ение своей фамилии, в которой почти ничего не осталось от холода, но
было достаточно много "твердого приступа" и шика заграничной торговой марки.
        Биркманн ждал следующего вопроса, и Лялька не стала нарушать традицию:
        - Вар шон ди пост? - а Биркманн уже заранее разводил руками и поднимал
брови, что яснее ясного обозначало: почтовая машина уже, разумеется, была, и
именно в девять часов пять минут, но для "фамилии Колодоф" в железный почтовый
ящик на заборе помещено ничего не было, о чем, он, Биркманн, и имеет честь
сообщить со всей ответственностью.
        - Окей, - согласилась Лялька, как будто это было и вправду хорошо -
опять не получить никакого письма, - но интонация разговора обязывала к бодрости
и никак не предусматривала жалоб на тех далеких, которые, получив одно или уже
несколько лялькиных писем, откладывали их в левый угол стола, собираясь ответить
интересно и подробно при первой же возможности.
        Теперь наступала очередь комнатных цветов. Хотел напиться лохматый
хлорофитум, упругая витая традесканция, герань, вся в маленьких цветочках, как
курочка-пеструшка. Лялька подолгу задерживалась у каждого подоконника, не
уставая удивляться напору природы. Маленькая фиалка с шерсткой, как у игрушечной
лошадки, взорвалась вдруг целым фонтаном темно-фиолетовых бархатных цветов.
Широко раскинул жирные гладкие листья цветок каланхое, похожий на восточного
отца семейства, окруженного яркими женами и многочисленными бойкими отпрысками.
        Цветы часто утешали Ляльку своей уверенностью в необходимости жизни. По
глубокой лялькиной убежденности, растения не нуждались в каких-то специальных
доводах для своего существования. Из почвы, зачастую жесткой, песчаной или
каменистой, воздуха и воды  с помощью внутренней силы и тайны они строили свои
зеленые тела, разворачивали большие, налитые соком листья и, наконец, являли
миру красочные, всегда разной формы и вида цветы; это было совершенно чудесное и
оправдывающее себя действие. Тогда, может быть, думалось Ляльке, люди тоже
оправдывают свое присутствие тем, что, основываясь на грубых материальных вещах,
они производят на свет нечто совсем не материальное, но хорошо ощутимое,
тянущееся вверх и переплетающееся в головокружительных сочетаниях, и, скорее
всего красивое, особенно если посмотреть сверху. Эту мысль Лялька очень любила,
но никогда не додумывала дальше, до возможных садовников человеческого сада, это
было бы уж слишком.
        В большой комнате все осталось так, как было брошено во время вечерних
неторопливых передвижений вокруг стола и утренних сборов на работу и в школу. По
заведенному порядку переходя из гостинной на кухню и обратно, Лялька начала
убирать со стола остатки завтрака. (Отправка мужчин на службу происходила для
нее в полусонном состоянии и не рассматривалась как время бодрствования: в шесть
часов она вставала, будила "работников", ставила чай, упаковывала Сереже в
портфель яблоки и печенье, а Игорю в рабочий рюкзак - йогурты, махала на
прощанье в окно и с наслажденьем проваливалась в сон, не ощущая его перерыва).
        Потихоньку все вещи, захваченные жизненным круговоротом, возвращались на
свои привычные, за год насиженные места. С наибольшим с удвольствием
раскладывала Лялька одежду. Когда она брала в руки сережин или игорешин
скомканный свитер, расправляла рукава и складывала, то казалось, что она немного
колдует при этом и накладывает невидимый оберег на их владельцев. Хотя жизнь со
всей очевидностью доказывала Ляльке паутинную непрочность такого рода
заклинаний, что-то инстинктивно заставляло ее продолжать  свою работу. Ведь
никогда не знаешь ничего наверняка.
        В который раз Лялька подумала, что балует своих мужичков: они оставляют
снятое где попало и таким образом Сережа никогда не приучится к порядку. Но ей
было очень жаль лишаться этой тихой утренней процедуры; если все будет лежать на
своих местах, то зачем она тут вообще?
        ...Зачем она тут вообще? Лялька не любила этот вопрос, но смирялась с
его постоянными приходами и вольной манерой поведения, по-хозяйски требовавшей к
себе внимания. Раньше - в той жизни - он не появлялся. В круговерти жизненных
дел и насущных необходимостей, между наползающими друг на друга дежурствами,
тягомотными очередями, спешным приготовлением добытой еды, детским садом и
блаженным уплыванием в сон не возникало даже и мысли, что все это мог тянуть и
вытягивать кто-то другой, что кто-то другой (другая!) мог бы подойти ко всем
окружающим людям и обстоятельствам также плотно и пригнанно, как лялькина
гаечка, скрепляющая одну из бесчисленных ячеек советского общества.
        В чужой стране, среди чужих порядков, очевидно логичных, но с трудом
понятных пришельцам, Лялька долго не могла найти себе места. Ей все время
казалось, что она встает на дороге у потоков, мирно текущих до этого по
налаженным руслам и завихряющимся от ее вторжения. Только когда Игореша нашел
работу, хорошую работу, обеспечивающую самостоятельную жизнь и квартиру в тихом
зеленом пригороде, мир расступился и позволил Ляльке окружить себя и свое
хозяйство тонкой скорлупой семейного уюта.
        Со всеми этими рассуждениями Лялька обнаружила себя сидящей в кресле с
неразобранными рекламными журналами в руках. Такое бездеятельное сидение со
смотрением сквозь, о каком и подумать-то раньше было невозможно, случалось
теперь довольно часто. Ну и что? Она могла себе это позволить; бежать было,
прямо скажем, некуда. С улыбкой вспомнила Лялька жаркое увлечение тайнами
Востока, объединяющее компанию разношерстных десятиклассников. Как было сложно -
нет, практически невозможно - посидеть спокойно, отвлекшись от суетной, но такой
сладкой и бурлящей вокруг жизни... не думать, не чувствовать, как тает все
внутри от того, что рядом сидит самый умный и замечательный мальчик, которого
только во сне и под страшным секретом можно было назвать не Игорем, а
Игорешей...
        Да... А теперь в тихие часы безделья не слышно даже грубого окрика
совести, которая гнала Ляльку целое десятилетие - бежать, идти, или на худой
конец, тащиться расхлебывать кипящую, убегающую и подгорающую кашу будничной
суеты. Перестала являться и паника последнего, уже чужестраного года, зловещим
шопотом вещавшая о потерянной жизни. Теперь Лялька знала, что в один прекрасный
момент она очнется от оцепенения, встанет и пойдет на кухню мыть посуду.
        Так оно вскоре и случилось.
        Во время возни на кухне и ворчания о том, что пора наконец обзавестись
нормальным сервизом вместо разнокалиберных, купленных по случаю за их
внушительную величину, чашек, Ляльке пришла в голову забавная мысль. Вполне
возможно, что всю несложную домашнюю работу мог бы выполнить вместо Ляльки
кто-нибудь другой. Но вряд ли этот кто-то посадил бы на балконе горох и фасоль.
Этот довод удачно завершил на сегодня лялькины размышления о свободном замещении
ее некоей гипотетической, среднестатистической женщиной, которые временами
сильно донимали Ляльку.
        Идея посадки на балконе не только цветов, но и сельскохозяйственных
культур, тянулась из лялькиного детства. Ей так хотелось поделиться с Сережей
всем, что у нее было когда-то: раскладыванием ловких круглых горошин на мокрой
вате, томительным любопытством вокруг блюдечка и, наконец, чудом первых зеленых
ростков из влажнодышушей земли. И это удалось: они сидели вместе на корточках у
длинных коричневых горшков точно также, как Лялька сидела с мамой на синявинских
каменистых шести сотках.
        Маленькая кухня не занимала много времени, и вскоре Лялька смогла
устроиться на балконе с завтраком на коленях. Воспоминания все также кружили
вокруг свой хоровод. "Раньше я должна была все время бежать, чтобы выдержать
натиск жизни, - подумала Лялька, глядя на еловые лапы, переливающиеся, словно
волны. - А теперь предстоит испытание тишиной. Не так-то просто полдня
находиться в собственном обществе."
        Несколько веток вдруг заплясали вразнобой. Потом пляска перешла на
соседнее дерево. Лялька улыбнулась - из-за близорукости ей было сложно
разглядеть белку, гуляющую в глубине зеленых зарослей; но ей было достаточно
знать, что она там.





За  чаем


        - И пора уже завязывать сидеть в четырех стенах вроде наложниц и
становиться самостоятельными!
        Лялька не спорит. Когда она вообще спорит? Со временем в окружающем ее
пространстве становится все меньше и меньше настоящих поводов для спора. Но она
знает - Наталье недостаточно молчаливого согласия, ей нужно активное содействие.
И Лялька спрашивает:
        - А что ты предлагаешь?
        Наталья откидывается в кресле, запускает пальцы в свою курчавую шевелюру
и еще больше лохматит ее.
        - Боже мой, какой потребительский подход! Мы ждем предложений! Я  же
тебе не работодатель или сотрудник какого-нибудь чертового "амта". Я  не могу
предложить тебе работу или курсы. Я  и себе-то пока ничего не нашла, ты же
знаешь. Но под лежачий камень вода не течет!
        Лялька больше, чем когда-либо, чувствует себя лежачим камнем. Но тут
шумит, закипая, чайник, и надо идти заваривать чай. Как неудобно иметь такую
маленькую кухню! Там негде поставить стол, и всю еду и посуду приходится таскать
в гостинную и обратно. Лялькина мечта - это большая кухня, а может быть,
гостинная, совмещенная с кухней, как у Натальи.
        Ну, это не всегда хорошо - Наталья рассказывает про квартиру, в которой
живут ее знакомые в Бремене, а Лялька думает, от чего же на самом деле явилось
вдруг это чувство неудобства? Наверное, оттого, что она не хочет разговаривать с
Натальей ни о чем таком. Потрепаться про магазины - завсегда пожалуйста, а про
работу, то есть ее отсутствие... О таких вещах Лялька предпочитает молчать. Она,
пожалуй, предпочла бы об этом и не думать (по крайней мере, так часто), но не
выходит. Странно: кажется, обо всем с собой договоришься, все поймешь и
успокоишься, а назавтра - здрасти-мордасти, то ли новые вопросы, то ли
устаревшие ответы. И все крутится по новой. Но говорить об этом вслух...
        - ...Конечно, в суд они не пошли, и теперь должны жить там еще два года,
представляешь, какой идиотизм?
        - Да, и не говори.  Давай, бери сахар, варенье.  Мы когда первую
квартиру снимали, тоже в договоре кучу всего просмотрели.  Но все же то был
кооператив, а не приват.  В привате можно вообще так угодить.
        - С другой стороны, они уже попривыкли, и у Светки как раз работа в этом
районе. Ты не представляешь, как она крутится: во-первых, дает уроки музыки,
учеников десять, наверное, уже; во-вторых, гуляет с чьими-то собаками; и
в-третьих, путцает*. Вечером я ей звоню, она еле языком шевелит.
        Лялька вспоминает Катюшу, ее заплаканное лицо: пока она искала хорошую
работу, тоже подрабатывала уборкой в богатых домах, чтобы хоть как-то помочь
маме, которая осталась на Украине; а когда ее пригласили аккомпанировать,
оказалось, что пальцы потеряли скорость. И куда ей теперь деваться со своим
консерваторским образованием?
        - Ну, у Светки, по-моему, нет таких проблем. Много ли надо, чтобы учить
детишек. К тому же она больше гладит, чем убирает. Слушай, но мы-то сможем найти
себе что-нибудь получше, правда?
        Получше... Поприличнее, значит, чтобы не стыдно было написать
знакомым...
        - Господи, да что ты переживаешь? У тебя же Санька, тебе года два вообще
ни о чем не надо думать.
        Санька - чудный, он спит в сережиной комнате, раскидав в стороны
пухленькие ножки и ручки. Когда он не спит, то неторопясь ходит по квартире,
тщательно разглядывая каждую попавшуюся под руки вещицу. Санька - натальина
гордость и козырная карта в ее разборках с мужем. Санька - предмет белой
лялькиной зависти и постоянная загадка: как это мог у такой стремительной и
суматошной мамаши вырасти такой тихий спокойный сынок. Еще Санька - отличный
повод для разговоров; больше всего на свете Лялька любит поговорить о детях.
        Но Наталья не сдается:
        - Да что ты! В наши годы! Тебе ведь тридцатник? Мне тоже. У нас нет ни
дня лишнего, ведь надо заново начинать учиться чему-нибудь. Мы сейчас абсолютно
ничего не стоим, что ты со своим дурацким филологическим образованием, что я со
своим распроклятым журфаком. Рознеры - помнишь Рознеров из хайма? - говорят, в
Кельне есть платный институт для переводчиков, их Сима туда собирается. Да что
ты так смотришь? Нельзя же совсем ничего не делать. Мало ли что?
        Мало ли что - вот уж об этом Лялька точно старается не думать.
Случиться может все, что угодно - понимание этого всерьез пришло после того, как
грянуло решение об отъезде. И вместе со многим другим осталась в прошлом
счастливая вера в то, что все будет более или менее хорошо, если только
стараться все делать правильно, думать и работать. Случиться может все, что
угодно - а ко всему невозможно приготовиться. Нельзя ведь жить в постоянном
ожидании атомной войны? Так же, как не хотелось Ляльке готовиться к тому, чтобы
прятаться в подвалах, есть консервы и экономить спички, ее с души воротило
представлять себя в одинокой и независимой жизни. Но она понимает, что Наталья
имеет ввиду:
        - Слава Богу, здесь, в Германии, можно не бояться развода. Легче стать
космонавтом, чем пройти все ступени этой процедуры, и уж во всяком случае ты
никогда не останешься без средств. Налить еще горячего? И смотри, вот еще
печенье.
        Последнее время Вовка снова стал подозрительно задерживаться на работе и
даже чуть было не был пойман с поличным, однако сомнения в его виновности все же
существуют. Слушая эту детективную историю, Лялька вздыхает про себя: на всех
бабских посиделках принято костерить в хвост и в гриву дружков, мужей и
любовников. Лялька не смела нарушать это правило; она тоже несла что-то в духе
"все мужчины - свиньи" и выслушивала бесконечные жалобы. При этом она никак не
могла понять, действительно ли все так ужасно плохо или о бедах говорить гораздо
легче - приятнее обеим сторонам? Или заявление типа "мой Петя очень хороший, он
меня любит и не изменяет" звучали бы пощечиной всему остальному женскому миру?
Или просто-напросто страшно сглазить?
        Лялька тоже боится сглазить; она не собирается говорить Наталье, что
развод с Игорешей входит для нее в число таких же возможных событий, как
извержение вулкана на рыночной площади их сонного Штильдорфа. Каким образом они
прожили вместе больше десятка лет вопреки всем прогнозам окружающих, этого
Лялька понять не может. (Смешно сказать - познакомились в десятом классе и
поженились, как только стукнуло по восемнадцать, да еще с такими разными
характерами, да четырнадцать квадратных метров на троих...). Но не все же мы
должны понимать. Факт, что они так срослись за это время, что трудно было уже
определить, где кончаются лялькины привычки, и начинаются игорешины. Да привычка
ли это - молчаливое чувство того, что им надо быть вместе? Однажды, вскоре после
переезда в Германию, когда нервы у всех были на пределе, они ужасно поругались:
так бурно, как почти никогда не ругались дома - с какими-то нелепыми обвинениями
на повышенных тонах и отшвыриванием стульев; в запале оба выскочили из дома,
едва одевшись и - не сговариваясь, инстинктивно, пошли вместе, почти прижавшись
под порывами ветра с крупными хлопьями снега, потому что она привыкла искать
защиты в беде у него, а он - утешенья - у нее. Только ссора была для них чужим,
посторонним действующим лицом.
        Но если все может...
        В дверях появляется Санька, он тянет за собой по полу сережину
спортивную куртку. Беленькая челочка прилипла к вспотевшему лбу, на щеке
отпечатан узор диванной накидки. Санька смотрит настороженно-капризно, будто в
начале задуманного эксперимента.
        Лялька тут же представляет себе маленького Сережу. Как тяжело вспомнить
что-нибудь статичное, неподвижное, например, сиденье с книжкой или игру в лото.
Но ведь это было? Было, конечно. И сказки на ночь, и рисование, но так плотно
стиснуто между торопливым одеванием, давкой в транспорте и рассеянными ответами,
что уже трудно разглядеть. Зато хорошо врезалось в память: однажды, совершенно
машинально, как всегда, Лялька выдернула себя из сна, привычно ориентируясь по
длинной стрелке будильника, одела полуспящего Сережу и через сырость зимней ночи
повела в садик; только наткнувшись на закрытые дерматиновые двери средней
группы, она оглянулась по сторонам: окна детского сада были темны, оказалось два
часа ночи. Вернувшись в кровать, Сережа тут же заснул, он, по-видмому, так
ничего и не заметил.
        Лялька запрокидывает голову; ей хочется сейчас же усесться с маленьким
Сережей и медленно-медленно, совершенно неторопясь, учить его завязывать бантик.

        - Не тащи в рот, сколько раз тебе говорить! - Санька болтает ногами у
Натальи под мышкой и приземляется на диване. - Хочешь кушать? На, попей чайку. А
кушать хочешь? Курочку, да? Вижу, что хочешь. С пюре, да?
        Наталья собирается домой: ребенок хочет есть. Лялька приносит мытый
персик - чтобы в дороге было не скучно. Но персик тут же надкушен; подбородок,
пальцы и светлая рубашечка оказываются в сладкой желтой мякоти; приходится
переодеваться. Запихивая Саньку на заднее сиденье машины, Наталья говорит в
сердцах:
        - Ты не представляешь, как мне это осточертело. Нет, еще года я не
выдержу. А уж остаться навсегда домохозяйкой может приснится мне только в
страшном сне. Ну, пока, созвонимся.
        Лялька поднимается к себе, снова ставит чайник. При гостях она почти не
ест; отвлекаясь на разговоры и заботы о столе, не чувствует ни вкуса, не
удовольствия от еды. А вот посидеть в тишине, попить чайку - самое милое дело.
Через полчаса придет из школы Сережа, закричит с порога:"Эссен, фрессен, жрать
хочу" и день понесется вниз с горы.
        Как все они быстро привыкли к тому, что Лялька целыми днями дома!
Впрочем, сама-то Лялька к этому еще не привыкла. Но она читает полное принятие
такого положения на лицах своих мужичков. Она видит это в Сереже, когда он за
обедом, недожевав, рассказывает о том, что призошло в классе (ему нравится, что
она сидит напротив, положив локти на стол, и узнает подробности, и на лице у нее
можно прочитать удивление или гордость за него). Когда он обсуждает с ней планы
на день - уроки, тренировка, поклеить новые фотографии в альбом, а вечером
почитаем, да? Когда он предлагает:"Давай, с тенниса ты меня встретишь и
покатаемся на велах".
        У Игореши в глазах появилось новое выражение. Глава семьи, работа,
квартира, все сыты-обуты, жена свободна от необходимости зарабатывать на
пропитание (что еще нужно человеку, панимаешь, а?). Он ведь и правда рад за
меня, - думает Лялька. - Считает, что я больше ничего и не хочу. А я? Чего я
хочу?
        Наливая чай в любимую большую кружку, Лялька перебирает в памяти время,
проведенное без работы - год до отъезда и два тут. Положение казалось временным:
вот сейчас, все устроится, утрясется, обставится, и непременно работать, не
киснуть, не опускать рук. В письмах тоже подбадривали: не боись, кто ищет, тот
всегда найдет. ...Что найдет?..
        Главное лялькино умение - возиться с малышами, рассказывать им сказки и
завязывать шарфы - оказалось здесь пустым звуком. Бойкие, громкоголосые немецкие
дети, говорящие взрослым "ты", вгоняли ее в ступор. Въевшийся в кожу и легкие
лозунг "кто не работает - тот не ест" гнал Ляльку во внешний мир, но она не
находила в нем места, подходящего именно для нее - а не для множества таких же,
как она, даже, может быть, и более подходящих, чем она.  Единственное такое
место было дома.
        Лялька крутит в чашке ломтик лимона, смотрит в окно. Ветер, с задором
гонявший тяжелые, толстобокие тучи, как вагоны на запасных путях, наконец-то
решил отдохнуть. Разноцветные ели, все утро обсуждавшие свежие новости, сложили
лапы, будто усевшись в кресла. Солнце тут же улучает момент взглянуть на свое
хозяйство и вся комната открывается ему навстречу. На сером