ать, решать,
отстаивать свое, и другие люди - здоровые, сильные, цельные, экипированные и
вооруженные - вынуждены считаться с нами.
     ...Они переменили тактику:  от  уговоров перешли к  давлению. Нас почти
перестали  кормить:  только  в  обед  подвозят котелок баланды, не  дают  ни
курева,  ни лекарств. Хорошо, что  мы всем  запаслись.  Конечно,  установили
жесткое нормирование. Лекарства и курево  в первую очередь "самоварам". Пока
мы  ни в  чем особом  не  испытываем  нужды. Уборщиц и санитаров  к  нам  не
пускают,  но  фронтовые подруги прорываются, устраивают постирушку,  чего-то
подбрасывают:   сухари,   соль,  спички,   снотворное,   медицинский  спирт.
Разведданных - никаких, противник затаился и планов своих не выдает.
     Пашка считает, что  план  у  них самый примитивный  - взять  на  измор.
Очевидно,  начальство  их умыло  руки, а они  не решаются на крайние меры. С
другой стороны,  это не может  длиться вечно:  пойдут слухи о  ленинградской
блокаде  для  калек  -  кому-то  не  поздоровится. Значит,  надо  держаться.
Удивительно,  почему молчат  "голоса". Михаил Михайлович каждый вечер крутит
свою  игрушку -  ни  черта.  Без  конца  болтают о  русской церкви, передают
службы, как  будто это  кого-то  интересует. Трещат  о  страстях Сахарова  в
Горьком и муках Солженицына в штате Вермонт. Конечно,  на фоне таких высоких
страданий наши богоярские болести ни хрена не стоят.
     ...Поскольку  мы заперты в четырех стенах и  занять  себя нечем,  стали
много разговаривать. И  естественно, все больше о войне, а  что еще  у нас в
жизни  было? Школа, пионерлагеря,  а потом война, госпиталя и убежище.  Есть
исключения,   не   без   того:   Аркадий  Петрович   часовщиком  работал,  в
самодеятельности  пел,  Алексей  Иванович  ходил  рабочим   в  геологических
экспедициях, Егор Матвеевич - таежный человек, охотился на пушного зверя,  у
Пашки  была  любовь  и бурная жизнь  между  госпиталем и  убежищем.  Но  для
подавляющего большинства война все перекрыла.
     Раньше  фронтовые воспоминания случались у нас редко, главным образом в
подпитии двадцать второго июня.  И  всегда тут  присутствовал тот последний,
решительный, героический  бой,  когда от  тебя  осталась  половина или  того
меньше.  Рассказам этим никто  не верил, в том  числе и сам рассказчик,  тем
более  что  содержание  их  варьировалосъ  от  случая  к  случаю,  обрастало
красочными деталями. Каждый творил свой фольклор, и  это считалось в порядке
вещей, ведь и в самом деле могло быть и так и этак, а результат один - он не
придуман.  Так  стоит  ли  цепляться к  подробностям,  чего  они стоят перед
последней истиной? Нынешние рассказы ничего общего не имеют с прежними. В их
откровенной,  часто больной  непривлекательности  -  голая  правда. Ведь  не
только газеты и литература врут о  войне,  врут  - от чистого сердца  - сами
участники, но  это не охотничье вранье, хотя  и  такое бывает, все же оно не
главное.  Можно  быть участником трагедии,  апокалипсического  ужаса,  но не
кровавого фарса. А именно фарс полез из всех щелей в нынешних воспоминаниях.
Я записал несколько историй по свежему впечатлению.

     Из рассказа Василия Васильевича:
     "...Не переживайте  особо за  меня, что  я не округлил счета.  Это  все
лаферма*.Если  снайпер  взял  больше  десяти   человек  -  брехня.  Или  ему
искусственные условия создавали, как стахановцам, или он просто бздит. Когда
ты на одном участке охотишься, фрицы тебя непременно выследят и уложат,  они
тоже  не  пальцем сделаны.  Они все твои хитрости,  приемы, манеру  насквозь
изучат  и рано  или  поздно подловят.  Вообще-то  снайпер ходит на охоту  со
свидетелем. В  следующий  раз  снайпером  идет  свидетель.  И  оба, конечно,
химичат.  Я на  Карельском фронте был. Уже к  сорок третьему году по сводкам
получалось: финнов не осталось ни одного человека.  Это обнаружила  Ставка и
выдала  "разгонный"  приказ.  Стали  ходить  с двумя свидетелями  и химичили
по-прежнему..."

     * Чепуха.

     Из рассказа Егора Матвеевича:
     "...Окоп  был  глубоким, бруствер высоким. Два разведчика в полный рост
сопровождали  ползущего  на  четвереньках  смершевца.  Он  был  в  новеньком
полушубке  и  в  новых  бурках.  Командир роты,  стоя  в  рост, представился
смершевцу.  Тот   приказал  освободить  "для  работы  с  людьми"   землянку.
Единственную  землянку  освободили.  Только в ней он  встал  в полный  рост.
Началась "его работа". Когда  уполз  на четвереньках обратно, мы догадались,
что  на   троих  стукачей  в  роте  стало  больше.  Стукачей  отгадывали  по
провокационным  вопросам, которые они задавали  командиру взвода и командиру
роты. На солдат не стучали, а  непременно на своих командиров. Свои  "ксивы"
обычно передавали почтальонам. Бывало, и замполитам..."

     Из рассказа Ивана Ивановича. У него  поехала крыша, поэтому называю его
не своим именем. Мне кажется, что  эту историю он или выдумал, или слышал от
кого-то. Но ребята уверены, что он говорит правду:
     "... Я воевал уже три года, и мне надоело. Хотел руку себе прострелить,
но  не решился. И тут в госпиталь попал с дизентерией. А там ребята попались
-  исключительные  специалисты,  все про  симуляцию знают. Они  меня научили
сунуть крупицу медного купороса в канал члена. Меня с подозрением на гонорею
в  специальный госпиталь направили. Там  проверили  - гонококков  нет, назад
отвезли.  А  я  опять купоросинку сунул. И  тут меня  один раненый  заложил.
Судили показательным трибуналом в госпитале и дали высшую меру. Из госпиталя
увезли с конвоем расстреливать в другое место. Расстреляли  и бросили,  даже
не зарыли. Так, снегом закидали. Я  очнулся.  Но пока  меня нашли, отморозил
ноги.  Мне  их ампутировали. Потом  госпиталь разбомбили.  Когда меня  опять
подобрали, никто моим прошлым не интересовался..."

     Из рассказа  Константина  Юрьевича,  прожекториста, потом  пехотинца на
Ленинградском фронте:
     "...История была типично  "градоглуповская",  если бы при этом  не было
столько жертв.  Нами,  прожектористами, усилили две пехотные роты. Ночью эти
роты  повели  куда-то  по  шоссе  друг  за  другом  на  расстоянии  примерно
полкилометра.  Довели до  моста  через Вуоксу  и  скомандовали:  одной  роте
окопаться по левую сторону дороги,  другой - по правую. Обеим ротам сказали,
что противник должен объявиться с противоположной стороны. Под утро, но пока
еще не рассвело, рота на роту  пошла в атаку. Поводом к атаке  послужил клич
Кольки  -  "Смахни  пыль  с  ушей"  (единственный,   кстати,  член   ВКП(б):
"Белофинны!  Вперед!  За  Сталина!" Через какое-то  время  рукопашной кто-то
сообразил,  что атакующие друг  друга густо матерят. Раздались крики: "Своих
бьем!" Стало рассветать,  и  драка  прекратилась.  Убитых  обнаружили позже.
Занялись  ранеными  и  поиском  командиров взводов и обоих  ротных. Все  они
исчезли. И  было решено, что  они "переодетые"  финны или фрицы.  Похоронили
трех убитых, поколотили "большевика" Кольку. В знак особого к нему презрения
несколько  человек  на  него помочилось, а  когда  двинулись  в тыл,  Кольку
прогнали. Он шел сзади. Кто-то выстрелил в его сторону, и Колька исчез... По
дороге умер  еще один.  Когда  его  хоронили,  были окружены  истребительным
батальоном (предшественники  заградительных отрядов), который  отконвоировал
всех  в  свой  палаточный  городок.  Там  сначала  разоружили,  потом  долго
разбирались. Позже  отдали оружие  и  отконвоировали в  район сосредоточения
какого-то  "коммунистического"  батальона,  состоявшего из ополченцев. Скоро
дали  команду  "Углом  вперед!",  и  все  пошли  в  наступление  лесом.  Шли
неорганизованно,  и через какое-то время  прожектористы  соединились в  одну
группу, плетущуюся в арьергарде. Некоторое время по лесной дороге,  тарахтя,
ехали  три танкетки. Позже они остановились как будто на  починку, больше их
не видели.  Шли долго. Периодически орали "Ура". Громче всех прожектористы -
для  смеха и  от скуки.  Пришли  на заброшенный хутор. Появился какой-то тип
(батальонный комиссар) и сказал, что "высоту Фасоль" мы взяли и можно делать
привал.  Кто снял сапоги и стал  сушить  портянки, кто стал собирать  и есть
бруснику. Дом хуторской никто осмотреть  не удосужился.  Вдруг с чердака нас
стали поливать из нескольких пулеметов, одновременно из-за леса, за  пашней,
начался  мощный  артиллерийский  и  минометный обстрел. Я стал  окапываться,
когда  же  кое-как  зарылся в землю, ко мне  подполз незнакомый старшина. Он
стал бодать меня каской  в  бок,  приговаривая:  "Пусти голову  под  живот!"
Разрыв  меня  оглушил.  Когда очухался, от  старшины  половина  осталась.  Я
вскочил  и не пригибаясь бросился в лес, который был в тылу.  Проскочил зону
отсечного огня...  Бежал долго  по  лесу,  пока не свалился  от изнеможения.
Лежа,  удивился  наступившей  тишине  и  тут же  услышал далекое недружное и
фальшивое пение "Интернационала". "Сдаются в плен",- подумал.
     Встал и  побежал  дальше.  И  тут мне показалось, что  на  одном дереве
"кукушка". Я упал, спрятавшись  за ствол дерева. Лежал долго, затем переполз
в  ложбинку. Фигура не шевелилась. Через  некоторое  время  заметил,  что  к
"кукушке"  ползут двое. Они  подползли совсем близко  и  вдруг вскочили. Это
были  мои  однополчане: Гошка  и Жорка.  Я свистнул и пополз  к  ним. Но тут
понял, что "кукушка" мертва, встал и подбежал к парням.
     "Кукушка" оказалась  повешенным  Колькой, который спровоцировал  ночную
атаку  роты на  роту. Колька был, видимо, сначала  повешен,  а  затем снят и
посажен так,  что издали можно  было принять его за "кукушку". В глаза  были
вбиты  гильзы,  торчал черный язык, вид жуткий... Сговорились  пробираться в
Питер, теша себя мыслью, что нас примут назад в прожекторный полк. Скатились
с дороги  вниз, в овраг. Подъехал отряд мотоциклистов,  остановился.  Слышна
была  немецкая  речь, финская тоже.  Через какое-то время мотоциклы  уехали.
Решили дальше не идти, пока окончательно не развиднеется. Вскоре, прижавшись
друг к  дружке,  заснули. Проснулись, когда  совсем рассвело. Перебрались  с
дороги на  просеку. По ней вышли  на большак  и встретили на нем  эвакуиров.
Обозники пустили нас  на  телеги. Возница разрешил  мне зарыться  в сено.  Я
сразу  заснул.  Проснулся от  боли.  Меня  укололи штыком.  Это  были  опять
"истребители". Укололи  они меня очень неудачно, задев позвоночный столб.  У
меня отгнили ноги..."
     Из рассказа Сергея  Никитовича ("самовара"), бывшего командира  роты на
Волховском фронте:
     "...Мне дали роту  почти  сплошь из  уголовников. Никто из них  не умел
ходить на лыжах  (это  в  лыжном-то  батальоне! ), но беды  большой в том не
было,  поскольку  они  все  сбежали  до  того,  как  мы  заняли позицию.  Из
семидесяти восьми  бойцов у меня осталось девятнадцать. Укрытия  на позициях
были из замороженных трупов, не выше метра. Передвигались на четвереньках, а
из  укрытия в укрытие  я ползал по-пластунски. И вдруг  однажды, пренебрегая
опасностью, непонятно почему, иду в полный рост, необычайно гордый собой. На
меня подчиненные смотрят как на спятившего, а я этому рад: "Вот  какой я!  А
вы червяки!" К удивлению всех, немцы не стреляют... Тишина... И мне радостно
оттого, что я вот так разогнулся, что  я перестал быть рабом  обстоятельств.
Метра за  два-три  до укрытия какая-то неведомая  сила  поворачивает  меня в
пируэте. Смеюсь, не понимая:  "Кто это  меня повернул?" Затем удар по спине,
оглядываюсь - никого. В штанах делается тепло. Мне кажется, что я обмочился,
и  я лезу  к себе в ватные штаны.  Вынимаю руку - кровь. Тепло становится  в
спине. Радость  поглощает все: "Ранен!.. Легко  ранен!.. Госпиталь, постель,
чистое белье... Вот счастье-то!.." Я кому-то передаю команду,  становлюсь на
лыжи и айда в лес, на поиски  БМП.  Нахожу медпункт быстро.  Начальник - мой
сослуживец по прежнему полку Савченко  - исследует  и  говорит: "Два пулевых
сквозных  ранения  мягких  тканей".  Одно  в  районе тазобедренного сустава,
другое в  мышцу  спины  под  лопаткой.  Перевязывает,  дает  чистую  рубаху,
кальсоны. Чистую, значит, без треклятых гнид и вшей. В радость закрадывается
сомнение:  возьмут  ли с такими ранениями  в  госпиталь?  Савченко  говорит:
"Непременно! Сейчас выпей, закуси  и отоспись".  Я выпиваю полстакана водки,
заедаю шматком  сала и проваливаюсь более  чем  в двадцатичасовой сон. Будит
меня комбат лыжного отдельного батальона. Спрашивает о самочувствии. Говорю:
"Хорошо!"  -  "Ну, тогда  одевайся и за дело!" -  "Какое еще  дело? Савченко
должен меня  госпитализировать".- "Ничего,- говорит  майор,-  госпитализацию
временно отложим".  Я  к Савченко... Он  смущен.  Протрепался о моем  легком
ранении,- думаю я и в душе кляну этого предателя...
     Я  рассчитывал  на  недельку в  госпитале, а провел  в  нем,  съеденный
гангреной,  изрезанный  вдоль и  поперек, полтора года. Вышел  вот  таким  -
ничего  лишнего.  Привет славному  представителю советской  военной медицины
товарищу Савченко!.."
     Это маленькая часть того,  что было  наговорено  за последние недели. Я
как-то  спросил  у  Пашки,  отчего  такая  дегероизация  войны,  раньше  или
хвастались, или молчали...  "Жить было нечем,- ответил Пашка.- У  кого нервы
послабее, вздрочивали себя бахвальством, у кого  покрепче, искали  чего-то в
собственных  потемках.  А  сейчас  есть  жизнь.   Так  на  хрена  липа?  Это
замечательно, может, главное, чего мы добились. Отметь в своей летописи..."
     ...Вчера произошло страшное. Наш штаб передал противнику  - иначе мы их
теперь не называем - протест по поводу противозаконных действий. Государство
отпускает на  каждого инвалида чуть ли  не  двадцать шесть  копеек  в  день,
которые  за  месяц  складываются  в  рубли.  На  эти  скромные средства  нам
полагается питание и обслуживание, а также лекарства и медицинская помощь. А
нам  выдают  одну  баланду, теперь даже без хлеба. Выходит, отпускаемые  нам
деньги   кто-то   присваивает,   а   это   воровство,   уголовно  наказуемое
преступление.  Если  нам  не будут  отпускать  положенное,  мы  обратимся  в
прокуратуру.
     Ответ  не заставил  себя  ждать.  Нам  предложили  выйти  из укрытия  и
объясниться с  глазу на  глаз. При  этом дали  честное  слово,  что  никаких
насильственных   мер  приниматься  не  будет.  Мы   посовещались  и  приняли
предложение. В  назначенный  час высыпали  на паперть трапезной церкви, куда
заранее  перенесли  наших  "самоваров".  Явился  противник:  из  знакомых  -
главврач и ведущий белоглазый, остальные новые. Главврача узнать  нельзя, из
цветущего мужчины он превратился в старенькую обезьянку: запал в самого себя
и  все время  скребется,  нервное,  что ли?  Говорил  ведущий  белоглазый  -
деревянный  болван,  играющий  в  железного  человека,-  медленно, вроде  бы
спокойно, но за этим спокойствием - задавленная  ярость, и без обиняков. Вот
смысл сказанного: убежище.закрыто, его  не существует. Инвалидов снабжают по
новому адресу: и едой, и медикаментами, и  всем положенным для жизни. Это не
каприз, не злая воля,  а  правительственное решение,  принятое для  нашей же
пользы.  Большая  часть  врачей  и  персонала  уже  переехала  туда,  сейчас
отправляется последняя партия. Здесь не останется ни одного человека. Вскоре
прибудут монахи  и  займут возвращенный  им монастырь.  На острове разрешено
находиться  лишь служащим пароходства. "Вы напрасно  шлете  жалобы в Москву.
Они  возвращаются  сюда". Он  открыл  планшет и показал наши  письма -  плод
гражданского возмущения, человеческой обиды, боли и сарказма.
     -  Если вы не образумитесь, пеняйте на себя. На этой неделе мы закончим
эвакуацию персонала, вывоз имущества и оборудования, после чего окончательно
снимем вас со снабжения, отключим свет, воду и отопление.
     Василий Васильевич крикнул:
     -  Гитлеровцы не  добили, свои фашисты добьют!  Все заорали, загалдели.
Дальше я чего-то не углядел, но вдруг среди нас оказались белоглазые и стали
крутить руки  Пашке,  Василию  Васильевичу,  Михаилу Михайловичу  и  Алексею
Ивановичу. Те  -  отбиваться, Пашка выхватил нож.  Его отпустили,  остальных
куда-то поволокли. И тут коновод "самоваров", бывший охотник, Егор Матвеевич
закричал пронзительным голосом:
     - Стойте, сволочи! Сейчас я самосожгусь!
     И сразу резко завоняло бензином. Это Иван Иванович (с поехавшей крышей)
выплеснул на него ведро бензина.
     Все оторопели, а "самовар" Егор Матвеевич завизжал:
     - Поджигай, зараза!..
     - Стойте! - крикнул ведущий белоглазый.- Мы уходим, уже ушли!..
     Его подручные сразу отпустили  свою добычу. Не  надо было поджигать, но
Иван Иванович, если на что  нацелится,  непременно  сделает,  он не в  силах
остановиться,  передумать. Егор Матвеевич предугадал, что случится, и крепко
втемяшил ему в башку: облить и поджечь - тот и чиркнул спичкой.
     Вспыхнул  воздух  вокруг  Егора   Матвеевича,  пропитанный  бензиновыми
парами, потом  загорелись  волосы.  Все  шарахнулись  прочь, попадали. Пашка
сорвал  одеяло, в  которое  был  закутан простуженный тенор-часовщик Аркадий
Петрович, накинул на горящего, сам рухнул на него и затушил пламя.
     У Егора  Матвеевича спалило  остатки волос на висках и  темени,  брови,
ресницы,  а так он почти не  обгорел, разве самую малость.  Но разозлился на
Пашку ужасно:
     - Кто тебя просил, сволочь такую? Отнял ты у меня мой подвиг.
     Пашка и так и сяк его улещивал, извинялся, "героем" называл.
     - Был бы  я  героем, если б  не ты, сволочь  вездесущая! - ругался Егор
Матвеевич, и слезы капали с обгорелых век.
     - Егор Матвеич,  плюнь мне в  рожу, облегчись,- попросил  Пашка. И  тот
плюнул вязкой, тягучей  слюной  больше себе на подбородок, чем  на обидчика.
Пашка утерся подолом рубашки, потом утер Егора Матвеевича.
     Василий Васильевич сказал душевно:
     - Спасибо тебе, Егорушка. Кабы не ты, нам хана.
     -  О  чем  ты,  Васильич?  -  отозвался тот.- Мы  же кореши.- И, сильно
наклонив голову, спрятал лицо.
     ...Дни, даже  недели, последовавшие за  самосожжением Егора Матвеевича,
были самыми подъемными с  начала нашего бунта. Ведь мы вышли  победителями в
прямой  стычке  с  противником. И попытка  захвата  заложников была,  и, как
говорится,  блеснула  благородная  сталь  -  не остановился  бы Пашка  перед
поножовщиной, если  б не  героический поступок Егора Матвеевича.-  Вот вам и
"самовары-самопалы"! Я горжусь, что  в известной степени  принадлежу к  ним.
Господи Боже мой! Вот существовал тут сколько лет никому не ведомый обрубок,
а настала минута, и он ради "други своя" живым факелом возгорелся.  Ведь это
случайность,  чудо, что Пашка сумел его  загасить. И стал он опять привычным
Егором  Матвеевичем с чинариком, прилипшим к нижней губе, и тускло-голубыми,
теперь странно голыми глазами. А он по-настоящему героическая личность!
     Если  б  разобраться в  нас, если б в каждого  заглянуть, сколько может
оказаться  ценного,  высокого,  невостребованного  миром,  сколько  сильной,
неизрасходованной  души.  Но  разве  кто  пытался  это  сделать,  разве  кто
посмотрел   хоть  раз  задумчиво  в  нашу  сторону?   Ползунки,  "самовары",
недочеловеки  - вот кто мы такие не только для белоглазых упырей  и тех, кто
их  послал,  но  и для всего  народа, в упор  нас  не видящего. Если  честно
говорить,  какое  же  дерьмо наш  великий  народ - покорный, равнодушный,  с
ленивой рабьей кровью. Если мы,  убогие, безрукие,  безногие, на целую шайку
страх навели, так что  могла бы сделать вся человечья  громада, проснись она
наконец, распрямись. А  ведь  и  делать-то ничего  особого не  надо: сказать
"нет"  и убрать руки с рычагов. Все  встанет, а  там и  завалится. Что могут
белоглазые  без работяг? Да ни хрена,  со всеми своими бомбами и самолетами,
танками  и пушками, генералами и маршалами. Но разбит у народа  позвоночник,
ни на что он не годен.
     ...Вчера собирался  стачком