. И нашла то, что искала: два
старых письма без конвертов.
     Знакомый, родной почерк:
     "Привет из Г.Д.Р. Здравствуй Таня!!!
     С солдатским  приветом и массой пожелания  к  тебе Миша. В первых своих
строках  сообщаю что жив  здоров,  что и тебе желаю. Немного  о моей службе.
Служба идет нормально за  эти 10 месяцев которые я  прослужил в армии был на
губе  5  раз, по  10 суток,  а что там нормально. В 5 часов утра подъем, а у
всех в 6 часов, и до завтрака занемаешъся физзарядкой а завтрак начинается в
7.40 нормально жить можно.  А как у тебя дела. Наверно все хорошеешь. Ребята
вьются за тобой, это точно. Таня вот ты пишешь что я здесь бросил пить, да я
бросил  пить  и  курить вот  какой я  стал дисцеплинированный мальчик. А  ты
говоришь  купаться.  Таня ты пишешь что бы я берег себя, но знаешь я не знаю
что  будет завтра со мной  и с товарищами  мы живем одним  днем, прошел  без
жертв и ладно. Я  ведь служу почти на границе ГДР и ФРГ от места где я служу
с товарищами 120 км.  У нас  на  стрельбах  стреляют очень метко и часто. Да
Таня я приеду домой, я не  останусь в ГДР мне еще жить хочется. Знаешь я уже
этих  гранад и  всяких взрывчатых веществ видел  и  уже  по  правде  сказать
надоело уже стрелять по  мешеням которые уже  надоели. Знаешь Таня нас здесь
учат не любить, а убеватъ в полном смысле убеватъ. Таня знаешь ты пишешь что
я если приеду домой то ты меня будешь бить за зайцев, пожалуйста  я  не буду
сопротивляться.  Давно я отвык от твоих ударов по корпусу. Извени меня, но я
буду  рисовать их. Писать больше  нечего. Да Таня  береги себя, а обо мне не
бойся, я как небудъ выживу. Да Таня я стал злым  и коварным не знаю даже как
это случилось. Я  иногда сам себе поверить не могу. Таня береги себя, а то я
приеду, а  ты  будешь не здорова  это очень плохо. Кто же будет мне выливать
вино  и  бить  меня за зайцев. До  свидания.  Моя  смышлюная  и  симпатичная
девушка. Пиши чаще жду ответа".
     Внизу  был нарисован  заяц  с большими ушами. Это единственное,  что он
умел  рисовать, и выходило у него ловко  и смешно. Она имела  неосторожность
одобрить  его  творчество, с  тех  пор он с  маниакальным упорством  рисовал
зайцев где  только можно: на сигаретных пачках, салфетках, скатертях, стенах
и  дверях. Ее в  дрожь бросало при  виде ушастых тварей,  а ему это казалось
невероятно  остроумным и светским.  Даже побои -  весьма чувствительные - не
могли заставить  Мишку отказаться от своего художества. То был не только его
фирменный знак,  но и таинственный знак их союза: ушастый заяц. И  все-таки,
если  оставить в стороне неграмотность, глупость и зайцев, то Мишка не самый
плохой человек на свете. "Я стал злым и коварным..."  Телок, губошлеп, заяц,
добродушный  и  привязчивый   недотепа.  А  внешне  недурен  даже  со  своим
носом-кнопочкой. Рослый, плечистый, русоволосый, лицом на Столярова похож из
"Цирка", только носик малость подгулял.
     Последнее  письмо  было  от  находившегося  в  бегах  Олежки по  кличке
Арташез.  Так  называлось его  любимое  армянское  вино.  Это был,  пожалуй,
единственный  парень в  компании, которого она  терпеть не могла:  красивый,
наглый, с чудовищным  самомнением.  Он был весьма многоопытным юношей, когда
Таня появилась  на Охте,  потому что служил  в армии, а  вернувшись, занялся
теми  серьезными  делами,  которые  вскоре  вынудили  его  сменить обозримый
Ленинград на  необъятную Сибирь.  Вести от него приходили из разных городов,
очевидно, он считал за лучшее нигде долго не задерживаться. Тане он  никогда
не писал,  и,  получив  неожиданно его письмо  с обращением "Мартышка",  она
бросила его  непрочитанным,  противно отзываться на дурацкую, придуманную им
кличку. А  сейчас она это письмо  прочла.  Вначале  шли сообщения о каких-то
неведомых ей Сяве, Азяме, Путяте, может, она их знала, но по именам, а не по
кличкам, и  о знакомом  ей  парне, дружившем одно время с  Белолицей, Валере
Крошине: его  посадили на шесть  лет  "за  грабеж, разбой  и  еще  что-то",-
хладнокровно писал Арташез. Затем он  переходил к  тому, чтo  волновало  его
куда больше:
     "Теперь немного о  себе.  Я  каким был,  таким и  остался,  это мне так
кажется, но все говорят обратное. Короче, в конце августа, в начале сентября
я  все-таки заскочу  к  вам  в гости.  Дело  в том, что здесь я с  пареньком
сошелся,  ленинградец  он. Говорит,  что в Ленинграде очень  запросто  лежат
штаны "Техас" и еще какие-то.  Мартышка, если есть там такие вещи, то напиши
мне. Я после армии понял,  что  честно  ничего  не  заработаешь,  а  я  хочу
кооператив и  машину.  У  нас  город для  этого  подходит.  А люди  дурные и
богатые. Вот такие  вот  дела. Еще  мне  нужен башмак летний, посмотри, если
есть что-нибудь,  то тоже  напиши. Если бабками  богата, то  можешь прислать
штанов  штук несколько,  деньги  я тебе пришлю. В Ленинграде я жить не буду,
это  слишком нудно, мне  здесь городов  хватает.  Сейчас я  отдыхаю, посещаю
регулярно кабаки, жениться не  собираюсь,  мне и без этого девочек  хватает.
Правда,  мне это все начинает надоедать, скоро  поеду в Москву.  У меня  там
девочка  знакомая,  она меня  до армии  любила. У  нее  там 2  двухкомнатные
квартиры  и дача. Одна  ее, другая  родичей. Родичи квартирой не пользуются,
живут в мастерской, они у нее  художники. Так что поеду,  отдохну. Вот вроде
пора и закругляться. До встречи. Всем привет. Целую. Арташез".
     Могла  мать  прочесть  эти письма?  Могла  и обязательно  прочла. Когда
человек  будто  по  рассеянности  или  небрежности  оставляет  на   всеобщее
обозрение что-то интимное, значит, он хочет, чтобы  другие это увидели. Если
у женщины распахивается на пляже халат, под которым ничего нет, не верьте ее
стыду и  растерянности,  она этого хотела. И она  хотела, чтобы мать прочла.
Зачем? Пусть знает, что она не бросила своих друзей ей в угоду, что, пожалев
ее и вернувшись  домой, она продолжала  жить своей жизнью, а не той, что  ей
навязывают. Что она хотела этим доказать? Свою независимость,  силу воли или
отомстить за  все недополученное  от матери: ты упустила меня,  так  получай
Жупана, Арташеза, Сяву и Валеру.
     Какими  глазами  читала   мать  эти   письма,  что  думала  она   о  ее
"бой-френде",  "злом  и коварном" пограничнике, которого армия  научила  "не
любить,  а  убевать"?   Наверное,  она  скорее   смирилась  бы  с  грамотным
преступником, чем с  этим "дисцеплинированным мальчиком". Впрочем,  довольно
грамотное  письмо  Арташеза  тоже  едва ли порадовало  мать, от  него  несет
камерой  предварительного заключения...  "Он  на смерть  остался  со мной",-
трудно  примирить  эти   слова   с  пустоголовой  сентиментальностью   и   с
джинсово-обувными страстями.
     Ну,  с  Арташезом  Тане  и самой  все ясно, а  так ли хорош Миша-Жупан,
которого ей не хочется ронять? Когда она появилась на Охте, семнадцатилетний
Жупан лакал  вино  и водку,  как заправский  пьяница, но  сильный,  здоровый
молодой  организм  спасал его  от безобразного  распада. Он влюбился в нее с
первого взгляда  и с первого взгляда принялся ее насиловать, без костоломной
грубости, в  том не было  нужды, поскольку она  ему  поддавалась, хотя и  не
облегчала  усилий.  Его поведение  было естественно для охтинских правил, но
красотой рыцарственности  не светило.  Жупан  был чужд коммерции,  его  мать
работала  в  "торговой точке" и щедро снабжала единственного  сына джинсовой
тканью  и  "корочками"; водились у  него  и карманные деньги. Мише  давалась
щедрая  возможность   хорошо   погулять  перед   армией.   Все   же  в  этом
водочно-половом монолите была щель духовности, из нее выскакивали зайцы.
     Что должна была чувствовать Анна, читая письма, адресованные "смышлюной
и  симпотичной девочке",  ее дочери? Внезапно Таня  всхлипнула. Она сама  не
поняла, из  чего  родился этот влажный звук: из жалости к матери  или к себе
самой?  Неужели  правда,  что  Охта  -  мое будущее? С Мишей,  Бемби,  Ирэн,
Белолицей,  вернувшимся из  узилища  Сережей  и  гастролером  Арташезом? Они
оплетут  меня, запутают  в свои дела, я никогда  от них не отделаюсь, потому
что  не умею отказывать  людям,  если вижу в них хоть какую-то слабость. И я
вляпаюсь в настоящую черную беду. Я могла играть в эти игры, в "бесстрашный"
эпатаж, в помоечную вольницу,- пока жива была мама. Я знала, хоть и скрывала
от  самой  себя: когда станет совсем плохо,  она придет,  возьмет  за руку и
уведет.  Но мамы нет, а я слабачка, я не сумею себя  защитить. Сейчас, когда
их  разбросало по свету, самое  время "сделать  ноги", как говорит принцесса
Ирэн. Конечно, я выполню ее просьбу и просьбу Белолицей, но это все. И Мишке
придется  изредка писать,  а  то еще учудит  чего  этот "дисцеплинированный"
мальчик, там слишком много "гранадов" и прочей взрывчатки.
     Приняв решение, Таня несколько  взбодрилась и стала прикидывать  другие
возможности  реализации  своей  молодости  и  безграничной свободы.  Начисто
исключался  институтский  круг.   Парней  у   них  мало,  и  все   выглядели
законченными чиновниками. Уровень девушек отличался  от уровня Бемби, Ирэн и
Белолицей  лишь  качеством шмоток. Здесь  учились детишки  весьма устроенных
родителей,  черта  с два  иначе попадешь  на английский  факультет иняза,  и
туалеты студенток стояли на высоте. Разговоры же их носительниц имели крайне
прагматический  характер и все -  о будущем. Оно заботило. Идти в гиды или в
технические  переводчики никому не хотелось. Вершиной карьеры представлялось
замужество с  фирмачом. Этажом ниже - замужество с любым иностранцем, только
бы выбраться  на волю, а там  видно  будет.  Еще  ниже котировалась валютная
проституция,  которая  в  нравственном смысле никого не  смущала, но  многих
сдерживали семейные обстоятельства. Выход  был - перебраться в  Москву,  это
далеко от родного  порога да и возможностей больше. Но все знали, как строго
охраняют  свои  пределы  столичные  интердевочки.  Таню эта  перспектива  не
увлекала,  настолько  в  ней  еще оставалось  опрятности. Она  подумывала  о
художественном  переводе,  но  была  дружно  высмеяна: в крошечную  кормушку
уткнулись рылами такие крокодилы, что не подступиться.
     С год назад  Таня  оказалась  в  любопытной компании и,  как говорится,
прижилась  там.  Компания, довольно текучая,  состояла  из людей  степенных,
прочно  определившихся в  жизни,  в большинстве семейных, хотя жен  на  свои
встречи   они  не   приглашали.  Костяк  составляли  киношники,   художники,
журналисты,   театральные   администраторы,   но   были   и   "примкнувшие":
поэт-маринист,  знаменитый  бард и невероятно  светский юрист-картежник. Все
прекрасно одевались, у каждого был  свой  стиль:  денди уайльдовых  времен в
крылатке; энергичный американец типа Роберта Кеннеди: черный блейзер и белый
банлон;  ковбой:  замшевая  куртка  с  бахромой, техасы,  сапоги  на высоком
каблуке; русский барин: тройка, часы в жилетном кармашке  с  золотой цепкой;
парижский художник: широченная бархатная куртка, яркий бант на груди; хиппи:
расстегнутый до пупа батник, заношенные вельветовые брюки, обруч на длинных,
до плеч, волосах. Все, как один, говоруны, остроумцы, отличные  рассказчики,
нашпигованные  последними  новостями  во всех областях искусства  и мировыми
сенсациями.  Ресторанные ужины с ними  превращались  в  карнавал, фейерверк,
особенно  старались они в присутствии московских гостей, испытывая к столице
чуть ироническое почтение.
     Была  в  них  некоторая  жесткость,  которая Тане  импонировала.  Даме,
принятой  в  компанию, не полагалось  ломаться,  если  на  нее  клали  глаз.
Делалось  это  не  вульгарно.  Будто  внезапная влюбленность постигала давно
знакомую  пару, и окружающие вели себя соответственно:  с уважением к  чужой
страсти. Никаких шуточек, насмешек.
     Мать виновата, что  ее доверчивое восхищение  этими  блестящими  людьми
замутилось, а там и вовсе сгинуло.
     В компании периодически появлялся знаменитый журналист-международник из
Москвы. Танин хороший английский  привлек его высокое внимание,  и зазвучали
золотые трубы незамедлительно увенчанной любви.  Теперь, приезжая, он всякий
раз предъявлял  на нее претензии, которые все уважали, в том числе она сама.
Это стало напоминать роман, что не мешало другим мгновенным влюбленностям: в
Оскара Уайльда, Ковбоя, Роберта Кеннеди.
     Однажды он зашел  за ней, чтобы вместе ехать в Териоки на  пикник. Мать
была дома, и  Таня не  без гордости представила ей журналиста, вот, мол, это
тебе не охтинские  дружки - мировая знаменитость.  Элегантный, с  утомленной
улыбкой  на  узком  загорелом лице  международник  (его  чуть  портила  лишь
какая-то страусиная плешь в серых волосах) взял руку матери, поднес к губам,
но не поцеловал,  а резко-почтительно опустил. Таня обмерла, сочтя этот жест
хамством, но мать приняла как должное.  Она ходила  на приемы в консульства,
ей был знаком новый гигиеничный способ приветствовать даму.
     Они обменялись несколькими банальными фразами, но  именно в банальности
их  Тане проглянул холод, чуть  ли не  отвращение матери к гостю.  Мать была
человеком пластичным и  при желании  умела обаять  любого, что  и доказала в
простодушной,  но  по-своему  проницательной  (не  терпели  гонора,  фальши,
лукавства)  охтинской  компании.  Сейчас  мать  была  вызывающе неприятна  и
малословна.  Как  ни  странно,  знатный  гость этого  не  заметил. Он привык
считать себя подарком  для окружающих, и если встречал равнодушие,  тем паче
холод, то относил это за счет смущения собеседника. "Какая интересная у тебя
мать,- заметил он, когда они вышли.- Ты, пожалуй, на нее не потянешь".
     - Откуда взялся этот прохиндей? - спросила на другой день мать.
     -  Что ты понимаешь? - возмутилась  Таня.- Это  лучший  международник в
стране.
     - Вполне допускаю,-  холодно сказала мать.- Но  быть первым в школе для
негодяев невелика честь.
     Таня оторопела. Она никогда  не читала корреспонденции своего друга, но
все,  как  один,  цокали  языком,  когда  произносилось  его   имя.  Правда,
восхищались   его  костюмами,  часами  "роллекс",   "мерседесом"  последнего
выпуска,  коллекцией  картин  Рокуэлла  Кента,   пятикомнатной  квартирой  в
престижном доме  на  Кутузовской  набережной  и  другой  -  в  Манхаттане, о
литературной продукции  как-то  не говорили, но подразумевалось, что  с этим
все о'кей.
     - Как ты можешь судить?..- проговорила она не слишком уверенно.
     - Могу! - жестко перебила мать.- Кроет американцев на чем свет стоит, а
сам  отца  родного  зарежет,  только  бы   сидеть  в  своей  Америке.-   Она
усмехнулась.-  Все познается в  сравнении. Теперь мне кажется, что охтинский
анти-Сирано не так плох. Во всяком случае, не слизняк.
     Таня  не сразу поняла двойную шутку  матери насчет анти-Сирано -  нос и
красноречие -  и разозлилась  еще больше. Она оборвала  разговор, но,  когда
злоба прошла, обнаружила, что  ореол вокруг смуглого чела и страусиной плеши
заморского  гостя померк  навсегда.  Как же все-таки  много значило для  нее
мнение матери!..
     Их  разговор  имел  еще  одно  последствие:  Таня  задумалась  о  своих
блистательных друзьях, как бы навела их на фокус. И сразу резко обрисовалось
то,  о  чем  она  и прежде  догадывалась,  но  отгоняла  прочь  за  душевной
ненадобностью.  Профессия  для  них  была  делом побочным.  Они  все  что-то
собирали:  кто  картины,  кто  иконы, кто старинную мебель, кто  фарфор, кто
разный антиквариат.  Коллекционеры. У них  имелись вещи высочайшей ценности,
которые  они  время  от времени  давали  на  выставки. Не нужно было  особой
проницательности, чтобы понять:  они жарят не на сливочном масле. Прекрасная
их страсть подпитывалась спекуляцией,  которую так, разумеется, не называли,
и обманом, считавшимся торжеством опыта и знаний над лопоухим любительством.
Все оправдывалось высокой  целью  собирательства,  спасением  художественных
ценностей  от  утечки  за  кордон.  Были  специалисты по  обиранию  одиноких
старушек, сохранивших  в своем  нищенстве какой-нибудь жакоб или ампир, были
"комиссионщики", были какие-то "землеройки", суть их жульничества Таня так и
не постигла.
     В сущности говоря, это была та же фарцовка, только высшего разряда. Как
жалки рядом  с ними охтинские мародеры,  отправляющиеся  на химию за  партию
джинсов и в тюрьму за разгром ларька. Тут счет идет на сотни тысяч, но никто
уголовной ответственности не подлежит.
     Собиратели  грамотнее  Жупана,  начитаннее  Арташеза,  интеллектуальнее
Бемби, Ирэн,  Белолицей, у  них  отлично подвешенные языки,  они знают  кучу
всяких вещей,  но Таня не могла  вспомнить  ни одного серьезного  разговора,
чтобы мнения  столкнулись на какой-то бескорыстной мысли, а не на  стоимости
"предмета".  Они  избегали деловых разговоров, но их главный  интерес  порой
вырывался  непроизвольно  из  густой  тени.  Стоило  кому-нибудь   коснуться
ненароком  боли  жизни, как тут же  неслось тягуче:  "Ску-у-у-чно!" Главное,
чтобы не  было  скучно, а  легко,  весело,  просто,  необременительно. Набор
удовольствий  оставался неизменен: еда, выпивка, обмен информацией, постель.
Прейскурант,  мало  отличающийся  от  охтинского.  Там  еще  бывала  травка,
пилюльки и  скандалы. Здесь  никогда  не  ссорились, если же  и  покуривали,
покалывались, то не принародно.
     А  что,  собственно,  еще  может  быть  в тусовках:  пламенная  дружба,
ослепительные страсти, мудрые  беседы о  смысле  бытия? Разница между  двумя
компаниями была не в самом продукте, а в сортности. Здесь и застолье почище,
и  разговор покультурнее, и постель опрятней. И  там  и здесь осуществлялась
одна цель: убить  время.  Но коллекционеры предпочтительнее - не в моральном
плане, боже упаси, а в гигиеническом.
     ...И  началась  другая жизнь. Вообще-то, та же самая,  до  мелочей,  но
другая,  потому  что в ней не  участвовала  Анна.  Неприсутствие Анны в днях
оказалось для  Тани  куда  приметнее прежнего  присутствия.  Таня все  время
замечала, что ее  нет, все  время помнила о ней, а раньше, когда мать  была,
она словно бы и не  видела  ее, занятая  своей жизнью. В чем заключалась эта
"своя жизнь", куда она девалась? Ничего и никого...  Какая-то неестественная
пустота вокруг  и пустота внутри. Тут нет ничего загадочного, просто  сейчас
мертвый сезон,  все разъехались. Она пыталась звонить друзьям-антикварам, но
телефоны молчали.  Отец предлагал  ей  путевку  в  Пицунду, но  не  хотелось
оставлять дом.  Отец растрогался,  приняв это за преданность ему. "Маленькая
хозяйка",- сказал он, дернув щекой, и стал уговаривать ее ехать. Они с Дусей
-  приходящей  работницей   -  прекрасно  справятся.  Таня   не   стала  его
разочаровывать. Ее удерживал дома дух матери, а не  забота об отце, только в
этих стенах скользила прозрачная тень Анны.
     Оказывается, дом, если им  заниматься всерьез, поглощает массу времени.
Таня ходила в  магазин и  на  рынок, в прачечную и химчистку, сама готовила,
вспоминая любимые матерью блюда.  Дусе она оставила только  уборку. Она даже
пироги научилась печь.  У матери была легкая рука на тесто: понятия не  имея
ни о  каких  рецептах, она пекла великолепные мясные, капустные, крупяные  и
сладкие пироги, пышки, ватрушки, маковники. И сроду не стоявшей у плиты Тане
тесто открыло свою капризную душу. Унаследовала она и второй домашний талант
матери: составлять  букеты. Квартира  вновь стала  нарядной, ведь нет ничего
наряднее цветов.
     Таня  впервые узнала,  как обременителен быт  даже такого налаженного и
материально  обеспеченного дома,  как  у них. И как легко,  незаметно тащила
мать  громадный  воз  своих  дел.  Отец  работал  от и  до.  Ему  больше  не
требовалось, чтобы вести громадный  и склочный, как все  научные  заведения,
институт. Несомненно, он был выдающимся администратором от  науки, если умел
так  строго  укладываться  в  рабочие часы. Мать  занималась  самой  наукой.
Нередко она в