нулась тут же, будто давно ждала,
что он так скажет. Будто бы уже давно обдумала ответ и знала наверняка, что
ответ утвердительный, а также и то, что это хорошо, и так и должно быть.
        Каким образом Алекс все это понял, было совершенно неясно. Он рассеянно
смотрел в окно и молчал, но в итоге осталось странное впечатление, что в это
утро они долго говорили о жизни.

        За завтраком было тихо; народ или еще спал, или уже разошелся, - часть
группы отправилась на экскурсию в соседний городок. Мимо протопал Вовчик с
подносом, полным бутербродов - опять один.
        - Вовчик, а где же Лиза? - окликнула его Оля.
        - Э-лиза! - поправил Алекс, подняв палец, напоминая, как стала именовать
себя Лизавета в Германии.
        Если бы не поднос, Вовчик махнул бы рукой.
        - Глянула в окно и не хочет из кровати вылезать. До тех пор, грит, пока
не поедем на экскурсию во Францию. А там, грит, какая бы ни была погода -
платье, каблуки - и вперед.
        - Но во Франции нынче не носят каблуки. И платья... - с сожалением
протянула Оля. - В основном - брючки и платформы.
        - Ну и что?  - Вовчик опять попытался махнуть рукой. - Пущай они себе на
платформах, а мы зато себе на каблуках... Посмотрим, у кого лучше выйдет! - Тут
он вспомнил, куда шел и заторопился: - Пойду, а то Лизка дуется. Эх, попался бы
мне этот Боцман, так его за ногу!
        Уходя, Вовчик бросил на Алекса тоскливый взгляд, в котором явно читалось
"Хорошо тебе...”. Алекс пожал плечами: ”Что значит "хорошо тебе”? Всем нам
тут..." и принялся намазывать новый бутерброд.
        Оля вздохнула:
        - Все теперь злятся на Петьку. Вот будет ему, когда вернемся...
        - А, за Боцмана не бойся. Ничего ему не грозит. Кто же еще Вовчику будет
сочинения по-немецкому писать? А Петька - он такой - он даже в сочинениях может
приколоться... Один вовкин доклад на тему "Моя родина” он начал так: ”Я очень
люблю Карла Маркса. Но Фридриха Энгельса я люблю еще больше. Энгельс - моя
родина...”
        - Почему Петька с нами не поехал?
        - Да кто его знает. Может, правда, аппендицит. Вроде бы уже были
приступы и сейчас могут
назначить операцию. А может, просто передумал. Всучил обе путевки каким-то
старичкам, и сидит себе
дома, в ус не дует...
        - Старичкам? "Молодоженам”, что ли?
        "Молодоженами” они еще в автобусе прозвали почтенную пару, сидевшую
рядом. В отличие от других пассажиров, эта парочка была занята не видами,
открывающимися вокруг, а друг другом. Старушка обращалась с мужем, как нянька с
маленьким дитем, называя его "Робби”: "Робби, не кроши булку на колени”, "Робби,
перестань чавкать”, "Возьми, наконец, платок”. А Робби не обращал на эти слова
никакого внимания, наслаждаясь жизнью: громко ел, рассказывал анекдоты, читал
своей подруге путеводитель и не пропускал момента, чтобы пошутить с
руководительницей группы.
        Алекс посмотрел налево: вот и сейчас Робби перемазался джемом, а супруга
протягивала ему салфетку. Когда Робби привел себя в порядок, старички облачились
в разноцветные дождевики и вышли на улицу. Вскоре они показались за окном,
вышагивая под ручку с самым сосредоточенным видом.
        Оля тоже проводила их взглядом, а потом сказала, собирая крошки со
скатерти:
        - Напиши такую песню.
        - Какую?
        - Как люди гуляют под дождем.
        - Ну, давай сначала погуляем, а потом посмотрим.
        - Ну давай.

        Но под дождем погулять не удалось: его косая занавесь передвинулась
вправо, скрывая от глаз часть побережья. В воздухе осталась висеть легкая
изморось, залезающая свежестью в рукава и за шиворот.
        Живописная улочка, мощеная, наверное, еще во времена империи, вместе с
поселком забиралась все выше и выше в горы. Разнообразного вида постройки - от
выцветших на солнце домиков до шикарных особняков - поднимались ступеньками,
нависая друг над другом. И везде, куда ни падал взгляд - во дворах, в садиках,
между домами, в тупичках переулков - царила буйная зелень. Пальмы с коричневыми
волосатыми стволами, кусты, колючие и пушистые, с тоненькими длинными и с
толстыми овальными листьями, кактусы, оливы, апельсиновые и лимонные деревья -
все они вели себя так, будто никогда не были порабощены цивилизацией; трава
вылезала из трещин в асфальте и росла на заборах, плющи обвивали стены, кусты
раскидывали свои ветви посередине улиц. Человека, который проложил тут дороги и
построил дома, они, похоже, за хозяина не держали.
        Алексу пришла на ум забавная ассоциация, будто бы богатый щеголь взял
себе в служанки яркую восточную женщину, и та, в силу обстоятельств, готовит ему
еду и убирает в комнатах. Но все равно сила ее темперамента подчиняет себе всех
в доме, и даже сам хозяин побаивается перечить ей. Оля присела на корточки перед
здоровенным кактусом, самодовольно раскинувшим мясистые отростки с шипами -
точь-в-точь как осьминожьи щупальца:
        - Совсем не то, что в Германии, правда? Там природа - как домашняя,
прирученная скотина. А здесь... как вольное животное! Даже во дворе...
        В некоторых местах дома расступались и улица подходила к самому краю
горы. Они вышли на одну из таких  маленьких площадок, и стояли, глядя на
пустынную набережную и узкую  полоску пляжа с белой бахромой. С высоты полосатое
море казалось тихим, кораблики на горизонте - игрушечными. По сравнению с этим
пространством они вдвоем были просто песчинками.
        - Боишься? - шутя спросил Алекс и столкнул вниз земляной ком, который
полетел, красиво рассыпаясь в воздухе. Но услышал в ответ вполне серьезное "да"
и удивленно почувствовал, что Оля даже качнулась при этом к нему, будто
защищаясь. Он обнял ее за плечи. Хрупкость этого мира оказалась неожидано
огромной. Так же, как эта бурая земля под ногами, оказались хрупкими день
сегодняшний и день завтрашний. Алексу тоже захотелось отойти подальше от
пропасти...
        В конце концов, черт с ними, с рыцарями и прочими знатными особами! Что
может быть основательнее, чем простой горожанин. Как раз он-то и должен быть
надежен и крепок, как какая-нибудь Восточно-Европейская платформа. А чтобы
пролетающий воздушный шар с принцес... (не важно, сословие замнем для ясности)
не сдуло ветром в океан, надо соорудить... надежную веревочную лестницу.
        Оказалось, что поселок уже закончился. Но тропа еще вела вверх, туда,
где на самой вершине проглядывали очертания то ли старинной крепости, то ли
каменных развалин.
        - Ты свои дни рожденья любишь?
        Оля покачала головой:
        - Нет. И давно уже нет, класса, наверное, с пятого. Теперь только
вспоминаю, каким чудом это казалось в детстве... Сегодня ты стала совсем-совсем
большая...
        - А я, к сожалению, очень рано стал смотреть на дни рождения, как на
источник подарков. Но зато однажды - когда мне исполнялось пять - я сумел
отлично использовать это день для изменения своей судьбы.
        - Да ну? Расскажи.
        И Алекс в красках и лицах рассказал историю, в которой долго был
стороной, страдающей от непрерывных нападок "товарищей" по средней группе
детского сада. Заводилами там были братья-близнецы Самохины. На все жалобы
алексовы родители отвечали рассеянно: дети как дети, остальные ведь уживаются
как-то с этими Самохиными, и ты тоже давай... Пришлось пожертвовать днем
рождения - приглашенные Самохины (самую чуточку поощряемые именинником) сумели
устроить такой разгром в доме, что Алекса срочно перевели в другую группу,
логопедическую.
        Разговор перекинулся на детский сад: холодное какао, манная каша с
комками. Но - утренники, новогодние елки... Алекс специально рассказывал
какие-то ерундовские, незначительные истории, которые, по идее, никому не могли
быть интересны, но Оля все время вставляла что-нибудь подходящее, и постепенно
они так увлеклись разговором, что не заметили, как забрались на самую вершину
горы.
        Высокие стены, слепленные из разноцветных выпирающих булыжников,
окружали небольшое поселение. Внутри было тесно и темно, дома с малюсенькими
грязными окошками почти впритирку стояли друг к другу, а улицы то и дело
заканчивались глухими тупиками  или пропадали в черных дырах низких арок,
соединявших дворы. Удивительно, но в домах жили - было слышно, как льется вода,
звенят кастрюлями, капризничает ребенок.
        На маленькой мощной площади с церквушкой и видом на море было даже
открыто крохотное кафе. На звон колокольчика из глубины жилых комнат вышла
маленькая итальянка с очень худым, усталым лицом. Она смотрела недоверчиво,
видимо, зная, что в такую погоду туристы не забираются в ее владения, чтобы
выпить капучино и горячего шоколада. Но потом она даже улыбнулась и заботливо
прошлась тряпкой по пестрой клеенке одного их столиков - у круглого пыльного
окна.
        Сколько они просидели там за разговорами о разных пустяках - час, два?
Время, наверное, осталось снаружи. Вдруг Оля прервалась на полуслове и сказала
почему-то шопотом:
        - Ой, смотри...
        На выцветшей синей клеенке лежал светлый полукруг - через серое стекло
пробивалось солнце. Не веря своим глазам, Оля побежала к дверям - посмотреть.
        Алекс глядел, как она стоит в проеме, и смеясь, подставляет лучам
ладони. Пожалуй, про меня теперь можно было бы написать песню, подумал он. С
таким, примерно, названием: "Про парня, которому наконец-то бросили спасательный
круг, но тут он обнаружил, что уже плывет сам".
        Оля подошла с сияющим лицом; она, кажется с трудом сдерживалась, чтобы
не выскочить из сумеречного помещения на свет.
        - Ты знаешь, так тепло! Ну почти что жарко даже... Побежим вниз?!