посмотрела вверх, в черное отверстие. - Ужас, как
неохота.
     Женьке  вдруг стало  интересно -  как  там, ищут  уже небось, забегали?
Девчонок небось трясут, нянек. Кривуленция бегает, вся зеленая...
     -  А вы можете у Надюши спросить, как  там  у нас? - спросила  Женька у
старика.
     Он покачал головой:
     - Ее уже нет там.
     - Вот черти! - Женьку разобрала злость.  - Что им неймется? И тут покоя
не дают, таскают, переводят... Куда же Надюшу-то бедную закинули?
     - Она на воле. Все удалось оформить... почти официально.
     Казалось,  солнце  засияло ярче. Ах  ты, здорово-то  как! Не всесильны,
значит, белые халаты, не так уж надежны их запоры, и наша Надюша улизнула из
этой душегубки!
     Но потом Женька  подумала о Лидке,  Валентине, девчонках -  ведь теперь
они не узнают,  что замысел удался, что есть  надежда. У нее заболело сердце
от  жалости  ко  всем, кто  сидит  в душных  палатах в полном неведении, что
творится  за толстыми стенами. Видно, Женька задумалась  надолго - когда она
очнулась, старик с интересом смотрел на нее.
     - Я хочу назад. Вы можете мне помочь?
     Он удивленно переспросил:
     - Назад? Ты уверена? Ты можешь остаться с нами.
     Женька схватила его за руку и  помотала  головой  - не  надо больше  об
этом. Сергей Иванович пристально посмотрел ей в глаза, -так пристально,  что
у Женьки закружилась голова и все вокруг стало расплываться, как в тумане.


 х х х


     Виски  ломило  так,  что  трудно  было  что-нибудь  сообразить.  Спустя
несколько минут  Женька обнаружила, что сидит на корточках в каком-то тесном
углу, и попыталась встать. Ноги так затекли,  что пришлось немного проползти
на четвереньках.  Из узкого закутка  она выползла в  коридор и  собиралась с
силами,  чтобы  подняться   и  осмотреться.  Вдруг   кто-то  налетел  сбоку,
споткнулся  и навалился прямо на спину. Раздались сдавленные чертыхания - да
что же все  это значит? Женька  барахталась, пытаясь встать, и вдруг увидела
прямо  перед собой  знакомое лицо:  мамочки,  это  Раиса!  Женька  замерла с
вытаращенными глазами, а Раиса дико заорала:
     - Да  вот же она! Вот  она где  валяется! Ее  по всем  углам ищут,  уже
собираются карантин разводить, а она, бессовестная, ползает невесть где! Что
ты тут делаешь, придурошная?
     Женька ничего  не могла ответить,  только дико  озиралась по  сторонам:
знакомый коридор, хозблок, кажется? В замазанные  белым окна проникает свет,
значит уже  день?  Раиса подняла ее  с  колен и поволокла по  коридорам. Всю
дорогу  она бранилась и шумела, выдавая возможные и невозможные ругательства
- видимо, все уже здорово переволновались из-за возможного карантина.
     При  входе в отделение  Раиса с Женькой наскочили  на Кривуленцию.  Она
надсаживалась так, что шея раздулась и покраснела. Дарья слушала ее молча. А
рядом  стояла сама главная  врачиха, и  в глазах  ее явно читалась досада на
такое неприятное происшествие, как  пропажа пациентки. Главная врачиха редко
появлялась  в жилом корпусе  и  ее не часто  обсуждали в палатах.  Наверное,
поэтому у  нее даже не было нормального  прозвища, а в  редких случаях о ней
говорили: Сама приходила, Сама сказала. Конечно, некоторые верили, что Сама,
мол,  не знает, какие  безобразия творятся в отделениях, а если бы знала, то
все   исправила  бы.  И  даже  рвались  "открыть  ей   глаза"  на   реальную
действительность. Но Сама ходила по палатам в окружении целой свиты, и к ней
было невозможно подступиться.  Женька считала,  что ничего ей  говорить и не
стоит,  потому  что, когда Сама  шла  по коридору быстрой  деловой походкой,
глядя как-то сквозь, на лице ее было написано: "как мне все это надоело".
     Увидев  разгоряченную  Раису,  которая  предъявляла  всем  Женьку,  как
найденный клад, Кривуленция заткнулась на полуслове, а Сама, показав  тонким
пальцем, спросила:"Эта?" Убедившись, что ЧП все-таки не случилось, она сразу
переключилась  на какие-то другие  важные  дела и  поспешила  прочь,  бросив
Дарье:"В штрафное отделение ее на неделю".
     Дарья негромко сказала:"В  штрафном  все  места  заняты", но  ответа не
последовало. Тут вновь завопила, наливаясь кровью, Кривуленция:
     - Где ты была, уродина, что это за выходки?
     Раиса, видя, что Женька еще не оклималась, начала объяснять:
     - Я нашла ее возле прачечной, когда шла в бельевую.  Она там лежала без
сознания около запасного хода. И я ее привела поскорее сюда.
     Пока Кривуленция набирала воздух для следующей реплики, Дарья удивленно
спросила:
     - Около  прачечной, в хозблоке? Как же, интересно, она  могла добраться
туда ночью? Да это вряд ли возможно, ведь это даже за вашим постом, Каролина
Борисовна!
     Кривуленция чуть не откусила себе  язык от злости. Она посмотрела вслед
главной врачихе, проверяя, не могла  ли  та услышать дарьины слова, и дернув
головой,  прошипела:"Ну, мы  еще разберемся во всем этом". Выпрямившись  еще
больше чем обычно, она почти побежала по коридору в административный корпус.
     Раиса потащила Женьку в палату и уложила на койку. Все это время Женька
пыталась  сообразить,  что  же  произошло.  Она  прокручивала  ленту  ночных
событий, торопясь вспомнить все. Вдруг она похолодела. Раиса сказала - возле
прачки,  у запасного  хода! В  той  тесной  нише Женька  присела  остановить
кровь...  Она  скосила  глаза  на  грудь: полосатая  больничная футболка,  с
каплями  крови,  та  самая,  которую  пришлось  разорвать,  чтобы перевязать
руку... А рука? Рука - целая. Не смея поверить в жуткие предчувствия, Женька
пощупала бинт  на животе.  Есть! Железяка четко прощупывалась.  Что  же это?
Выходит,  она никуда  не вылезала? Как присела тогда  у прачечной,  потеряла
сознание, и... Женьке  хотелось  вздохнуть полной грудью, и набрав  воздуха,
избавиться от этого кошмара,  но  грудь сдавило, вдохнуть не получалось,  и,
захрипев, она провалилась в черную пустоту.
     ...Но пустота была совсем не пустой. Она давила со всех сторон, душила,
нажимала,    не    давала   вздохнуть,   пошевелиться.   Женька   не   могла
сопротивляться... И все? -  подумала  она с горечью.  - И все?..  Но вдруг в
этой  темноте  и  тишине  появились  какие-то пятна  и  звуки. Они  мерцали,
перемещаясь,   раздвигая  черное  пространство  вокруг.  Женька  напряглась,
пытаясь разобрать смысл: ...ая... ая... дохлая... бессовестная... Так это же
Раиса снова разоряется! Наклонилась над Женькой и орет в лицо:
     - Ну что ты лежишь опять как дохлая!  Сколько можно уже  издеваться! Ты
придешь в себя наконец или я не знаю, что я с тобой сделаю!
     Женька так обрадовалась, увидев Раису, ее знакомое  разгоряченное лицо,
что сразу успокоилась  и прошептала:"Раиса! Ну  чего ты орешь?" Раиса  сразу
замолчала и некоторое время смотрела удивленно.  Волосы  у нее растрепались,
челка прилипла  к  мокрому  лбу.  Потом брови  у нее  стали домиком,  а лицо
принято  совершенно  необычное  выражение  -  жалобное,  несчастное.  Расиса
закрыла лицо руками и куда-то пропала.  Женька не могла встать - голова была
как  чугунная. Но ей так хотелось, что бы кто-нибудь подошел,  что она снова
принялась  разлеплять  запекшиеся  губы.  Тут  же  над  ней склонилась  Нина
Павловна и тихо спросила: "Ну что, Женя, тебе уже лучше?"
     Женька прошептала: "Сколько времени?"
     - Сейчас вечер, уже был  ужин и линейка,  скоро отбой. Ты пролежала уже
полдня... Как ты себя чувствуешь?
     - Ничего... А где Лидка, Валентина?
     -  Валю  забрали,  когда обнаружили,  что  ты  пропала.  И она  еще  не
вернулась. А Лиде стало лучше,  она поела,  разговаривала,  но теперь  опять
уснула. Хочешь попить? Тебе Рая какую-то микстуру вливала, горько, наверное?
Но зато помогло...
     Женька попила несладкого  киселя. Ни  о чем не хотелось думать. Заснуть
бы, да надолго... Она зарылась в подушку: только не думать, только...
     Хлопнула дверь и раздался голос Валентины:
     - Ну, как  тут у вас? Ба, кого я  вижу, Евгения! Не прошло и полгода, а
ты в родных пенатах! Привет, путешественница!
     Она навалилась на Женьку, обнимая, тиская, тормоша: ну, как дела?  Окей
или не совсем?
     Женька  задергалась:"Валя, сними скорей  с меня  эту повязку, посмотри,
что  там!  Я  ничегошеньки  не понимаю, что со мной случилось!" Суетясь, она
тянула бинт, он  не  снимался,  острые края железяки  царапали кожу.  Теперь
Женьке хотелось  избавиться  от  этой  штуки  как  можно  быстрее. Валентина
побежала просить ножницы. Разрезав повязки, она потрогала штуковину:
     - Что в порядке? - жалобно протянула Женька. - Она пустая?
     -  Пустая  -  смотри,  холодная  какая.  Расскажи  скорей, как же  тебе
удалось?
     Торопясь и сбиваясь, всхлипывая  от волнения, Женька стала рассказывать
о том, что  помнила. Нина Павловна и Валентина  придвинулись совсем близко и
напряженно вслушивались,  глядя  ей в  лицо и переживая  все события.  Когда
Женька  дошла  до  пустыря,  Валентина  всплеснула  руками: "Я-то  чувствую,
полынью  пахнет! Ты  захватила  с собой?" И, не  дожидаясь ответа, полезла в
карман блузки, которая висела на стуле.
     - Ну, спасибо, ну, молодец, - приговаривала она, доставая оттуда смятый
стебель  полыни  и горьких запах снова донесся  до Женьки. Почувствовав его,
она поняла, что действительно сделала все, что было  надо, и расплакалась от
волнения. Сквозь слезы  Женька  рассказала Валентине, почему ей  показалось,
что все это был только сон.
     - Вот ведь дуреха, - ворчала  Валентина,  - вытирая Женьке мокрое  лицо
обрезками  бинта. - Думаешь, так легко  было вернуть  тебя  обратно  прямо в
теплую кроватку? Уж тут надо учитывать много чего...
     Она с  воодушевлением стала  рассказывать что-то о  временных  петлях и
перемещениях, но Женька не  могла больше слушать. Она  ощутила,  что сделала
что-то действительно нужное для всех, и ее жизнь изменилась  из-за этого,  и
жизнь  многих  других людей тоже. Она вдруг поняла то большое и  важное, что
никогда не выразишь словами, и в груди у нее было горячо и легко.

     Стерпеть все беды и напасти,
     Неся свой крест, идти своей дорогой,
     Прислушавшись к словам Фортуны

строгой...
     Тогда поймешь ты, что такое счастье.


ПОНЕДЕЛЬНИК, ТРИНАДЦАТОЕ





     Утро в  понедельник - самое тягомотное, самое противное утро  на свете.
Ранний  подъем,  когда  за  окнами  еще  темнота,  а  лампы  дневного  света
безжалостно  бьют  в лицо, холодный  мокрый  градусник, сунутый растрепанной
Марфой, стоны и чертыхания со всех кроватей. Я хочу зарыться головой в тощую
подушку и ничего не слышать... Утро в понедельник.
     Лидка, натягивая халат, бредет к выходу, смотрит на календарь и ахает:
     - Девки, сегодня тринадцатое! Валька, ты дежурная, не забудь!
     - Забудешь тут,  -  бурчит из своего угла Валентина, с трудом попадая в
тапки.
     Понедельник...
     Именно сегодня -  самый подходящий  день,  чтобы пойти к Профессорше  и
затеять новый диспут о приметах. Подумайте только, она не верит в приметы! И
черная кошка, и постучать по дереву - ерунда? А понедельник, тринадцатое,  и
как назло -  неприятности друг за другом - что она на это скажет?  С утра не
было  горячей  воды  и  мы  с Валентиной  мыли  полы скрюченными  от  холода
пальцами;  завтрак  обещал быть просто  ужасным (из пищеблока тянуло  гарью,
Седьмая  Вода,  отдохнув за  два дня, орала  на поварих с новым жаром); и на
линейке - главная новость: к нам едет комиссия  из Кардиналки, опять заберут
кого-нибудь для своих жутких  опытов. Ну, об  этом, конечно,  официально  не
объявляли.  Но во время переклички Дарья была особенно сурова, рассматривала
нас черезчур внимательно, поджимала сердито губы и после раздачи процедурных
листков и хознарядов сказала недовольно:
     - Красота! Не больные, а скаковые лошади! Как раз в Кардиналку, служить
научному прогрессу.
     Сделала  выразительное  лицо  и  ушла.  Мы  стояли,  сбившись  в  кучу,
обдумывая ее  слова.  В  отличие  от  нашего стационара,  где,  несмотря  на
всевозможные исследования, можно было протянуть много лет (та же Профессорша
служит подтверждением - старожилка, лет десять  уже занимает уютный уголок в
третьей  палате,  обжилась, удачно адаптировалась к "лечению", и  -  ничего,
сверкает  себе  голубыми глазками, живо  интересуется происходящим  и всегда
готова поспорить  о приметах или снах), то в заведение типа Кардиналки можно
было попасть совсем не надолго.  Там применяли  такие "кардинальные"  методы
исследования  способностей человеческого  организма, что последний  сдавался
очень быстро. И люди из Кардиналки ехали за новым материалом для опытов.
     В отделении  нависла очередная  гроза,  все лица  были озабочены  новой
свалившейся опастностью.  Понедельник! Конечно,  именно понедельник, а вовсе
не пятница, как иногда почему-то считают, самый несчастливый день! Пятница -
это  предчувствие  субботы   и  воскресенья  (  почти  вольных  дней!),  это
облегчение оттого, что очередная тяжелая неделя позади, а вот понедельник...
Как   обидно  всегда  после  тихих  выходных,  когда   можно   хоть  немного
расслабиться без  процедур и постоянного присутствия врачей, снова окунуться
в будни, где на  каждом  шагу подстерегают неприятности  всех  размеров - от
упрека сестры  до выдворения в  бокс  или  штрафных  работ. Да,  теперь  уже
расслабляться нельзя.  Все разбредались по палатам, перебирая в уме варианты
спасения от Кардиналки.  В  принципе,  выход был один  -  идти  на поклон  к
Заразе. Но с чем?
     Я   перебирала  в  уме  свои  драгоценности,   оставшиеся  с  последней
перетряски.  Заколка с розовым цветком  (жалко,  надюшкин  подарок), остатки
зеленки (надо экономить,  использовать  только в крайних случаях... а ведь у
нас каждый  случай - крайний,  особенно если рану запустить, к сестрам лучше
не обращаться  -  обработают  так, что  вряд ли останешься  жив),  шариковая
ручка,  иголка  с  ниткой,  поясок с  белой  пряжкой (в  выходные  разрешают
"наряжаться",  в  рамках основной  формы,  конечно)  -  ах, все  это  Заразе
наверняка не  нужно. Она женщина солидная, хозяйственная, что ей мои  жалкие
запасы.  Придется нести печенье,  нашу  "воскресную радость", все оставшиеся
четыре штуки. Каждый раз говорю себе - оставь на всякий  случай побольше. Да
как  же  оставить  -  совсем,  что  ли, и не  есть?  А  какой тогда  толк  в
воскресеньи? Ну, дай бог, будет Зараза добрая - поможет.
     Да она вообще была не плохой бабой, хоть и держалась замкнуто, смотрела
тяжело; так  ведь здешняя жизнь  -  не сахар,  никто  не поет  и  не пляшет.
Неприятностей из-за нее ни  у кого не было, и все равно ее сторонились. Даже
сестры опасались,  не лезли по мелочам. Понятно, никому не охота  по  врачам
всю  жизнь  мотаться,  как мотались, говорят, те, кто  вставал у  Заразы  на
дороге.   И   как    ее    сюда   сумели   упечь?   Наверное,   какая-нибудь
высокопоставленная пострадавшая... Девчонки  рассказывали, что, когда Зараза
была бригадиром на ткацкой фабрике (звали  ее, тогда,  конечно, по-другому),
то были  у нее и почет, и слава, и  переходящие знамена, и  характер  вполне
приличный;  но  после  одного  собрания,  где  она  осмелилась усомниться  в
правильности генеральной  линии, все  это пропало, и осталась только большая
обида  на  родной  коллектив и "правильных"  членов  собрания. Интересно, по
какой статье ее сюда упекли? Ведь трудно же доказать сглаз?
     У дверей седьмой  палаты  уже толпился  народ  -  у каждого  в  кармане
припасенный  подарочек.  Девчонки  занимали  очередь  и  шли  на  процедуры,
возвращшались  и  перешептывались, поглядывая в сторону лестницы, не идет ли
какое начальство. Мне надо было еще решить непростую  задачу - какую хворобу
выпросить себе у Заразы? Конечно,  хочется не очень маятную, чтобы побыстрей
прошла и не забрали в изолятор, но ведь  надо и убедительную  для комиссии -
чтобы не захотели  забрать с собой. Такую, чтобы сама  вылечилась, а то была
ведь  хохма  с  Зиной  -   высокой,   рыжей,  вечно  растрепанной  и  слегка
заторможенной  -  она не  хотела свою  неделю  дежурить на кухне  и  пошла к
Заразе, принесла  ей  отличный подарок  - маникюрные ножницы; Заразе подарок
понравился, а Зина - нет, и она  наградила ее большими рыжыми же бородавками
на лице и руках. От кухни Зину освободили (Седьмая Вода в  который раз орала
"кого вы мне присылаете", а  Кривуленция  в который  раз орала "а кто у  нас
есть, милочка"?), но  она  сама была  не  рада - умоляла  Заразу убрать свои
"украшения", та отнекивалась... Все вокруг были рады поводу развлечься.
     Да,  еще  не хотелось  бы подводить Дарью  - ведь  за  плохое состояние
личного состава старост ругают - значит, не инфекционное. Я посоветовалась с
Валентиной - она  придумала себе расстройство  желудка,  очень удобно: денек
побегаешь, и  все,  а комиссию наверняка  отпугнет,  ведь  надо  везти.  Мне
Валентина  предложила  ячмень  на  глаз  (сама однажды  пробовала).  Морока,
конечно, но  могут даже процедуры отменить на пару дней.  Я сомневалась, тут
подошла Фатима и спросила, к  чему бы увидить сову  во  сне, и сама же стала
высказывать различные предположения.
     Я слушала  ее  трескотню,  совсем  сбившись  со  своих мыслей, и  вдруг
почувствовала, как  сильно бьется сердце. Стало очень жарко,  а в груди  все
стеснилось,  будто  в   ожидании  чего-то  ужасно  плохого,  или,  наоборот,
хорошего.  На  процедуры  я  еще  не  ходила  -  так  с   чего  бы   это?  Я
сосредоточилась,  пытаясь  разобраться, и  вдруг  вокруг  зашептались: идут,
идут! По лестнице поднималась комиссия из Кардиналки - их, как  обычно, вела
Кривуленция, читая по дороге очередной доклад о проделанной работе.
     В коридоре наступила давящая тишина, все выпрямились, как могли, - руки
по швам,  взгляд  вниз  (как  хочется  посмотреть,  кто пришел,  -  впрочем,
зачем?).  Все  пространство  этажа занял  скрипящий  голос:  "Основываясь на
последних  научных  разработках,  мы  применяем..." Странно,  шагов комиссии
совсем  не  слышно,  кому же  она  вещает? Я не  выдержала  и  взглянула  на
проходящих:  высокая, сгорбленная фигура Кривуленции  и - всего один человек
рядом  с  ней, мужчина, совсем  молодой... у  меня перехватило дыхание... не
может быть!... Димка!
     Конечно,  сильно  изменился  с   тех  пор  -  такое  строгое,  взрослое
выражение, волосы гораздо  темнее, да и вообще... но абсолютно невозможно не
узнать Димку, которого уж я-то  знала, как облуплен-ного - сколько мы вместе
облазили чердаков и сараев в поисках клада или старинных книг, сколько ночей
просидели у костра на нашем клубничном  поле и сколько всего обговорили друг
с другом  за те несколько  лет, что Димкина семья снимала дачу рядом с домом
моей  тетки Клавы!  Когда мне бывало очень  тяжело, во время  болезней или в
боксе, я всегда вспоминала эти годы - связанные с Димкой. Самые счастливые.
     Детство свое  я почти не  помню, только лет с восьми, да и то  смутно -
это  как раз когда с моими родителями  что-то случилось  и я  попала к тетке
Клаве -  и эти годы были такие мрачные,  что  и вспоминать их неохота. Клава
всегда  и при всех  показывала, какая я для  нее обуза, а соседские  дети не
дружили  со  мной,  потому что считали меня задавалой.  Я  была "городская",
чужая среди них. И только с приездом Димки у меня началась настоящая, полная
приключений жизнь:  он таскал  мне  из  дома интересные  книжки, рассказывал
всевозможные  истории,  затевал  походы  и   сообщал  новости  из  взрослой,
городской жизни.
     Клава замечала, что  я делаю домашнюю работу менее прилежно, устраивала
мне выволочки, грозилась погнать на  все четыре стороны. Димкиным родителями
тоже не  очень нравилось, что  он водился с  кем-то из "местных". Собственно
говоря,  отец  его  вряд ли  интересовался такими мелочами.  Он целыми днями
сидел у  себя в кабинете или уезжал на большой черной машине в город, и всем
домашним  хозяйством  заправляла  д