  засохшую
веточку тамариска  и  два  официальных  бланка.  Как  истинное  дитя  своего
времени,  Таня  прежде  всего  обратилась  к  бланкам.  Содержание  их  было
идентично  - разница  только  в датах:  отказ  сообщить  что-либо  о  судьбе
Канищева  Павла  Алексеевича,  поскольку   запросы  о  пропавших  без  вести
принимают лишь от близких родственников. Ну вот, сказала себе Таня, теперь я
знаю имя человека, которого уже вычислила в жизни матери.
     Она  стала разглядывать  фотографии двух незнакомых  людей:  юноши  лет
двадцати,  которого  звали  Павел, и девушки его лет, которую  звали  Анна и
которая для нее была почему-то "мама".
     Она с жадностью  вглядывалась в  молодые черты матери,  ища сходства  с
собой.  Они, конечно, похожи, хотя мать  была выше, худее,  легче. Некоторая
отяжеленность пришла к ней лишь в последние годы,  она очень долго сохраняла
молодую стать.  Но  и  та стройная, гибкая  Анна, которой она  восхищалась и
завидовала,  сильно  отличалась от девушки на  фотографиях.  У  матери  было
строгое,  невеселое лицо,  а  эта,  еще  не  ставшая  ее  матерью, светилась
радостью,  бесилась  от  радости. Улыбка  прямо-таки  раздирала  ее  большой
красивый рот. "Боже мой, что  же надо чувствовать, чтобы так скалить зубы? "
- думала Таня с завистью на грани злости. Если, б она не  знала органической
естественности матери,  полного отсутствия в ней показного, наигранного, она
бы  заподозрила  ее в  ломанье. До чего  же здорово было  ей  с этим  Павлом
Канищевым!  И до  чего  же не  здорово,  когда  она пыталась разыскать  его,
пропавшего без вести!
     Таня прочла записку: "Зашел к тебе и не застал. Мы возились с Кузькой и
смертельно  устали  друг  от  друга. К  тому же он  разорвал  мне штанину. В
наказание я укусил  его за ухо. Он был  так потрясен, что написал  на ковер.
Это тебе в наказание - не шляйся. Иду домой. Позвони. Будь проклята. П."
     Не  много  же  осталось  у   матери  на  память   о  любимом:  записка,
камушек-сердолик,  засохшая веточка  тамариска и четыре  фотографии. На трех
они сняты  вместе,  на  одной  он  плывет саженками,  на  голове  облегающая
резиновая шапочка. Так лицо его кажется
     круглее, а  без  шапочки оно удлиненное, чуть  суженное в висках. Глаза
очень светлые, наверно, по контрасту с  загорелой кожей. Потрясающий парень:
высоченного роста, мать ему по  плечо,  с  телосложением культуриста, только
без  вульгарности  мышечного переизбытка.  Да,  тут будешь смеяться взахлеб,
когда у тебя такой парень. И будешь его искать и через  три,  и через десять
лет после войны, зная, что его нет на свете.
     Теперь  Таня  не  сомневалась,   что   ее  давняя  догадка   о  сбитой,
исковерканной  судьбе матери справедлива. Мать  потеряла своего длинноногого
бога и  стала  жить чужой  жизнью. Да, все  окружающее  было ей чужим: чужая
семья, чужой дом, чужая работа, чужое солнце. Это казалось неправдоподобным.
Таня  не  понимала такого  чувства и  не  верила в него. А  эти ошалелые  от
счастья лица? Ты  веришь им? Верь не верь, они смотрят на тебя  из дали лет,
столь же  несомненные,  как прозрачный  камешек,  лежавший  когда-то  на  их
ладонях, как сорванная ими веточка тамариска. Они были, они есть, потому что
стали  горестной частицей тебя самой. Я  не видела и никогда не увижу  такой
любви.  И тут же она  вспомнила гримасу горечи, искажавшую  порой серьезное,
суховатое лицо отца.  Это был другой образ того же чувства. Отец был влюблен
в мать,  влюблен безответно и не обманывал  себя на этот  счет. Он  не искал
никаких секретов,  никаких тайн, ему  все  было слишком  хорошо известно, он
хотел уничтожить последнюю память об убитом, вымарать его из  судьбы матери.
Зачем? Кого он пытался этим обмануть?..
     Таня  вдруг заметила, что плачет. Чего я плачу?  Мне жалко, что у таких
дивных, сказочных людей ничего не вышло.  Им бы  жить, как у  Грина, долго и
умереть в один день. Но они  умерли поврозь, и ушедшему  раньше было  легче.
Она  поцеловала  карточку матери.  Сладковатый  запах  долго пролежавшего  в
коробке картона показался ей  запахом загорелой кожи. Ей хотелось поцеловать
Павла, но было стыдно перед матерью.
     Это  было началом  долгой игры. По странному  совпадению отец прекратил
свои  поиски. Теперь он часто вечерами уходил из дома, оставляя Таню одну. У
нее  создалось впечатление,  что  отец загулял  в партнерстве  с собственным
сыном. Надо полагать,  Пашка являлся не только партнером, но  и наставником,
поскольку  в некоторых  отношениях  был  куда  взрослее,  искушеннее  своего
старомодного отца. Что ж, каждый
     спасается, как  может. Наверное,  отцу в самом деле невыносимо сидеть в
пустой,  немой квартире, пропитанной больной  памятью. С некоторых пор  Тане
стало казаться, что ее усиливающееся сходство с матерью - она  стала  носить
материнские  кофточки  и  юбки,  причесываться,  как  мать, пользоваться  ее
косметикой и  духами, завела  туфли на высоком каблуке,  чтобы  подравняться
ростом,- тревожно и неприятно отцу. Но его душевный комфорт мало ее заботил.
     Она пребывала в замечательном совместном приключении с  Анной и Павлом.
Было  мало  рассматривать  фотографии, нюхать  засохшую  веточку  тамариска,
перекатывать во рту гладкий  теплый  камешек-сердолик, она стала придумывать
общую  жизнь  с  опасными похождениями, охотой на  львов, ночными  кострами,
нападениями  дикарей, смертельными подвигами  ради  спасения  друг друга.  У
неразлучной  троицы   появился   спутник   -  огромная  собака,  похожая  на
сенбернара,  только  черная, по  кличке  Кузя. Самозабвенно предаваясь  этим
фантазиям,  Таня ловила  себя  на том, что порой  как  бы  подменяет мать  в
перипетиях  захватывающей  жизни,  может,  не подменяет, а  сливается с ней,
теряя ощущение  раздельности своего и материнского  "я". При всей своей юной
просвещенности она не догадывалась, что  разыгрывает старую-старую пьесу под
названием "любовь втроем".
     Как  распалась строгая,  налаженная жизнь профессорской семьи!  Отец  с
сыном кутили,  а  дочь  погрузилась  в  фантастический мир,  сотворенный  из
нескольких фотографий, записки, розового камешка и засохшей веточки.
     В  какой-то  момент здоровые силы  Таниной натуры восстали  против этой
возни с призраками и противоестественного затворничества.
     Ее давно уже  домогалась антикварная компания,  и  Таня откликнулась на
призыв.  Она  была  удивлена  и польщена  тем  сильным  впечатлением,  какое
произвела на этих бывалых людей. "Тебя нельзя оставлять одну",- сказал Оскар
Уайльд, весь лучась  грешным доброхотством. "Она нашла свой стиль",- заметил
Роберт  Кеннеди. "Если и дальше так пойдет, что  с нами будет?" - растерянно
спрашивал  Парижский художник. "Не знаю, что  будет  с  вами,- мрачно  изрек
Русский барин,- но моя семейная жизнь разлетится
     вдребезги". Улыбаясь, Таня думала: "Просто я стала похожа на мою маму".
     И  полетели дни, кружась проклятым  роем, но вино  и страсть не терзали
Танину жизнь.  Ей  как-то  не  пилось и  не  игралось. Она сама  знала,  что
изменилась,  причем не только внешне, а вот окружающие  не изменились  ни на
волос.  Они  были слишком  взрослыми людьми, чтобы меняться,  но могла бы за
истекшее  время возникнуть  хоть  какая-то новая  интонация,  новая  тема  в
разговоре, какой-то  сдвиг настроения, они  словно окаменели в своем образе.
Как же она раньше не замечала, до чего однообразно их времяпрепровождение не
только  по  общему  сценарию,  но  даже  в  подробностях. Одними и  теми  же
присказками сопровождался заказ официанту (и  брали всегда  одно  и  то же),
первый  тост  был  "со  свиданьицем",  и  все  смеялись,  "пьем  рывчуном",-
предупреждал Художник,  и  опять смеялись;  Русский барин рассказывал  новый
анекдот,  больше  не  полагалось  - дурной  тон; затем  Ковбой  оговаривался
противным  выражением   "всю   дорогу",  и  его   дружно  корили  за  дурной
американизм, после  -  короткая хроника  светской жизни, зарубежные новости,
между горячим и  кофе  - "междусобойчик":  быстрая деловая  пшебуршня, в  то
время как ее кто-то кадрит на вечер,  и уже официант приносит счет, и Роберт
Кеннеди  цедит:  "Прокофьич,  вы  хотите  нас разорить?"  "Вас  разоришь!" -
отзывается  ко  всеобщему  удовольствию Прокофьич,  и  кончен  бал.  Им  это
однообразие  не приедалось, они были очень занятые люди, заинтересованные  в
своем  азартном   деле,  требовавшем  немалых  усилий,  и  необременительная
привычность разрядки  награждала их помимо сытости и легкого опьянения верой
в незыблемость миропорядка.
     Перекатывать во рту  сердолик и охотиться на львов было  увлекательней.
Все с  меньшим желанием откликалась  она на зовы "Астории" и  "Европейской",
лучше валяться на тахте и мечтать - не о будущем, о прошлом.
     Но от  будущего не  отмахнуться.  Что ждет  ее впереди? Выбор  невелик.
Технический переводчик звучит солиднее,  чем экскурсовод, но при одной мысли
о табеле  ее прошибал холодный  пот. Что угодно,  только не учреждение с его
распорядком, тягомотным бездельем  и  профсоюзными собраниями. Экскурсовод -
это  все-таки посвободнее,  больше воздуха  и  движения.  Всю  жизнь мечтала
водить группы пусто  любопытных и каменно равнодушных туристов,  молодящихся
накрашенных старух с лошадиными  челюстями и  веселых старичков в  панамах с
цветными  ленточками.  Запихивать их  в автобус, то  и  дело пересчитывать и
умирать  со страха,  не  досчитавшись  одного, застрявшего в сортире. Делать
любезное лицо, ускользать от прямого ответа, еще чаще - грубо врать во славу
Родины  и  все  равно  нарваться на  донос.  А  высшую награду за  терпение,
изнурительную  возню  и  унижение  - дрянной сувенир - передаривать  этажной
горничной.  Вершина удачи: повезти  группу отечественных путешественников за
"бугор".  Пересчитывать  их еще чаще и  нервнее, мешать  им делать, что  они
хотят, а  потом строчить "телегу"  на жалких  запуганных бедолаг, глотнувших
дивный "воздух свободы". И так всю жизнь? Бог мой, лучше повеситься.
     А чего она хочет? Да ничего, вот чего! Художественный перевод - это для
родителей,  их  гостей, чтоб отвязались,  отчасти  для  самой  себя, чтоб не
думать о  выборе профессии.  Ей это скучно.  Она  не любит читать. Надо жить
собственной жизнью, а  не читать про каких-то придуманных людей. Какое ей до
них дело? Ну, так чего тебе надо? Смеяться во все горло на морском заплеске,
глядеть  ошалело  на  своего смуглого бога. Собирать  разноцветные  камешки,
обрывать  ветки тамариска,  играть с Кузей,  кусать его за  ухо и  все время
видеть удлиненное, суженное  в висках лицо и  светлые, как вода,  глаза. Все
остальное не стоит ломаного гроша. Но этого не будет...
     Однажды  в  воскресный  день  Пашка  заше