сив с  одного  фланга.  Надо  только,
чтобы  одеяло  не свешивалось, и  крысам  до меня  не  добраться. Пашка  так
старательно  пакует меня на  ночь, что  я сплю, как  младенец в конверте.  И
все-таки мне неспокойно, и что-то сердце не очень.  Стучит так, что  в  ушах
отдается.
     ...Пашка  попросил у  меня  почитать  мой  дневник.  Вроде бы  неудобно
давать, там и о нем много.  А потом я подумал:  что тут неудобного, я ничего
не врал, писал  о том, что видел, и о своем  понимании происходящего. Никого
обидеть не хотел. Даю я ему тетрадку. Он полистал, усмехнулся. Сейчас скажет
о  "куриной лапе".  Не  удержался мой дорогой дружок: "Ну  и  почерк у тебя.
Будто куриной лапой". - "Хуже,- говорю,- как рачьей клешней". Он засмеялся и
стал читать.  Я  обиженно думал:  почему люди, даже умные и тонкие, не могут
удержаться от ехидных банальностей? Ну какой каллиграфии ждать от безрукого,
чудо,  что  я вообще  пишу. И вдруг успокоился:  почерк, в самом деле,  хуже
некуда - взбесившаяся кардиограмма. И промолчи Пашка,  я бы мучился,  что он
ни  черта  не  разбирает,  злится  и  проклинает  мои  каракули.  А  так  он
отреагировал и с присущей ему обстоятельностью включился в работу.
     Читал он  медленно,  до  каждого  слова  докапывался,  но  ни  разу  не
обратился за помощью. Это  тоже в Пашкином духе: справляться самому. Прочтя,
долго думал, заглядывал то в одну, то в другую страницу, наконец высказался:
     -  Интересный  документ. Единственный  в  своем  роде.  Надо, чтобы  он
сохранился... Ах  ты, богоярский  Нестор!.. - как-то очень по-доброму это  у
него прозвучало.- А любопытная  штука - литература. Дневник тоже литература,
хотя вроде для себя пишешь. Я многое не так видел, как ты. Кое-чего вовсе не
заметил, а я ведь приметливый да  и обязан был все видеть. Ты, наверное, так
ухватист  именно потому, что  должен был  писать. Я понял  теперь...  Тот...
который про  меня написал,  он  не просто  врал,  он иначе видел...  Что-то,
конечно, присочинил, не мог же  он всего знать... Но  вот что странно:  иной
раз такое чувство, будто он ко мне внутрь залез, а иной раз зло берет: зачем
врать, когда  правда снаружи видна. Он, конечно, был  в тот день на Богояре,
видел  нас  с  Анной,  знал  ее  семью.  Зачем только он придумал,  что  она
погибла?..
     "...Анна думала о  монастыре, но почему-то не ждала, что увидит его, да
еще  так  близко...  Она  жадно  вбирала  в  себя  скудные,  томящие   знаки
непрочитываемой жизни и вдруг всей захолодевшей кожей ощутила, что это Пашин
мир,  что Паша,  живой, горячий, с бьющимся сердцем, синими  глазами,  сухой
смуглой кожей,- рядом, совсем рядом. Их разделяла лента бледной воды шириной
не  более  двухсот  метров,  совсем  узенькая полоска суши,  ворота, которые
откроют  на стук,  двор...  Она  прекрасно  плавает. Паша сам ее  научил. Он
затаскивал ее на глубину и там бросал, преграждая путь к берегу. Приходилось
шлепать  по  воде руками и ногами - плыть. Она оказалась способной ученицей.
Какие заплывы  они  совершали! Чуть  не до турецких берегов. Боже  мой,  как
легко  все  может решиться:  он не выгонит  ее, если она, мокрая, замерзшая,
постучится в его дверь. А все остальное как-то образуется...
     Анна сбежала на нижнюю палубу. Только бы ей не помешали. Но кругом - ни
души... Она тяжело перелезла  через барьер и, сильно оттолкнувшись, прыгнула
в  воду. Ее оглушило, ожгло  холодом, но  она вынырнула, глотнула воздуха и,
налегая  плечом на воду,  поплыла  к  берегу,  к  Паше.  Теплоход  отдалялся
медленно, он был  грозно  огромен, на берег же, как  учил Паша, смотреть  не
надо -  он не  приближается.  Руки и ноги были как чужие,  плохо  слушались,
озеро  совсем  не  прогревалось солнцем. Да ведь тут близко!..  Холод проник
внутрь, стиснул сердце.  Она хлебнула воды и  хотела позвать  на  помощь, но
остатками сознания поняла, что этого делать нельзя, потому что  тогда  ее не
пустят к Паше. Она не  знала, что  на теплоходе прозвучал сигнал "Человек за
бортом"  и уже спускали шлюпку, куда прыгнули вслед за  матросами  капитан и
судовой врач. Она не  почувствует, как ее выхватят  из воды, как  хлынет изо
рта вода, когда сильные руки врача начнут делать искусственное дыхание...
     ...Судовой  врач прижал  пальцами веки Анны и  держал некоторое  время,
чтобы глаза закрылись. Она не захлебнулась - остановилось изношенное сердце.
Конечно, это не было самоубийством, женщина видела  спасательную шлюпку.  Но
упрямо плыла прочь от них, к берегу. Зачем?.."
     ...С этого разговора и пошел Пашкин рассказ о его любви к Анне. Я узнал
об  их довоенном целомудренном  романе,  о прощании  в  Сердоликовой  бухте,
сделавшем Анну  - по ее страстному утверждению - женщиной, хотя Пашка  ее не
тронул, о схватке  с немцами, из  которой он  вышел  калекой, о послевоенных
мытарствах,  о  богоярском томлении, когда он каждую  субботу и  воскресенье
таскался на пристань в сумасшедшей надежде увидеть  ее, об их встрече  через
жизнь и  о том, как  он бежал  от нее, не  пожелав предать Богояр и все годы
своей тоски.
     Пашка рассказывал по вечерам, когда мы  ложились спать, гасили свет и в
кромешной  темноте начиналось шуршание, топот, писк омерзительной, хотя и не
повинной перед  природой,  жизни. Горючего у нас  оставалось  мало, а  самые
длинные ночи только еще подступали.
     Он  говорил  медленно,  обстоятельно,  какими-то  затрудненно  круглыми
фразами,  будто  разбирал   неотчетливо  написанный  текст.  В  память  свою
вчитывался, что ли,  не могу понять. Или как-то  проверял  себя перед каждой
фразой,  стараясь   быть  предельно   точным,-  без  осуждения  кого-либо  и
самооправдания. Наверное, он без счета прокручивал все  это у себя в голове,
мог бы  потоком  обрушить, а он  цедил. Вначале меня это раздражало, а потом
стало нравиться, потому что давало свободу сопереживания...
     "...Она не ответила. Обняла его,  навлекла  на  себя, поймала сомкнутые
губы и откинулась назад.
     В  слившихся  воедино  людях  звучала  разная  музыка.  Ее восторг  был
любовью,  его - любовью  и ненавистью, сплетенными,  как  хороший  кнут. Под
искалеченным и мощным мужским телом билась не только любимая плоть, но и вся
загубленная жизнь.
     Она была  почти  без сознания, когда он  ее отпустил. Но, отпустив,  он
вдруг увидел ее смятое, милое, навек родное лицо, услышал слабый шорох волн,
набегающих  на  плоский  берег   бухты,  чтобы  оставить  на  нем  розоватые
прозрачные камешки,-  все мстительное,  темное, злое  оставило его, любовь и
желание затопили душу. Он сказал ее измученным глазам:
     - Лежи спокойно. Усни. Я сам..."
     ...Странно действуют  на  меня  Пашкины  рассказы. Происходит  какая-то
подмена рассказчика  слушателем. Я  вживаюсь в  Пашку,  становлюсь им. Это я
брел по коктебельскому пляжу с прекрасной девушкой Анной, я обнимался с ней,
обнаженной, на  берегу,  на холодном  песке, вдыхая  запах  загорелой  кожи,
сплетая  длинные ноги,  в последнюю  ночь  перед разлукой. Я, уже  безногий,
шастал по московским  улицам с рассыпным "Казбеком" за пазухой; я  ждал  под
секущим дождем пароход на богоярской пристани; я  делал Анну своей на опушке
леса, откуда  видно  озеро,  причал, цветную  туристскую толпу. Я  думаю, от
Пашкиных рассказов в  моем  старом  обрубленном  теле пробуждается  юноша. Я
чувствую желание,  не ту смутную, томительную  тягу, испытанную  в юности, а
сильное, грубое, ставшее неодолимым мужское желание, которое бросает мужчину
к  женщине,  даже старой, даже  безобразной,  но я ничего не могу сделать. И
однажды ночью я сказал не спавшему Пашке, чтобы он помог мне.
     Он сунул под  одеяло свою  большую теплую руку, и я узнал, что бывает с
людьми, когда  ты умираешь  и  воскресаешь  в одно и то же мгновение. У меня
провалилось сердце, и я обрадовался, что это конец, потому что ничего больше
не нужно,  все уже состоялось, я узнал последнюю тайну. Но я  не умер, и мне
стало стыдно и противно, как буду я смотреть Пашке в глаза. Но Пашка  заорал
восторженно:
     - Ну, мужик!.. Ну, Казанова!.. Дал струю, как девятнадцатилетний!..
     И вдруг  все  стало просто,  и  я  уснул. Но вскоре  проснулся от грозы
сквозь снегопад. Во вспышках молний проносящиеся мимо окон снежинки казались
птичьими стаями. Гремел гром...
     ...Проснулся  поздно,  какой-то ватный, вставать  нету  сил.  Я  сказал
Пашке, что хочу поваляться.  Он спросил: "Тебе  что-нибудь нужно?" Я сказал:
"Дай мне дневник"...
     ...Дальше  в дневнике идет запись, сделанная  другим - четким,  крупным
почерком: "Николай Сергеевич  Кошелев умер сегодня днем, во сне,  видимо, от
сердечного приступа. Похоронен на береговом обрыве, где он любил  бывать. На
могиле поставлен крест".
     ...По тяжелой последней  воде, давя прибрежную кромку  льда, на  остров
прибыл транспорт с монахами и монастырским обзаведением. Обследуя свое новое
обиталище, монахи наткнулись на  труп безногого калеки. Труп лежал на койке,
завернутый в одеяла, пальцы  скрючены на  рукоятке  хорошо наточенного ножа.
Вокруг валялись мертвые крысы в запекшейся крови.
     Дивясь на широченные плечи и  могучий торс безногого, монахи подняли  с
койки его затвердевшее от холода тело. И тут он открыл глаза.
     - Куда вы меня тащите? - спросил застуженным голосом.
     - А хоронить,- отозвался отец Паисий, не отличавшийся умом.
     - Вроде бы рано, святые отцы,- насмешливо сказал "покойник".
     - Кто ты есть? - спросили монахи.
     - Комендант Богояра. А звать Павлом.
     - А что ты тут делал? - поинтересовался любознательный Паисий.
     - У вас все такие умные или через одного?
     Подошел  отец-настоятель,  рослый,  длиннобородый  старик  с  властным,
грубым  лицом, сунул калеке фляжку с разведенным спиртом. Тот сделал глоток,
повторил.
     - Добро пожаловать на Богояр,- сказал комендант...
     ...На майские праздники  в Богояр  прибыл  первый  туристский  пароход.
Среди встречавших его был безногий монастырский трудник с  моложавым лицом и
седой головой. Спокойно и холодно смотрели на толпу  серые,  редко моргающие
глаза. Он никого не ждал, он правил тризну.


Другая жизнь

     Рассказ

     Впоследствии  она не могла вспомнить,  как  началась  ее другая  жизнь.
Жизнь без мамы. Она  смутно, сбивчиво помнила последовательность событий, но
вовсе не помнила, что она при этом  чувствовала. А чувствовала ли она вообще
что-нибудь,  кроме неудобства и досады,  что  они оказались в центре общего,
азартного и какого-то неблагого внимания?
     Они пили  в пароходном баре, когда сквозь толпу танцующих  и топчущихся
пробрался речник в форме и фуражке, что-то сказал на ухо ее отцу и увел его.
Через короткое  время  появился опять  и  увел Пашку. Она осталась со  своим
кавалером, которого  прозвала про себя "молотобоец", так могутен,  рукаст  и
узколоб  он  был.  Оставшись  с  ней  без  родственного  призора,  он быстро
освободился от своей мучительной скованности, как-то внутренне рассупонился,
стал безостановочно  вливать  в себя фужер за  фужером "таран со старкой", а
пышногрудую и  чернокудрую  барменшу  называть "миленькая", что  ту  заметно
раздражало. Таню он хватал за руки, похлопывал по  спине, спускаясь от шеи к
пояснице и стремительно разрушая впечатление о себе как о недалеком, наивном
и славном  малом.  Таня  уже  подумывала,  как  бы незаметно  смыться, когда
вернулся Пашка с зареванным лицом и кивком позвал ее за собой. "Молотобоец",
видимо, почуял запах беды и не стал ее удерживать.
     Потом она увидела то, что долго преследовало ее, не вызывая ни боли, ни
жалости, лишь брезгливый передерг кожи.  Это видение покинуло ее в свой час,
и она  опять увидела мать  живой  и разной и расплакалась  над ней.  А когда
слезы иссякли, появился  тот последний образ матери, с которым  она срослась
настолько,  что перестала  понимать,  где она,  где мама, но  это  случилось
много, много позже.
     А  тогда  в  полутемном   трюме   она  увидела  очень  большое  и,  как
померещилось, разбухшее тело женщины в мокрой  одежде, с  мокрыми волосами и
будто  размытым чужим лицом. Глаза были закрыты, непривычно  большие плоские
веки изменили  лицо до полной утраты той зыбкой родности, которую она щемяще
чувствовала сквозь привычную, невесть когда возникшую отчужденность.
     Над этим большим  неопрятным телом стоял отец и рыдал, погрузив  лицо в
ладони. Она никогда не вглядывалась в отцовские руки и не  знала, что у него
такие  длинные  костлявые бледные пальцы.  Она  не чувствовала сострадания к
нему,  не  чувствовала  жалости  к матери, не чувствовала  потери. Она  была
пустой  внутри  и  даже поймала  себя  на странной  мысли: зачем  меня  сюда
привели? Ее  поводырь похлюпал носом,  посочился  из  покрасневших кроличьих
глаз,  потом исчез. Когда  вернулся, то уже не  плакал.  "Хватил  стопаря",-
догадалась Таня. Как-то косо  сквозь сознание мелькнуло: никто тут не знает,
что надо делать и как себя вести.
     Появился  давешний  пароходный  служитель,  речной моряк,  и  предложил
проводить ее в каюту. Она охотно согласилась.
     Уже в каюте  она спросила речника, как это произошло. "Упала за борт",-
ответил он, не глядя в лицо. Он был молод и еще не научился врать. "Моя мать
не ваза,-  сказала  Таня  сухо.- Я вас спрашиваю, как это произошло?" - "Она
прыгнула за борт",- через силу сказал  речник. "Самоубийство?" - "Н-нет. Она
плыла к острову. И когда  шлюпку спустили и кричали ей, все плыла и плыла".-
"Мать хорошо плавала".- "Она не утонула. Сердце  отказало. Вода  холодная".-
"А куда она плыла?" - "На остров, куда же еще?..- растерянно сказал речник и
тихо добавил: - Будто ей голос был..."
     Она вспомнила об этом  разговоре много позже, а тогда лишь удивилась, и
сразу ломяще заболела голова.
     "Вам что-нибудь  нужно?"  -  спросил  речник  и, не дождавшись  ответа,
бесшумно притворил за собой дверь каюты.
     Таня   приняла  таблетку  от  головной  боли,  снотворное,  легла,   не
раздеваясь, и сразу уснула.
     Голову  продолжало  ломить и  в последующие дни. Все ей  виделось будто
сквозь  дым:   возвращение  домой,   похороны,  которые  отец  как-то  очень
заторопил, и  такие же скомканные поминки.  Ему  хотелось  как  можно скорее
перевести  случившееся в прошлое. Таню удивило,  что так много народу пришло
на кладбище, мать казалась ей человеком неконтактным. А тут  явился институт
в полном составе, вся кафедра, толпа студентов и аспирантов. Многие плакали.
Ее  поразили слова директора института:  "Мы еще не понимаем, кого потеряли.
Сохранится ли климат нашего института без Ани?.. Вот беда так  беда!.." - Он
заплакал, махнул рукой и отошел.- "А я  знаю, кого потеряла? - спросила себя
Таня.- Знаю, что она  для меня значила?"  Ответа не было, а через три-четыре
дня она жестко приказала себе вернуться из поездки на Богояр.
     Вернуться  было  бы проще  всей  оставшейся семьей, но очень  скоро она
перестала  ощущать  под собой  семью. Первой  оборвалась  тонкая и при  этом
прочная связь с Пашкой. Хотя Пашка уже  давно жил  отдельно - отец купил ему
однокомнатную  квартиру ("купил кооператив" - по новоязу),-  он  не  изменял
своей привычке обедать  дома и нередко оставался на ужин. Пашка, как Онегин,
был "глубокий эконом" и  считал,  что давший ему  жизнь должен давать и хлеб
насущный. Таня могла пользоваться обществом  брата каждый  день, но  прежних
доверительных разговоров не получалось. Весь скудный запас своего дружелюбия
Пашка  переключил на отца, они подолгу шебаршили в кабинете, тянули коньячок
под  крепкий  кофе,  и  когда  Пашка  покидал дом,  чтобы  предаться обычным
вечерним  удовольствиям,  на  лице  его  читалось  глубокое  удовлетворение:
получен  очередной  калым. Отец  любил  Пашку, ему было одиноко, и сын умело
пользовался  этим.   Пашка  всегда   был  баловнем  отца.  Матери  он  давно
разонравился,  знал  это и вычеркнул ее из  своего душевного  обихода. Есть,
наверное,  что-то гипнотическое  в  словах  "мамы нет",  "мама  умерла", и в
первые  дни при упоминании матери Пашка  как-то автоматически всхлипывал.  В
нем пробуждалась детская  память. Маленьким он не мог уснуть, если матери не
было  рядом,  чего-то  боялся.  Он засыпал, ухватившись  за  ее  пальцы,  и,
оставляя его, надо было с величайшей осторожностью высвобождать  руку, чтобы
он   не  проснулся  с  криком  ужаса.  Пашка  выпустил  материнскую  руку  с
наступлением  отрочества, перестав верить в чудищ и  обретя безмятежный сон,
но в подсознании сохранилась память  о  спасающем присутствии матери,  и эта
архаичная память выталкивала из  Пашки испуганный всхлип. Мужественный юноша
не дал подсознанию воли над собой и вскоре вернулся к обычному бездушию.
     Отец же был раздавлен. Таня никогда не думала, что сильный, удивительно
хорошо владеющий собой человек способен так развалиться. Во время похорон он
впал в бурное отчаяние, пытался спрыгнуть в  могилу, позорно потерял себя на
глазах толпы. Это было так на него не похоже, что  Таня засомневалась: уж не
фальшивит ли он?  Отец  всегда  давал  людям ровно  столько,  сколько считал
нужным,   никогда  не  переплачивал,  даже   любимому   сыну.  Сдержанность,
расчетливость и отстраненность  были сутью  его  натуры. Возможность чего-то
другого, мягкого,  даже беззащитного приоткрывалась в нем лишь в отношении к
матери, но этого почти никогда не случалось при свидетелях, и  все-таки Тане
доводилось уловить  в нем любовь, нежность,  боль. В матери  - никогда, лишь
заботу о его здоровье, бытовых удобствах, вежливый интерес к делам.
     Почему же он так разнуздался на кладбище? Сорвались нервы  с колков? Не
верится. Он  словно  в чем-то  кого-то убеждал  (может, себя  самого?)  и от
чего-то освобождался. Его  бурное  отчаяние особенно плохо выглядело на фоне
тихого,  искреннего  горя  сослуживцев  и  учеников  матери.  Это  дико,  но
единственно нерастроганными на кладбище оказались близкие покойной.
     А   может,   она  зря?..  Откуда  ей  знать,  как  выглядит  последнее,
окончательное    горе?    Шекспировские    страсти    ходульны,   безвкусны,
неестественны, но, видать,  истинны,  если  люди  верят  им  какой  уж  век.
Истинная  страсть  и не может быть иной, ей  не уместиться в рамках хорошего
тона, приличия, корректности и  прочих правил бытового благонравия. "А жаль,
что отцу  помешали,- подумала  она вдруг.- Ну и  остался бы  в могиле, людям
нельзя видеть такое страдание".
     Чудовищная мысль пришла ей почти  всерьез.  Это испугало. У нее никогда
не было злого чувства к отцу, он ей нравился.  Или иначе: ей  нравилось быть
его  дочерью.  Образец  мужчины:  высокий,  стройный,  элегантный,  спокойно
ироничный и во всем состоявшийся. А сейчас он  стал ей противен.  Тошно было
вспомнить  его худое, бритое,  пудреное, не  подходящее для  сильных  чувств
лицо, изуродованное гримасой показного - никуда не деться от этого чувства -
отчаяния.  Оно будет постоянно преследовать  ее. За ним  скрывается какая-то
изначальная фальшь,  недоброкачественность  их  общей  жизни.  И  сейчас это
вылезло  наружу. Даже на вершинах своего  цинизма и хамства Пашка не  был ей
так омерзителен, как в сопливых всхлипах. Отец же  вызывал  чувство стыда, и
она боялась,  что oн догадается об этом.  И  сама себе она была неприятна до
зубовного скрежета,  потому что перестала себя узнавать. Не получилось у них
возвращение с Богояра.
     Неужели вечно занятая, озабоченная, до черствости  спокойная к домашним
мать так  цементировала семью, позволяя каждому  оставаться  самим собой, но
без  худшего в себе, что с  ее уходом  все связи распались? А была  ли у них
семья? О да, семья  была - с правилами, традициями,  с  елкой и подарками, с
сюрпризами и розыгрышами, с масленичными блинами, с днями именин и рождений,
с  постоянной  заботой  о  здоровье  каждого и  незамедлительной помощью,  с
присущей им всем семейной гордостью, хотя об этом не говорилось вслух, и все
это шло от сухой,