имкина  мама  Мария Петровна.  При  своем
высоком росте  она казалась съежившейся, а  на лице было такое недовольное и
усталое  выражение, как  будто  она говорила:  "Ну что вам от  меня надо?" Я
старалась  не  попадаться  ей  на  глаза  и  близко  к  дому  не  подходила,
высвистывая Димку из-за забора. Но иногда мы сталкивались с Марьей Петровной
на   улице   или  в   магазине,  и  я  чувствовала  на   себе  ее   странный
боязненно-изучающий  взгляд.  Может быть, ей было любопытно, что за дворовая
компания у ее  сына? Но  она никогда не  заговаривала  со мной  и  никак  не
показывала, что вообще меня знает. Конечно, они были из другого общества...
     Когда  мы с  Клавой  вдруг переехали в город, у меня  появилась надежда
видеть Димку не только во время летних каникул. Я мечтала пойти в нормальную
школу, и там бы, конечно, учился бы и Димка...
     Но вышло совсем наоборот: Клава быстро  оформила документы на квартиру,
завещанную  мне каким-то дальним маминым родственником, которого я никогда и
не  видела, и сплавила меня в эту больницу. Так что я  больше уже  не видела
Димку. Никогда. До сегодняшнего дня.
     - Женька,  ты идешь, нет? Спишь, так пропусти меня,  мне некогда! - это
Софка, вечно  трясется,  боится  и торопится,  и  маленькие  быстрые  глазки
испуганно высматривают: не пропустить бы чего и быть там, где все.
     -  Иди, я передумала. - Я иду по  коридору, в голове у меня темно. Все,
что мне сейчас  надо - это ни  о чем  не думать.  Я  начинаю разговаривать с
собой  как  с  малым  дитем  -  испытанный  способ  в  действительно сложных
ситуациях, например,  в штрафном  блоке,  когда надо  обязательно продолжать
работу,  не  останавливаться.  "Смотри в  процедурный  лист.  Что  у  нас на
сегодня? Первое. Музыкальная комната. Очень хорошо. Прямо сейчас и пойдем. А
потом? Желейный профессор. Это тоже вполне хорошо. Ну-ка, посмотрим на левую
руку, где  он вчера  мазал. Ничего нет? Значит, и сегодня  обойдется. Обычно
бывает ухудшение после седьмого-десятого раза. Теперь вспомним  какой-нибудь
хороший стишок и повторим  его разиков сто. А там уже и  посмотрим, как жить
дальше...  Ну,  вперед:  Зайку бросила хозяйка, под дождем остался зайка..."


х х х


     ...Музыка сегодня была под  стать  всему: какие-то  завывания,  треск и
визг.  Да в общем-то и хорошо  - не давала сосредоточиться, сбивала с  любой
мысли. Лауреат Лауреатович был невыспавшийся, хмурый, еще более сутулый, чем
обычно.  Он не поднимал  головы,  уткнувшить в свой пульт, или, повернувшись
спиной,  смотрел  в окно. Мы все любили посещения  музыкальной комнаты, ведь
это была самая безобидная процедура: не больная сама  по себе  и  не имеющая
никаких неприятных осложнений. А мне особенно нравилось бывать здесь, потому
что окна  в музыкалке, в отличие от всех других кабинетов, не были закрашены
белой краской и можно было видеть самые верхушки деревьев. Каждый раз, когда
я  видела настоящую  листву,  трепыхавшуюся от  ветра,  я  радовалась  этому
реальному подтверждению существования другого мира.
     Cегодня, чувствуя за  окном шорох ветвей, я  подумала, что  всему  свой
срок, и может быть, идя от дверей больницы до кардинальской машины, я пройду
совсем близко от этих деревьев и, если повезет, подержу в руках живой лист.
     Обед прошел  еще  более  молчаливо, чем обычно.  Во-первых, обед  - это
самая съедобная еда по сравнению с завтраком и  ужином, и, во-вторых, важная
веха в течении больничных суток.  Всем надо собраться  с  мыслями, взвесить,
как  прошла первая половина дня,  что  было  намечено  и сделано, и что  еще
предстоит. Лидка и Валентина глядели  на меня вопросительно, поднимая брови,
но я отмахнулась. Я еду в Кардиналку, и это мое личное дело.
     К  концу  обеда  подошла  Дарья,  спросила привычно:  "Жалобы?",  и  не
удивилась, что поднялось так много рук. "После обеда ко мне, и в коридоре не
галдеть. У тебя нет жалоб, Овсянникова? - повернулась она в мою сторону. - В
тихий час поможешь на кухне, а в четыре подойди в дежурную."
     Хорошо,  что  не  надо  лежать  в кровати - это хуже  всего, если  есть
проблемы. А  вот стоять у мойки  на кухне - самое то.  В  грохоте  кастрюль,
шипеньи и хлюпаньи на  сковородах, звоне  посуды не услышишь и своих мыслей.
Только  вот  руки  у меня  будут красные,  но вряд ли это  может  что-нибудь
изменить.
     Через полчаса пришла помогать Нина Павловна, лицо у нее было довольное.
"Сходите,  Женечка,  пожалуйтесь  на  что-нибудь,  -  говорила она,  оттирая
подгоревшее дно молочной  кастрюли. - Дарья Витальевна всем записала, и даже
некоторым прошлым числом, для убедительности, ведь нехорошо, что все сегодня
заболели."  Я смотрю на  Нину Павловну,  как она трет  и  ворочает  огромную
кастрюлю и  думаю, как быстро  она привыкла к больничной  жизни.  Всего  два
месяца здесь, а уже так спокойно реагирует на все наши передряги. Может, она
раньше  работала  в больнице?  Но о  "прошлой жизни"  у  нас  спрашивать  не
принято, и я говорю: "Молоко подгорает каждый день".
     Нина Павловна очень увлекается этой  темой.  Она  рассказывает мне, как
много есть  способов избежать  убегания и  подгорания молока,  и большинство
такие простые, и  почему бы не применить  хотя бы одну замечательную штучку,
такую круглую пластинку со спиральным желобком...  Потом она задумывается  и
говорит другим тоном:"Но пусть молоко пригорает. Хорошо, что я могу постоять
на  кухне. Раньше я не любила  запах подгоревшего молока, но теперь..." и мы
молчим.
     В  четыре часа  я  подошла к дежурному кабинету, здесь всегда усаживают
работать  приезжих врачей. У  дверей уже маячали  полосатые рубашки: все  же
кто-то не получил "метотвод". Слава богу, никого из знакомых; все пожилые, с
угрюмыми лицами  -  из верхнего отделения.  Потом я  заметила  Семеновну (мы
лежали  с  ней  неделю  в боксе)  и тихонько спросила: "Выходил кто-нибудь?"
"Очень странно,  -  сказала Семеновна  тихо, не  поворачиваясь,  -  уже  три
человека  вышли, и  никого  из  них  не  взяли.  Может,  нужен  какой-нибудь
особенный диагноз?"
     Скорей бы зайти! Как не хочется  стоять здесь, в темном коридоре, среди
переполненных страхом людей  и  ждать!  Напряженное  молчание  давит, душит,
запускает  в  самое сердце  ледяные лапы, заставляет сомневаться, метаться и
делать самые  неправильные вещи.  Нет,  нет,  нельзя  распускаться.  Вот  бы
Варвара  Федоровна  была  здесь!  Она  сказала  бы,  что  делать,  и  я   бы
успокоилась.  А  может,  не сказала  бы... Погладила  бы  по плечу: "Ты  уж,
Женечка, давай сама..."
     Я  и  решила  все сама, больше уже ничего и  думать. Варвара Федоровна,
помню, все смеялась:"Ты  чего, никак думаешь? А  чем думаешь-то, мыслями?" И
добавляла  медленно:"Мысли-то, они  тяжелы...  Перекладываешь их с места  на
место, как кирпичи, и устаешь... В сложной ситуации не думать надо, Женька -
чуять!  Правильное решение придет само, его надо лишь почувствовать, принять
и больше не волноваться."
     Дверь  открылась и  боком  вышла  тетя  Тася с белым от волнения лицом.
Широко открытые глаза, казалось, не видели никого.
     - Овсянникова здесь? - бесцветным голосом спросила она. - Пусть идет.
     Я оттолкнулась  от  стены и пошла  к  двери. Тетя Тася  все стояла там,
закрыв лицо руками, и боясь обрадоваться, шептала:"Не взяли, не взяли!" "Так
иди  скорей в палату, уходи!" - зашикали на нее со всех сторон,  и тетя Тася
поспешила прочь, чтобы не искушать судьбу.
     Я  потянула  ручку  на  себя и  отрешенно  подумала,  что почему-то  не
волнуюсь. В маленькой  дежурке было так обыденно:  напротив  двери, спиной к
окну сидела за столом  Кривуленция,  у шкафа в углу Дарья доставала какие-то
папки. Я посмотрела  налево -  за стлом, стоящим  вдоль стены, сидел Димка -
сосредоточенный, строгий  - опустив голову, погруженный в чтение бумаг. Я не
могла  отвести взгляд  от  его  лица  - такого  взрослого  и  все  же такого
знакомого. Резкие линии скул,  упрямый подбородок, и - совершенно непривычно
- неулыбчивый рот, уголки даже чуть загнуты вниз...
     - Овсянникова, - прочитал он и поднял голову.
     У  меня застучало в  ушах. Я представила  вдруг себя - в этом полосатом
наряде, в черных стоптанных тапках. Как я  ни причесывалась в туалете, а все
равно, наверное, достаточно лохматый вид. Даже если он и узнает меня...
     Дарья  с шумом положила  кучу папок,  набитых вылезающими бумагами,  на
стол  перед  Кривуленцией. Они стали  что-то обсуждать вполголоса, перебирая
исписанные  листы. И поэтому они  не  слышали, как  Димка, глядя на меня так
странно - как бы задумчиво - спросил тихо:"Это ты?"
     Я ничего не могла сказать и только быстро кивнула, а пальцы у меня были
стиснуты в наш  специальный тайный знак: большой палец внутри кулака; так мы
делали всегда, если попадали в какой-нибудь переплет,  не успев договориться
заранее, и это значило:"Поддакивай пока, я тебе потом все объясню".
     Димка еще посмотрел на меня так же  странно, я никак не могла понять, о
чем же он думает сейчас, а потом снова углубился в чтение моего дела.
     Тут  подала  голос  Кривуленция;  она  откинулась  на  спинку  стула  и
вопрошала голосом строгой учительницы:
     -  Так  что  же,  Дмитрий  Николаевич,  найдете  вы  хоть  кого-нибудь,
подходящего под ваши придирчивые требования?
     Димка повернулся к ней, но смотрел рассеянно куда-то вбок и молчал. А я
обрадовалась такому  моменту  показать  свои  намерения  и  глупо сказала:"Я
чувствую  себя хорошо". Вышло  как-то  хрипло, я кашлянула  и повторила  для
верности почетче:"Очень хорошо" и еще больше сжала кулаки.
     Кривуленция, наверное,  удивилась  такой  откровенной бодрости  личного
состава, но сказала, сладко улыбаясь:
     - Вот видите. Состояние хорошее. А вы так критически относитесь.
     Ощущая  себя  экспонатом  выставки,  я  таращила  глаза  и  всем  видом
изображала,  как  мне хорошо и  как  я стремлюсь  в  Кардиналку.  Перехватив
вопросительный димкин взгляд, я мелко закивала головой. О Господи, только бы
он догадался!
     Димка закрыл мою папку и положил на правый, свободный край стола. Потом
перебрал несколько оставшихся пухлых дел.
     - К сожалению, остальные диагнозы совсем не подходят.
     Кривуленция на мгновение  задумалась, неодобрительно поджав губы. Ясно,
что она не хотела бы, чтобы в докладе приехавшего доктора содержались данные
о плохом  состоянии больных в ее отделении.  Но ей  было совсем  не  выгодно
отдавать  своих пациентов  в  Кардиналку.  Весь  персонал  рассчитывался  по
количеству  больных, и значит, если заберут  нескольких, надо будет набирать
новых, а с ними всегда много  возни. К тому  же формулировка была в общем-то
вполне  удовлетворительная:  если  диагнозы  не  подходят,  то  это  не  ее,
Кривуленции, вина.
     Тут Дарья оторвалась от чтения какой-то бумаги и сказала удивленно:
     - Вы знаете, Каролина Борисовна, они присылают заявку на больных вместе
со сменой постельного и нижнего белья.
     У Кривуленции аж желваки заиграли - она сразу почувствовала ситуацию, в
которой надо кое-кого поставить на место.
     - Ну знаете, милочка,  это  ни в какие ворота... Что они себе думают? У
нас фабрика? У нас  излишки?  Нет, я сейчас же  вынуждена принимать  меры...
Дарья Витальевна, будьте любезны, отведите Дмитрия Николаевича в  буфет, ему
надо подкрепиться... - она  быстро кивнула в димкину сторону, показывая, что
разговор окончен, и сразу потянулась к толстой  телефонной  книге,  раздувая
ноздри в предвкушении разговора.
     Дарья взяла мою папку со стола и спросила:
     - Дмитрий Николаевич, это оформлять?
     Он кивнул:
     - Да, пожалуйста, к шести  часам  надо все  успеть и  выезжать.  Дорога
долгая, только завтра утром будем на месте...
     Быстро собрав  портфель,  он  пошел к дверям.  Даже не взглянул  в  мою
сторону. Дарья поспешила за ним, мимоходом обратившись ко мне:
     - Скажи сестре, чтобы тебя одели на выход и жди около поста. Да не спи,
пошевеливайся.
     Они  ушли.  Кривуленция разговаривала  по  телефону, ее голос  был сама
любезность:"...вы уж будьте  добры, милочка, занимайтесь своими  больными, а
мы - своими, и будет хорошо", но ее лицо, обращенное к стене, было холодно и
зло как всегда.
     Я поспешила выйти, чтобы она не обратила на меня внимание.


 х х х



     На ватных подгибающихся ногах я тащилась  по коридору, в  голове  стоял
глухой звон.  Чтобы не упасть,  пришлось даже придерживаться рукой за стену,
хотя это было запрещено. Запрещено! Что они теперь могут  мне сделать? Мысль
о том,  что  именно сейчас, напоследок, можно было бы чего-нибудь натворить,
мелькнула  и  погасла.  Честно  говоря,  совсем  ничего  не  хотелось  -  ни
шевелиться,  ни разговаривать. Весь  мир был таким  серым...  От  чего? Ведь
ничего плохого вроде  не  случилось,  наоборот:  Димка меня все-таки  узнал.
Узнал, и что? Ничего... Вот то-то и оно, что ничего! Я  старалась  вспомнить
его лицо, его выражение, когда он меня увидел и сказал  "это ты?". Была ли в
глазах досада? отвращение? неприязнь? Нет, кажется, ничего такого не было...
Голос  -  такой  спокойный...  Я  прокручивала  и  прокручивала в памяти все
моменты, все реплики и движения в дежурке и скоро все это стало расплываться
и  наезжать  друг  на друга,  как отражение  в пруду, когда идет  дождь.  Не
понимаю, не понимаю...  Неужели ему  было  абсолютно  наплевать,  что вот я,
Женька,  стою  в  дежурке,  в  этой  больничной  одежде,  и хочу  поехать  в
смертельно опасную Кардиналку? Пожалуй, лучше было бы мне туда не ходить...
     На посту никого  не  было,  я безвольно опустилась на  банкетку. Сейчас
кончится тихий час,  все набегут, станут распрашивать... Скорей бы уже уйти.
Но Марфа, видимо, уже ушла отдыхать, а мне  было так неохота вставать и идти
в  сестринскую.  Чему  быть -  того не  миновать, вспомнила я в который раз,
привалилась к стене и задремала.
     Разбудил меня  звон  телефона  на посту.  Сестры  все еще  не  было,  в
столовой стучали ложки - значит, уже полдник. Вот интересно, меня не забыли?
Не  передумали отправлять? На  телефонные звонки  уже семенила  Петровна, на
маленьком  сморщенном  ее  лице  было,  как всегда,  выражение недовольства.
Схватив     трубку,    она    внимательно    слушала,     потом    удивленно
спросила:"Овсянникова? На отправку? Я не знала, а кто велел? А почему мне-то
не  сказали сразу?  Сейчас, сейчас,  но мне  надо  же  накладные  подписать,
принесите, будьте добры, переходной лист и список одежды, а я пока займусь".
Петровна повесила  трубку  и  недовольно посмотрела  на меня:"Это ты которая
Овсянникова? Пошли одеваться".
     Что-то произошло во мне, пока  я спала.  Я  совсем успокоилась,  ничего
больше  не ждала, ни о чем  не думала. Послушно ждала,  пока Петровна найдет
мне  все необходимое  для  выхода, послушно переоделась. В  смутном  зеркале
бельевой я увидела незнакомую фигуру в темно-синей рубашке и брюках. Тяжелые
ботинки  притягивали ноги  к земле, а  новая плотная синяя ткань  одежды так
сковывала все тело, что лучше всего было стоять не двигаясь, как манекен.
     Мы  с  Петровной  довольно  долго  возились в  бельевой - все комплекты
выходной одежды оказались  перепутанными, нужные размеры  лежали как  раз  в
самых дальних углах. Но Петровна не отступалась - она знала, что Кривуленция
очень придирчиво осматривает отправляемых -  ее владения пациент  должен был
покинуть в образцовом  виде. Так что, когда мы снова вернулись  к посту, уже
зажгли свет,  народ запустили в палаты,  близился  отбой. Петровна позвонила
доложить о моей готовности, и обернулась ко мне озадаченная:
     - Теперь, говорят, ждите. Нечего, мол, было так долго копаться... А кто
виноват,  ежели   в  бельевой  такое  безобразие  творится?  Вечно  Петровна
виновата...  Куда я теперь тебя дену, в палатах тебе быть уже не положено: и
документы все оформлены, и одежда уличная...
     Охая  и  ворча   на  весь  мир,  она  повела  меня  в  кладовку.  Среди
размочаленных  швабр, коробок  с порошками  и  ведер,  надписанных  масляной
краской, стояло несколько колченогих стульев. Петровна усадила меня в угол:
     - Ну, сиди, теперь, жди - сама не знаю сколько. Доктор, говорят, занят,
случилось вроде бы чего, вот  он  и  помогает,  раз уж  там оказался, так ты
теперь  жди. Я приду потом  за тобой.  Да что и говорить, торопиться нам  не
след - все там будем, - прибавила она, выходя и запирая дверь.
     "Все там будем", - равнодушно подумала я и снова задремала.
     ...Кто-то  входил  в кладовку,  гремел  ведрами,  чертыхался  -  мне не
хотелось разлеплять глаза,  выныриваться из тихого омута  полузабытья. Потом
опять  было  тихо. Не знаю, сколько  прошло времени - час, два - когда снова
раздались голоса.
     - Ставь  сюда, в  угол, а это  давай  на полку. Господи,  спать-то  как
охота, а у меня  тут одна сидит - сказали, на выход, и все не заберут. То ли
обратно ее переодевать, то ли пусть всю ночь тут сидит - ума не приложу... -
Петровна  постоянно  зевала, растирая лицо  ладонями.  Молодой  тонкий голос
откликнулся возбужденно:
     - Ой, я же знаю, почему она сидит так долго.  Приезжий-то доктор  - ой,
симпатяжка -  там внизу  чинил машину. Я же как раз забирала  новые бланки и
Амалия Федотовна дала заодно вот тазики, губки, и шла уже к себе, и вдруг те
ящики  у  входа  -  такие  железные,  огромные,  под  потолок,  только вчера
поставили, так долго тащили,  и  все еще  переругались, ой, шуму было  - так
вдруг они как загудят  и внутри прямо защелкало, затрещало... Я стою с  этим
со  всем, руки заняты, оробела, а  Сама, - голос перешел на звонкий шепот, -
представляешь, как услышала, выскочила из кабинета, - побелела даже, кричит,
отключите немедленно, а  там вроде и  нет  ничего - ни шнуров  с вилками, ни
кнопок, и  мы  не знали, чего делать! И я  тебе скажу, Капа,  это были очень
опасные  штуки, -  ну, я-то  не  знаю, что  могло бы  случиться, но Сама-то,
видно, хорошо знала, и она так испугалась, у нее такое было лицо - это ужас.
И  вот этот молодой  доктор -  ты его  видела, Петровна? Я и не  думала, что
здесь бывают такие доктора -  симпатичные, понимаешь? - он туда  полез прямо
руками вовнутрь, в такие окошки небольшие, там он что-то нажимал, что ли, ну
не  видно  было,  и  потом  еще  сзади открывал  и  вынимал целые коробки  с
проводками, - ох, я даже сейчас запыхалась, а тогда... перетрусила ужасно, а
все-таки  не убежала  -  такой случай! - но в  общем ничего  не  взорвалось,
перестало щелкать,  все  затихло - начальница наша  была такая довольная! Но
видно   было,   -  разказчица   захихикала,   -  что   кому-то   завтра   не
поздоровиться...
     -  Да уж,  -  сказала Петровна тихонько, -  свой  испуг  она  никому не
простит, уж она с них получит... кум-пен-сацию...
     - Ага, не спустит, - согласился молодой голос, - завтра лучше вниз и не
ходить. А сейчас они кофе пьют.  На радостях  даже  комнату отдыха открыли и
сидят там уже часа два.
     - Ну  и  ну, - хмыкнула Петровна,  - а  пылищи-то,  небось там,  в этой
комнате, где никто  уж сто лет не отдыхал... Так, значится, кофий пьют...  А
Петровна  тут  жди...  - она завозилась в углу, передвигая совки и щетки.  -
Может, и нам пока чайку  хлебнуть? Вряд ли они  сюда придут - позвонят, если
все ж таки соберутся ехать. Пойдем, Настена, отдохнем...
     Я слушала их  затихающие  шаги и думала отстраненно:"Эх,  Димка, Димка,
кому ты помогал? Кого спасал?  Вот рвануло бы как следует  -  всем бы  легче
стало...   А  то  это  разве  жизнь  -   сплошной   понедельник...  да   еще
тринадцатое..."

 х х х


     Когда пожилая  и совсем незнакомая мне врачиха повела меня  в  приемный
покой, была, видно, уже глубокая ночь. Наши  шаги  гулко отдавались в пустых
коридорах и лестничных пролетах. Мне было странно слышать громкий стук своих
шагов.  Ноги,  за  несколько  лет  отвыкшие от  другой  обуви, кроме  тапок,
каз