все разом  оглохли,  ослепли  и
онемели  -  на  его  страшный  грех перед беспомощнейшими  мира,  которых он
онесчастил своей безответственной болтовней.
     Но я не  был  ни слеп, ни  глух - да и не мог быть,  слишком близко это
меня касалось, и не обязан налагать на себя обязательство немоты, пусть дело
и касается всеобщего любимца. Тем более что причинить вред я ему не могу, он
давно ушел в мир иной и сейчас, несомненно, сидит на облаке, свесив ноги,  и
перебирает  струны   лютни.   Жестокая,   но   случайная  оплошность   этого
профессионально хорошего человека, конечно, и здесь списалась, к таким людям
равно благосклонны и земля и небо.
     Почему  он  накинулся  на рассказ о самых несчастных  последней  войны,
людях,  отдавших  войне  больше, чем  жизнь,  обитателях  скорбного  острова
Богояра? И  не просто напал, а  посвятил ему целую передачу по "Голосу", где
имел  постоянный приработок к нещедрому редакторскому  жалованью  в одном из
русских  журналов.  И  ведь  не  то   чтобы  рассказ  возмутил   его   своей
бездарностью, антихудожественностью, дурным  языком,  скудоумием, всем  тем,
чем так  раздражала  оставленная  дома  литература.  Он  сам признался,  что
рассказ  произвел  на  него сильнейшее  впечатление, сперва огорошил,  потом
озадачил, смутил и наконец страшно разозлил. Говоря о нем по радио, он так и
начал со  всемерного  восхваления рассказа, вернее, с  добрых  слов в  адрес
автора,  назвав  его другом  (настоящей  дружбы  между ними не было,  они  и
виделись всего три или четыре раза, правда,  с  интересом и симпатией друг к
другу), а затем стал  расхваливать  "прекрасную литературу". Он  старательно
(это  был  ловко   найденный  прием)  перечислил  все  мыслимые  достоинства
произведения: и  такое оно, мол, и сякое, и распрекрасное,  и расчудесное, а
под конец, сделав многозначительную паузу, сказал устало рухнувшим голосом:
     -  Как  видите,  в рассказе есть  все,  что только  можно пожелать  для
настоящей прозы, в нем нет лишь одного, главного... правды...
     И после новой долгой мхатовской  паузы (Слоняла в молодости был актером
и штудировал систему Станиславского) он повторил:
     - Да, правды... А без этого в искусстве все ничего не стоит.
     И он объяснил,  почему нет правды: в Советском Союзе убежища  для калек
засекречены тщательнее, чем  сталинские лагеря уничтожения.  И никакие белые
пароходы  не отплывают  из  Ленинградского  порта  с  веселыми  туристами на
ладожский остров, где у причала  торчат пеньками "самовары" и снуют безногие
на  своих  тележках  или  перебрасывая  торс,  подбитый  кожей,  с   помощью
деревянных "утюжков". Все это чепуха, ложь. Они  схоронены в лесах, чащах, в
тайных  закутах вроде старообрядческих скитов (о них  ведают лишь  секретные
органы), и там они медленно вымирают, лишенные всякой связи с миром.
     Эту страшную весть прослушало множество людей в Советской стране, ибо в
умении ловить запрещенные, глушимые передачи находчивые и сметливые граждане
едва ли  не превзошли  собственное виртуозное умение гнать самогон  из  чего
попало. Слышали и тысячи ленинградцев  и жителей других городов, совершивших
поездку  на  остров  увечных,  слышал  и  один  калека-островитянин,  бывший
стрелок-радист, оставивший обе  ноги в горящем самолете. Но руки у него были
золотые, и он так наладил трофейный радиоприемник с бомбардировщика "Юнкерc"
(американский военный металлический  ящик был  возведен  в  ранг  трофейного
романтическим  воображением  бывшего стрелка-радиста),  что  свободно  ловил
любые волны. Прослушав долгую, окрашенную сильным чувством передачу Слонялы,
он сказал старосте калечной артели, безногому Павлу:
     - О нас "голоса" заговорили.
     - С чего бы это?
     Бывший стрелок-радист объяснил.
     - Худо,- решил староста, чуть наморщив кожу гладкого и почему-то всегда
загорелого лба. Он умудрялся набирать загар даже в самое дождливое лето.
     - А чего худого? - удивился стрелок-радист.
     - Он подал мысль,- сказал Павел.- Турнут нас отсюда.
     - Ты что  - офонарел?..  Как  могут нас  турнуть?  Мы  здесь всю  жизнь
прожили.
     -  Жизнь!..- повторил  Павел с таким выражением, что  у стрелка-радиста
что-то хрустнуло в груди, а горло запер комок.
     -  Да,  жизнь! - слова, продираясь  сквозь этот комок, причиняли боль.-
Херовая, сраная, вонючая,  каинова, но жизнь! Моя  жизнь,  твоя и  всех нас.
Другой не было  и не будет. Вся, как есть, тут. Под  этим проклятым небом, у
этой проклятой  воды. А  все равно жизнь.  Я  тут  каждый куст  знаю, каждую
колдобину. Все отняли, а это не отнимут, не дам, суки, падлы!..
     -  Хватит  блатной истерики,- спокойно  сказал Павел.- Раздрочился, как
Матросов.
     Стрелок-радист посмотрел обалдело и вдруг  хохотнул:  - Как Матросов?..
Ну, ты даешь!..
     Павел  "давал"  по  делу:  уже через  неделю  после передачи, пойманной
безногим радистом, им запретили ходить на пристань. А после того как Павел и
еще  двое  безногих нарушили предписание и  приволоклись  туда  в  ближайшую
субботу (пароходы приходили по субботам  и воскресеньям), ворота  монастыря,
где находилось убежище, оказались на запоре.
     Этому  предшествовал  один  разговор  в  Сером  доме на Старой площади,
который известен в мире ничуть не меньше, чем Белый дом, поэтому адрес можно
не уточнять.
     В  служебном буфете завтракали два одинаковых человека. Какую-то весьма
незначительную  разницу  между ними  можно было  усмотреть:  один  чуть выше
ростом  и  чуть  уже  в плечах,  но  это  не бросалось в  глаза,  где прочно
отпечатывалось  их тождество:  русые,  будто  выгоревшие  волосы,  маленькие
голубые  глаза,  культяпые  носы,  серые  костюмы,  белые   рубашки,  темные
галстуки;   оба  безулыбчивые,   сосредоточенные,   смотрят  будто   не   на
собеседника, а  в  себя.  Если  же подвергнуть  их  вскрытию,  сходство  еще
усилится:  слегка   расширенная   печень,  крепкие   желудки  и   кишечники,
прокуренные  легкие, вялое  сердце.  Злоупотребление  алкоголем  и  куревом,
сидячая  жизнь,  частые  стрессы  в   общении   с   начальством  и  хорошая,
доброкачественная  еда  сформировали  их  внутренние  органы.  А  содержимым
черепных  коробок они могли бы безболезненно  обменяться,  если  б  лапутяне
завершили разработку своего  смелого метода  пересадки мозгов.  Случись это,
никто бы не  заметил перемены  в их мышлении и способах выражать свои мысли.
Эти люди отштампованы эпохой и теми жизненными обстоятельствами,  в  которые
их поставили, тут  невозможны отклонения даже  в цвете  галстука. Лишь очень
немногим, особо избранным,  прощался высокий  рост - все остальные умещались
между 167-172 см,- а также худоба (сытость - непременный признак победившего
социализма);   положенный  стандарт  предписывал   вышесреднюю  упитанность,
отчетливое брюшко,  исключались спортивность,  мускулы,  загар.  Тело должно
быть квелым, брюзгловатым, кожа бледной, о цвете волос уже говорилось, можно
по пальцам пересчитать случаи, когда брюнеты или рыжие проходили  строжайший
отбор, ибо первый  закон Серого  дома: не бросаться в  глаза, не выделяться,
индивидуальность неблагонадежна.
     И ели эти  люди  одинаково: выражая  полнейшее безразличие  к  процессу
поглощения пищи; они заправлялись ею, как машина  горючим, без всяких эмоций
и   удовольствия.   А  между   тем  вкушали   они   пищу   райскую,  которую
соотечественники старшего возраста помнили лишь по названиям, но не признали
бы в вещественном  образе.  У  каждого  на подносе  располагались  миноги  в
горчичном  соусе,  кусок  истекающего  янтарным  жиром  угря,  бутерброды  с
зернистой  икрой,  розово-опаловая лососина, а  на  очереди  была  яичница с
ветчиной, горячие расстегаи и кофе со сливками.
     Негласные, но  очень строгие правила  регулировали  эти трапезы. Дом на
Старой площади не был монастырем, обитатели которого не ведают, что творится
за  глухими стенами. Переходя  из кабинетов в  машину,  а оттуда в  опрятные
подъезды своих  домов, они, конечно, мало  соприкасались с окружающей средой
(отпуска проводили в восстановительных учреждениях  закрытого  типа), но  от
своих  домочадцев получали довольно ориентирующих сведений. Так, они  знали,
что  их завтрак,  стоивший  пятнадцать  копеек,  для других граждан, появись
такие продукты в открытой продаже  - мысль абсурдная! -  стоил  бы  четверть
зарплаты.  Но   полагалось   делать  вид,  будто   это  обычный,   ничем  не
примечательный завтрак рядового советского служащего по общепитовским ценам,
и не  корчить из себя гурмана.  Есть  надо  как  бы между делом, на бегу, не
замечая, что ты жуешь в своей озабоченности идеологической, государственной,
хозяйственной  пользой  страны,  за которую ты в  ответе.  Хотя  единственно
реальным делом, каким  занимались  люди в огромном и все растущем Доме, было
переваривание  проглоченной в буфете  пищи с последующим выведением отходов.
При этом  категорически возбранялось брать  мало  еды, чтобы не подчеркивать
жадности,  чревоугодия других.  В  старину считалось:  если работник  спор и
опрятен за столом, таким же будет в поле,  за прилавком, в мастерской. Так и
тут.  Если тебе еда  не идет,  то  лечись  или  меняй место  работы,  нечего
смущать,  сбивать  с  толку  здоровых  людей,  которым  надо  хорошо  питать
энергичную плоть и разогретый созидательной мыслью мозг.
     Все посетители буфета в совершенстве освоили  правила поведения. Но они
оставались живыми людьми, хотя бы физиологически, и желудок их отзывался  на
вкуснейшую   жратву  довольным   урчанием,  унять  которое   не  могла  даже
тренированная воля  аппаратчиков. Странен был этот утробный концерт - сродни
лягушачьему, осуществляемый персенфансом* из очень серьезных, отвлеченных от
материальной скверны идеологических монахов; порой он становился так звучен,
что кареглазая  буфетчица включала  глушащую музыку. Она  насмешливо думала,
что желудочно-кишечные музыканты могли  бы питаться  еще лучше, если б их не
обкрадывали,  как самых рядовых граждан в  какой-нибудь смрадной  пельменной
или переполненной столовке самообслуживания. В яичницу,  пирожки и расстегаи
регулярно недокладывалось  масло, каждый бутерброд облагался данью в  десять
граммов - икры, балыка, ветчины, колбасы, ростбифа; омары, лангусты, эскарго
и авока поступают лишь в кабинеты начальства да  в  авоськи служащих буфета,
равно  как и настоящий "Мокко"  и  какао  "Ван  Гуттен".  Им невдомек, что в
обители,  где все должно  быть чисто,  свято,  существует отлаженная система
воровства, и,  хотя отсюда нельзя якобы вынести булавку,  буфетные кормильцы
ежевечерне  выносят  на  глазах  подкупленной  охраны тяжеленные  кошелки  с
отборной провизией. Но они ничего такого не знали, и сладкий  хлеб их не был
отравлен  мыслью,  что  им  недодают, а обслуживающий персонал,  эта  персть
земная,  питается  лучше  их,  небожителей,  и к  тому  же  не  нуждается  в
искупающем и маскирующем незаконные привилегии притворстве.

     * Оркестр без дирижера.

     - Ты слушал  вчера? - спросил тот, кто ел  бутерброд с зернистой икрой,
того, кто дожевывал сочного копченого угря.
     - Предположим,- осторожно ответил угреед.- Что ты имеешь в виду?
     - Слонялу. Он разорялся за Богояр.
     Угреед ублажил горло последним кусочком  угриной плоти и запил  глотком
кофе. Он  выигрывал время, потому  что  не догадывался, куда клонит  икроед.
Передачу он, конечно,  слушал, Слоняла долбал какой-то рассказ про безногих,
говорил,  что  это  вранье. Наверное,  вранье,  как  и  все  остальное,  что
публикует "Новый свет", так  и не наладившийся  после солженицынских клевет.
Но почему  коллега  заговорил об этом? Пустобрешество  "голосов" сейчас мало
кого волнует. Глушилки работают исправно, и, кроме аппаратчиков, сотрудников
госбезопасности  и прочей  элитарной публики, которую  не  собьешь с  толку,
никто вражеской болтовни не слушает.
     -  Слоняла - мудак. Он думает, что эти убежища засекречены  и автор там
не мог быть. Мог сколько угодно. Кто хочешь может. Из Ленинграда туда каждую
неделю  толпами  валит  народ.  Уже  и  другарей-братушек стали  пускать.  Я
поинтересовался: чехи  были, венгры, болгары. Глядишь, настоящих иностранцев
повезут.
     Любитель угря сделал отвлеченное  лицо и потянулся за куском золотистой
миноги,  но  отдернул  руку.  В  него вошел  страх:  он  не  знал, как  надо
реагировать на услышанное. Он не бывал на Богояре, даже толком  не слышал  о
нем и  не читал рассказа, из-за которого разгорелся сыр-бор. Ясно  было пока
одно:  Слоняла опростоволосился,  вон сколько  тому  свидетелей - и наших, и
народных   демократов.   Но  интонация   собеседника   не  была   радостной,
торжествующей: попался, мол, который кусался! -  а озабоченной, недовольной.
"Не секу,  не секу!  - тревожно  застучало в  мозгу.- Обскакал меня коллега,
недаром же говорят, будто он идет на  повышение. Надо держать ухо востро, не
дай Бог опростоволоситься". Дурное предчувствие  стремительно обретало образ
вполне  конкретного  погара.  Он  решил  быстрее  очистить  тарелку  и взять
добавок,  неизвестно,  сколько  ему  еще  пользоваться  этой благодатью.  Он
тугодум, а  позволительна лишь  сознательная,  на пользу дела, тупость. Жена
никогда  не верила,  что он надолго задержится здесь.  Ведь только  кажется,
будто это легко: ничего не делать, кроме вида, что ты что-то делаешь.
     Мало ловить начальственные слово  и взгляд, кивать и  хмурить лоб, умно
помалкивать, зримо  напрягаясь в боевой  готовности.  Настает миг, когда  ты
должен высказаться, а где гарантия, что ты не попадешь впросак?
     - Задумался? - по-своему истолковал его молчание идущий на повышение. У
него был другой  мешающий карьере недостаток.  Будучи человеком смекалистым,
он  переоценивал  умственные  возможности  окружающих.-  Вот и  я задумался.
Безногая  и  безрукая   бражка  мотается  по  пристани,   торгует  какими-то
корешками,  поганками  и  ягодой,  клянчит  на водку.  Безобразное  зрелище.
Удивляюсь, как это до сих пор с рук сходило. Ведь тут бесценный материал для
клеветы! Ты представляешь, какой можно поднять шум?
     Наконец-то и его тяжелодумный собеседник  понял, чем опасно выступление
Слонялы. Он привлек внимание к  Богояру.  Не  хватает,  чтобы туда  проникли
шустрые  ребята из разных  "таймсов"  и "постов". Хорошую  картинку они  там
увидят!
     -  Страшное  дело! -  сказал  он,  вздохнул,  покачал  головой и  будто
невзначай отправил в рот пряную миножку и заел расстегаем.
     -   Очень  даже   страшное!   Можно   сказать,   золотая  россыпь   для
очернительства. Заслать туда фотокорреспондента, он такую  "галлерею" выдаст
-  не отмоешься. О  чем  мы все думали?..  Спасибо  Слоняле  - открыл, можно
сказать, глаза.
     Результатом  этого разговора явилась докладная записка, а следствием ее
- то, о чем речь пойдет дальше...
     Конечно, Слоняла не чаял, не  гадал,  что его выступление,  исполненное
самых  благородных  чувств,-  ибо  что  может  быть благороднее  отстаивания
истины,  правды,  разоблачения  искусно  притворившейся  лжи,-  будет  иметь
роковые последствия для несчастных насельников  Богояра. Беда этого хорошего
человека, а не вина  в том, что благородство из  естественного свойства души
стало для  него чем-то вроде профессии, утратив безошибочность инстинкта. Он
был  единственным,  на  ком  сходились  люди  разных  воззрений, настроений,
страстей и темпераментов. Даже те, кто вынудил его к отъезду, в глубине души
относились  к  нему  с  симпатией.  Бессребреник,  добрый  пьяница,  чистая,
бесхитростная душа,  к  тому  же талантливый и умный прямым, не  обидным для
окружающих умом, он становился моральным авторитетом в любой  среде, куда бы
ни забрасывала его  жизнь. И в наше злое  время, когда  кумиров оплевывают с
еще большим удовольствием, чем  негодяев, только  на  Слонялу ни  у  кого не
поднималась  рука.  В  конце  концов  он   уверился   в  своей  нравственной
непогрешимости,  точности оценок людей,  событий, книг и  вытекающем  отсюда
праве на  суд.  Он  не злоупотреблял  этим  правом, понимая,  жалея людей  и
снисходительно  прощая  им  разные  житейские  слабости.  Но  в том, что  не
охватывалось   широким   кругом   его   снисходительности,   он   становился
непреклонен.  На   это  наткнулся  сосланный  в   Париж  Голямин,   случайно
подвернувшийся ему возле "Селекта". Если быть точным, Голямина сослали не  в
Париж, а в Израиль. Ему было предложено на выбор: или  сесть,  или разделить
судьбу  еврейской эмиграции. И русский  с  головы до пят, кроткий антисемит,
происходивший из старого  провинциального дворянского рода, убыл в маленький
городок под Хайфой, откуда при  первой возможности перебрался в эмигрантскую
Мекку - Париж. Вся вина Голямина перед советской властью в том, что он хотел
писать, как Кафка. Вернее сказать  он мог  писать  только, как Кафка, причем
еще в ту пору, когда он Кафку не  читал. Хотя нельзя сказать с уверенностью,
что он вообще читал Кафку, поскольку он вообще ничего не читал, кроме самого
себя. Но ведь он был вылитый Кафка, стало быть, читая самого себя, он как бы
читал автора  "Процесса". И делал это с упоением. Когда ему говорили, что он
пишет под Кафку, Голямин хладнокровно поправлял: "Не под, а как. Это большая
разница". Кафку никто не знал при жизни, и, если бы не счастливый случай, он
так бы и остался в безвестности, и тогда бы Кафкой стал Голямин. Но опередил
хитрый  чешский еврей русского Ивана и уж совсем  в насмешку запихал  его  в
какое-то  жалкое  местечко  под  Хайфой. Наши  власти,  чтобы  не  выглядеть
дикарями в глазах  всего света, скрепя сердце разрешили издать один  сборник
Кафки,  но  тем строже повели себя  в  отношении  русского  дублера великого
сюрреалиста. Голямина  вызвали  на площадь  Дзержинского и предложили ему на
выбор: или писать,  как Толстой, Тургенев, Чехов, Бондарев  и Проханов,  или
покинуть страну. Честный писатель, Голямин выбрал изгнание...
     Сейчас оба изгнанника столкнулись у кафе "Селект", и оба пришли сюда из
кафе "Куполь". Слоняла выпил там две кружки пива  - свою утреннюю порцию - и
хотел  идти  домой,  как  вдруг  у  дверей  "Селекта" сильным вздрогом плоти
обнаружил, что недобрал одной кружки.
     Слоняла  искренне считал,  что  он завязал.  Он действительно,  обретая
некоторое  равновесие  в  своем  изгнании,  покончил  с  водкой,   коньяком,
креплеными винами, вообще со всем спиртным.  Он позволял себе изредка стакан
столового вина за ужином и несколько кружек пива в течение дня. И оказалось,
к его удивлению, что  пивом  можно  достичь того  же эффекта,  что и водкой,
разница  лишь в  количестве  жидкости, потребной для того, чтобы  забалдеть.
Новый  способ обладал одним преимуществом,  Слоняла был не из тех, кто умеет
растягивать удовольствие: начиная пить, он делал это не отрываясь в  течение
трех-четырех  часов,  после чего валился  на кровать. Но с пивом  испытанный
метод не годился. Его  плоский живот не  вмещал того  количества пива зараз,
чтобы обеспечить быстрое выпадение из сознания, поэтому приходилось брести к
этому медленно, через весь долгий день.
     Голямин заглянул в  "Селект" в надежде обнаружить  кого-то из  своих  и
расколоть  на рюмку-другую,  но  никого не  оказалось.  Слоняла буквально за
минуту  до  этого  поднялся  из-за  крайнего  столика на  открытой  веранде.
Совершив бесполезный  обход, Голямин выкатился на улицу, растерянно шаря  по
карманам,  где,  по  обыкновению,  было  пусто.  Кафкианская  литература  не
пользовалась спросом  на  вольном  Западе,  как и  в  отечественном  загоне,
единственно,  что  за нее не  высылали. Если  и  удавалось иной раз  тиснуть
рассказик, то  в  русском издании,  а  за  это  не платили гонорара. Он  жил
общественным  и частным  доброхотством, одно время  бацал чечетку  в русской
блинной "Чернец",  присматривал  за младенцами, выводил  гулять  собачек, но
все-таки жил, не умира